ПРЕЖНИЙ «ЛЕНФИЛЬМ»

Было время, это был конец 50-х, когда начальство решило поверить в творческую молодежь. Впоследствии это дало свои богатые плоды. Не хочется даже перечислять целый ряд громких имен, потом прославивших советский кинематограф.

Но на киностудиях, куда прислали эту молодежь, к этому отнеслись, как к очередному мероприятию, и поэтому в проявлении чувств были весьма сдержанны.

«Ленфильм» не был исключением. Это был уже не тот знаменитый и прославленный довоенный «Ленфильм», но еще и не новый, потом прославленный именами Алексея Германа, Глеба Панфилова, Ильи Авербаха и другими, а — эдакая чуть всхолмленная равнина с тремя величественными вершинами: Эрмлер, Хейфиц, Козинцев.

Бесконечные коридоры, в просторечии называемые «бульваром молодых дарований», заставляли нас ежедневно кружиться в полутьме как физической, так и моральной. Мы толклись у дверей редакторских кабинетов, у комнат съемочных групп, где восседали корифеи, пытаясь как-то прояснить свою дальнейшую судьбу. Нас встречали полуулыбками, говорили нечто неопределенное, а решение вопроса откладывали на потом, потом, потом... Именно тогда я понял, что романы Кафки, кроме своего иносказательного смысла, имеют еще и смысл вполне реальный. Для человека, не посвященного в правила какой-то игры, внешний вид этой игры кажется загадочным и мистически туманным.

Я никогда не забуду, как молодой и очень одаренный в своеобразном редакторском жанре чиновник поучал пожилого растерянного автора: «Вы, дорогой, поймите! Мы ваше произведение сможем утвердить, когда оно гармонично вырастет в идейно-художественном отношении... Не в идейном отдельно, и не отдельно в художественном, а одновременно в идейно-художественном! А для этого вам необходимо поднять свой идейно-художественный уровень и идейно-художественный уровень вашего произведения». Он буквально наслаждался, купался в этом мерзком словоблудии, пользуясь своей служебной неуязвимостью, зная, что автору некуда деться, что он должен с жалкой улыбкой выслушивать эти откровенные издевательства и приносить этому мерзавцу все новые и новые варианты сценария, пытаясь доказать, что он уже поднял свой «идейно-художественный». А за всем этим стояла подленькая редакторская мыслишка: «Вот ты накропал чего-то там за два-три месяца и хочешь огрести шесть тысяч рубликов. А я изо дня в день кроплю за этим столом с утра до вечера и что?.. Сто пятьдесят, и точка!»

Можно, конечно, ругать и сценаристов, и режиссеров: мол, хотят урвать несмотря ни на что свой кусок. Но вряд ли можно сказать такое о людях, пришедших тогда на «Ленфильм»: Тарковский, Салтыков, Митта, Кира и Александр Муратовы, Фетин, Шахмалиева, Соколов.

Для того, чтобы получить постановку, обязательно нужно было иметь художественного руководителя. Таковым мог быть только один из корифеев — опять же Эрмлер, Козинцев или Хейфиц.

Эрмлер был добрым, мягким старым человеком, у которого все уже было позади. Он охотно брался помогать молодым, но дирекция студии с его мнением почти не считалась. Он выходил из кабинета директора и, печально перебирая четки, которые всегда носил в руках, с мягкой улыбкой говорил: «Отложил решение до завтра... Пойдемте, дорогие, я вас научу, что вы ему завтра должны сказать...» Но завтра директор снова не принимал, а если и принимал нас, то не принимал решения, и мы снова кружили по мрачным коридорам, заглядывая в редакторские кабинеты и нервно выспрашивая у своих коллег-соперников: «Ну, как твой сценарий? Запускаешься?..» А за нами ходили наши друзья операторы, которые устроились ассистентами, рассчитывая получить самостоятельную постановку, как только мы «запустимся» в производство.

А как мы жили!.. Целая проблема. Например, мы с Кирой были авторами сценария, и когда студия вызывала нас из Москвы, она должна была за свой счет селить авторов в гостинице. Но мы этого не знали и мыкались по знакомым или по каким-то немыслимым общежитиям. Потом уже нам все объяснили, об этом узнал С.А.Герасимов, и студия, чувствуя, что может разразиться скандал, стала демонстративно селить нас то в «Европейской», то в «Астории».

Хейфиц практически никого не поддерживал. Он был замкнут и обращаться с начинающими, по-видимому, считал ниже своего достоинства. Сдается, он никогда нигде не преподавал, не имел никаких учеников и ему было сложно опуститься до уровня молодого претендента на постановку. Это потом жизнь доказала, что молодые одной своей молодостью интереснее стариков. Молодой зритель хочет видеть свой кинематограф, созданный руками своих ровесников. Но даже потом Хейфиц признавал только «маститых» молодых, пришедших в кино уже сложившимися художниками: Авербаха, Панфилова, Германа, Мельникова.

