Речь о языке

Вчера я весь день воевал за украинский язык. На этот раз — с немцами.

Это стоило мне нескольких горячих телефонных разговоров и более десятка еще более горячих писем по электронной почте. Война, как это часто бывает, началась неожиданно.

Издательство Suhrkamp пригласило меня в Берлин принять участие в презентации собственной книги Die reale und die imaginierte Ukraine. Помня, что по контракту мне принадлежат семь процентов от каждого проданного экземпляра, я, конечно, с радостью согласился. Перед отлетом, однако, они сообщили, что у них нет под рукой украинских переводчиков, поэтому мне придется выступать на русском. «Надеемся, — вежливо написали они, — это не принесет Вам чрезмерных неудобств и не будет особой проблемой».

«Нет, — так же вежливо написал я, — это не будет никакой проблемой лично для меня, но это является и долго еще будет огромной проблемой для моей страны».

И дальше я, как умел, на английском, объяснил им, что Украина столетиями отсутствовала на мировых картах, и что сегодня многие продолжают считают ее частью России («Киевской России», как утверждает большинство англоязычных учебников), историческим и географическим недоразумением, временным явлением, российским двором («подбрюшьем», как сказал бы Солженицын), законной сферой российских вездесущих интересов, влияний и, конечно, доминирования; и что язык является знаком и символом этого доминирования (тут я уже цитировал Андруховича), признаком принадлежности к «Евразии», а не к Европе, к ЕЭП, а не к ЕС, к Ташкентскому договору, а не к Североатлантическому; он является наглядным воплощением для всего мира нашей культурной, политической и всякой другой неполноценности, несуразности наших политических и бизнес-«элит», которых стоит выпускать без виз только в Россию и Казахстан, но отнюдь не в Брюссель, Давос, Монако или Баден-Баден; он отнюдь не является в Украине языком нашего земляка Гоголя или их земляка Герцена, но прежде всего и главным образом языком бессмертного и вездесущего совка — попсового, правительственного, бизнесового — от самых крутых фирм до самых захудалых забегаловок.

Одна из главных причин, продолжал я, почему Евросоюз не открывает перед нами даже отдаленных перспектив членства — в отличие от ничем не лучших и не «более европейских», чем мы, турок, албанцев, боснийцев, — заключается в том, что турки, албанцы, боснийцы, в отличие от украинцев, не разговаривают на русском, и потому никто не считает их малороссами, провинциальной разновидностью опять-таки россиян, «почти одним народом», как говорил Горбопутин, словом — какой-то химерической недостраной с недоязыком, недокультурой и недонацией. И пока мы не в состоянии, писал я немцам, решительно отмежеваться от России, как это сделали прибалты — и практически, и символически, — мы будем оставаться для мира эдаким Тайванем (если вообще не Калининградской областью): с ними можно торговать, но отнюдь не строить более глубокие политические отношения, чтобы, не дай бог, не прогневить Москву или Пекин.

В заключение я написал своим немцам электронные адреса и телефоны полдюжины профессиональных переводчиков (синхронный перевод) с украинского на немецкий (и наоборот), а также указал, что в крайнем случае готов выступать на польском или английс­ком. Немецкий, к своему превеликому стыду, я почти не знаю. Но чтобы хоть как-то подсластить пилюлю хозяевам и облегчить им путь к капитуляции, я торжественно пообещал им оставить свои языковые бзики и выступить перед ними на русском, как только Украина получит от ЕС кандидатский статус.

Немцы согласились. То есть пока они согласились взять вместо русского переводчика — украинского. Но со временем, полагаю, они согласятся и на наш кандидатский статус. Вместе с двумя дюжинами других европейских правительств. Если только наши бизнесово-правительственные совки не испортят все дело. Поскольку они это умеют. И любят.

Я выиграл лишь небольшую битву. Но не войну.

Война продолжается.