ПРИХОДЬ... и Ко Украинский режиссер проводит эксперименты над Стриндбергом

Некоторые театральные критики причисляют этого режиссера к экспериментаторам, авангардистам или же новаторам-рационализаторам. Впрочем, Андрей Приходько постоянно работает не в каком-нибудь подвале, а в самом главном национальном театре — то есть у франковцев. Там с успехом поставил «Сойчине крило» Ивана Франко, «Шякунталу», «Легенду о Фаусте» Кристофера Марло. Вместе с тем Андрей напряженно работает еще на одной территории — на сценических подмостках Киево-Могилянской академии, где недавно увидела свет рампы весьма неожиданная «Фрекен» (по мотивам пьесы Августа Стриндберга «Фрекен Жюли»). Те же критики по поводу этого спектакля справедливо отмечают: трио непрофессиональных актеров из «компании» Приходько даст фору даже штатным «звездам» из академических коллективов! Молодые исполнители (Сергей Довгалюк, Виктория Шупикова, Роксолана Лудин) и в самом деле восторженно ведут свои партии, создавая на основе классического текста атмосферу настоящей игры, детской забавы, сногсшибательной неожиданности… Искренне советую: посмотрите — не пожалеете!

— Г-н Приходько, в Театральном центре Киево-Могилянской академии ваш спектакль «Фрекен» постоянно собирает молодую зрительскую аудиторию. Между тем Стриндберг не такой уж и кассовый драматург...

— Вообще-то Стриндберга ставят... Но является ли кассовым автором, например, тот же Шекспир? Это зависит от того, как прочитать текст. Театр — это контакт — сейчас, и именно в эту минуту. И при этом важно, в каком контексте мы находимся.

Думаю, Стриндберг — невероятно богатая сокровищница внутренней вселенной. Столько в нем наколочено, наломано! Любопытно и приятно, когда после спектакля «Фрекен» подходят зрители и говорят: «Но ведь это же обо мне!»

— Действительно, тогда такие эксперименты дорогого стоят... Кстати, говорят, что вы мечтаете создать в Киево-Могилянской академии большой театральный центр. Это правда?

— Для этого есть некоторые основания. Когда меня пригласили в «Могилянку», я прежде всего заинтересовался пространством, где зрителей можно разместить с четырех сторон. Там мы впервые в Украине играли «Жизнь — это сон» Кальдерона. Кроме того, там, в отличие от любого театрального учреждения столицы, есть семь театральных площадок. Это уже упомянутая площадка на четыре стороны, зал на 750 мест, малая сцена для 150 зрителей, сцена-балаганчик, где Саша Журавель вместе с актерами Театра имени Франко Алексеем Петуховым и Владимиром Николаенко играют спектакль «Самоубийца». Есть зал в подвальном помещении, который очень любят молодые режиссеры.

— Не возникает ли у вас ощущения некого раздвоения? С одной стороны, академические франковцы, а с другой — студийцы Киево-Могилянской...

— Это, опять-таки, определенный имидж. Ведь вы, когда любите человека, не думаете, как любить: академично или авангардно? Тогда это означает, что на себя смотришь со стороны, тогда думаешь о жанре, о статусе. В театре, к сожалению, есть академические, но уже, извините, все же импотенты... Или новомодные, но совсем бесплодные. Когда много шума и ничего не рождается, мы создаем «погребальные» процессы, которые с творением жизни не имеют ничего общего. Поэтому главным ориентиром для режиссера должно быть то, что рождается... То, что плодоносит.

— Ваша «Легенда о Фаусте» захватывает зрителей сценической образностью. А как чаще всего рождаются те или иные образы?

— Я не могу точно определить, как это вообще происходит. Однако наверняка знаю, что я — не очень искусный выдумщик. Не всегда осознаешь, почему ты делаешь так, а не иначе. А когда попадаешь на необходимую жилу, чувствуешь: она — плодотворная. Однажды в букинистическом магазине я случайно увидел сборник текстов древней украинской драматургии 1928 года выпуска. И мне было просто интересно читать и артикулировать тот язык: это было и наивное, и беззащитное, и смешное, и святое одновременно. Тогда из зернышка начали вызревать образы. В результате родилась «Трагедокомедія о воскресенії мертвих» с Богданом Бенюком. Многое зависит и от актера: часто приходится вносить коррективы в сценический образ. Как, например, было с Богданом Ступкой в «Легенде о Фаусте». Мы долго искали окончательный вариант заключительного монолога Фауста. Наконец остановились на, возможно, самом наивном и простом. Когда Богдан Сильвестрович начал его читать, я понял, что он говорит о себе. И именно эта импровизация требовалась. Я не одобряю, когда у зрителя после спектакля от «эффектных» впечатлений остаются шрамы. Хотя процесс создания жизни не может не порождать чувств: ты должен достичь чувствительных, эрогенных зон зрителя. Если я что-то передаю, то хочу получить отзыв, отдачу. Правду говорят, что творческие люди — как дети. Они знают, чего хотят, знают цель, но мало ориентируются. У творца, как у ребенка, нет стереотипов относительно того, что можно, а чего — нельзя.

— Сегодня довольно часто ищут место украинского театра в европейском контексте... Вы уже найшли это место?

— В Европе сейчас нет украинского театра, как и кино. Почему? Потому что мы сами себя еще не идентифицируем, мы до сих пор не определились, кто мы: русские, украинцы или хохлы. А если даже определимся, что хохлы, то будем знать, где нам больно, а где — щекотно. И тогда об этом будем писать. Мы восхищаемся чужими болезнями: не тем, что у нас болит, а тем, что у соседа, — это секонд-хэнд. И нас нет... У нас есть свои болевые места, но ведь есть много и своих радостей, которыми можем поделиться с миром. Петр Фоменко направлял наше внимание на корень, национальную культуру и мифы, которые хоть и не всегда доносят правду, но являются оплотом и источником вдохновения. Утверждение «моя мама — самая лучшая в мире» — это тоже миф, поскольку она самая лучшая в мире для меня. А ваша мама — для вас самая лучшая. И было бы странно, если бы я вдруг сказал, что не моя, а ваша мама — самая лучшая для меня. Это же нонсенс, антижизненный парадокс. Поэтому я и не мог остаться в России, чувствуя, что во мне — украинский корень... На основе того, что имеем, мы можем создать художественный акт. Поскольку суть искусства — в том, чтобы то, что принадлежит мне, стало составной произведения божественного.

— Какие мотивы и темы в «Лісовій пісні», над которой вы сейчас работаете совместно со студентами Богдана Ступки, могут привлечь молодую аудиторию?

— Не хочется раскрывать все карты. «Лісову пісню» оценивают прежде всего как произведение о любви. Но о любви ли между юношей и девушкой идет речь, или все же там есть момент того источника, о котором мы говорили? Не зря ведь Франко сказал о Лесе Украинке, что она — единственный мужчина в украинской литературе. И она не просто так взяла себе псевдоним «Украинка». Во всех своих пьесах, сюжеты которых развиваются словно вне границ Украины, Леся пишет о родине. Мы — частичка Вселенной. Пуповиной, нас с ней объединяющей, является наш корень. А если от него отрываемся, тогда мы — никто. И если отказываемся от источника, то не он гибнет, а мы засыхаем. Именно об этом говорим в «Лісовій пісні». Думаю, это будет интересно для молодежи...