Оставался Козинцев. Относился ко мне он прекрасно. Однажды я появился у него в доме со сценарием и с тех пор бывал там много раз, до поздней ночи слушая этого эрудированнейшего человека, энциклопедиста в полном смысле слова.

Твердо могу сказать: Григорий Михайлович был выдающимся, может быть, даже великим человеком. Но в какой именно области, затрудняюсь сказать. Когда-то во ВГИКе я слушал его лекцию, посвященную современности исторического. Не помню, как он доказывал свою мысль, но помню, что делал это блестяще. А доказывал он, казалось бы, недоказуемое: историческое произведение раскрывает суть сегодняшнего дня точнее и глубже, чем произведение о современности. В это время он приступил к постановке «Дон Кихота» по Сервантесу. Мне навеки врезалась в память его искрометная фраза: «Что такое Ламанча?! Это тот же Миргород Гоголя, со свиньями в луже, с Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем, с дерущимися гусаками и выкручивающими белье бабами!..» В этот момент я впервые понял, что такое режиссура, Режиссура с большой буквы. Я ясно видел этот Ламанчо-Миргород, я твердо знал, каким нелепым на этом «приниженном» фоне будет смотреться в своем рыцарском облачении нелепый Дон Кихот. И каково же было мое разочарование, когда в законченном фильме я увидел оперную, бутафорскую Испанию, с шелками и кастаньетами, то есть практически нечто противоположное тому, что было Козинцевым рассказано. Поэтому, когда я беседовал с ним в Ленинграде, уже точно знал, что он прекрасный выдумщик, но слишком осторожный исполнитель своих блистательных прозрений. Он не забыл свою придумку с Миргородом, просто поосторожничал, перестраховался.

Козинцев говорил много и неописуемо красиво. Он не любил, когда ему возражали. Обожал, чтобы его беззаветно слушали. Наверно, я был неплохим слушателем. К тому же слушал с удовольствием и без всякой корысти, так как точно знал: помогать мне в моих дипломных делах он не собирается. У него для начинающих было тогда две формулы. Первая: «Эта вещица прелестна, но вряд ли она кому-то нужна». И вторая: «Эта штука мне кажется крайне неинтересной, но, может быть, она кому-то нужна». Оба варианта были малоутешительны.

Помню холодный ленинградский декабрь. Все мы, дипломники-вгиковцы, посмотрев какой-то ерундовый фильм в Доме кино, пьем в буфете чай, греемся. В конце концов приходится спуститься в вестибюль. Выходить на холод неохота. Разговариваем о том, о сем. Выясняется, Чумакам, Володе и Майе, негде ночевать. Прошлую ночь они спали у оператора Валдиса Крогиса, но того самого утром выгнала хозяйка и он идет ночевать к своему коллеге Володе Ковзелю. (В последствии все очень известные операторы.)

Сердобольной Аян Шахмалиевой очень жаль Чумаков, но по какой-то очень уважительной причине помочь им не может.

Я предлагаю:

— Пойдемте со мной в колхозную гостиницу. По-человечески выспитесь.

Майя Чумак мечтательно вздыхает:

— Это было бы прекрасно.

Я: — Ну так в чем же дело?

Аян: — Может быть, у них денег нет?

Володя Чумак: — Немножко есть...

Крогис: — Если бы мне пришлось переночевать в колхозной гостинице, я бы на следующее утро плюнул себе в лицо!

Кто-то: — Интересно, как бы ты это сделал?

Все смеются. Выходим на улицу. Чумак пытается улыбнуться, а сам чуть не плачет.

Я сажусь в автобус и вижу в окно, как вся компания пересекает Невский. Светятся жалкие рекламы. Пригибаясь, прикрываясь от мокрого снега, пробегают люди. Все выглядит приглушенно, неоформленно, не в готовом «товарном виде». Совсем не как в фильмах. Тогда, в 1958 году я записал: «Это то, что меня по-настоящему волнует, о чем я хотел бы делать фильмы. Суть не в сюжете, а в атмосфере происходящего. Жутко, что, наверно, это не осуществится». И как в воду глядел!.. Лучшие замыслы остались в голове или на бумаге, как говорят музыканты: «Остались в нотах».

А наша ленинградская эпопея закончилась ничем. Когда нам, наконец, утвердили сценарий, предварительно доведя поправками до совершенно антихудожественного состояния, мы отказались его снимать. Уехали в Москву, где поставили на киностудии им. М.Горького свой первый фильм «У Крутого Яра».

Вслед за нами уехали Андрей Тарковский, Александр Митта, Алексей Салтыков. Другие остались. Некоторые из них в эпоху расцвета «Ленфильма» сняли хорошие фильмы.