"Земля меня к себе зовет"

В 50-х годах ХХ века судьба подарила удивительный случай - общение и даже сотрудничество с Александром Петровичем Довженко во время его подготовительной работы над фильмом "Поэма о море". Он - всемирно признанный, хотя и опальный в СССР киногений. Мы - студенты-практиканты из ВГИКа, которым "позволили" заглянуть в святая святых творческого процесса. "Поэму о море" Довженко так и не снял (не успел…), в 1959-м режиссером этого фильма стала его жена - Юлия Солнцева.

О внутреннем мире Александра Довженко многие узнали недавно, когда были в полном объеме опубликованы его дневники. Удивляюсь, как они вообще сохранились. Ведь Александр Петрович постоянно был "под колпаком" НКВД, КГБ. Если бы те дневники попали "туда", не помогла бы благорасположенность к нему самого Сталина… А такая симпатия действительно была. Однажды Александр Петрович рассказывал, что после бешеного успеха фильма братьев Васильевых "Чапаев" Сталин сказал: "А почему бы украинцам не снять кино про своего красного героя?" Кандидатура героя была назначена сверху - Щорс. Но многие, в том числе и Довженко, не имели представления, кто такой этот Щорс. Вернувшись в Киев, Довженко и его команда стали копаться в архивах, расспрашивать участников гражданской войны. Но это мало что дало. Одно было реальным: Щорс погиб в августе 1919 года при очень загадочных обстоятельствах. Но не послушаться вождя было невозможно. Вот Александр Петрович и приписал Щорсу подвиги уже расстрелянных красных командиров.

Тот фильм вышел в 1939 году. Вождь был в восторге. Это дало Довженко некоторую индульгенцию на дальнейшую жизнь. Юлия Ипполитовна Солнцева в конце своей жизни рассказывала мне, что какой-то прыткий энкавэдист, люто ненавидевший Довженко, писал на него донос за доносом, и за это его самого вскоре расстреляли. А что? Нельзя быть большим католиком, чем римский папа.

Впервые я увидел Довженко в 1953-м на его лекции во ВГИКе. Там была традиция: перед всеми студентами режиссерского факультета раз в месяц выступал кто-нибудь из корифеев советского кино. Среди них, разумеется, Довженко.

На его лекцию сбежались не только будущие режиссеры, а весь ВГИК. Он рассказал много интересного, а в конце сказал: "Может быть, у кого-то есть вопросы?" Зал притих. И тогда я у него что-то спросил на украинском языке. Режиссер тоже ответил по-украински. А уже когда у нас во ВГИКе начиналась большая производственная практика, то неожиданно пришла заявка "на меня" - с "Мосфильма", из киногруппы фильма "Поэма о море", над которым тогда начинал работу Довженко.

Весь наш курс проходил практику у нашего учителя Сергея Герасимова. Но узнав, что последовало приглашение от Довженко, Сергей Аполлинарьевич успокоился, ведь Александра Петровича он очень уважал, даже любил.

Удивительная вещь: Александр Петрович был резким человеком и то, что о ком-то думал, говорил тому прямо в глаза. Однако коллеги ему это прощали. Ведь после смерти Эйзенштейна он считался наибольшим авторитетом в советском кино. К нему прислушивался даже Пырьев (тогда председатель оргкомитета Союза кинематографистов СССР и директор "Мосфильма"), человек очень самоуверенный и безапелляционный. И хотя все кинематографисты Довженко уважали, партийное руководство, внешне расшаркиваясь перед ним, по сути над ним издевалось. Я хорошо помню, как незадолго до смерти, вернувшись с заседания коллегии Министерства культуры под председательством Фурцевой, он гневно сказал: "Что они от меня хотят?! И то вставь в сценарий, и то переделай! Как будто это последний фильм при советской власти!" Уверен, что именно такие отношения с властью и загнали его преждевременно в могилу. Не могу забыть, как он, тяжело вздохнув, сказал: "Видать, скоро умру. Земля меня уже на себе не носит, к себе зовет…"

Так получилось, что я оказался единственным человеком на "Мосфильме", с которым Александр Петрович мог общаться на родном языке. А еще в начале 30-х годов в Харькове, тогдашней столице Украины, он был немного знаком с моим отцом. Он даже вспомнил название первого поэтического сборника Игоря Муратова - "Гибель синей птицы". Эти обстоятельства, видимо, и способствовали тому, что я оказался в творческой группе фильма "Поэма о море".

Невзирая на свое внешнее и внутреннее величие, режиссер доверял практикантам. В сценарии были ретроспективные эпизоды, которые Довженко поручил молодым режиссерам не только готовить к съемкам, но и обещал, что они будут их снимать. Кире Муратовой тогда достался сложный эпизод "Похороны скифского царя", мне - два эпизода, о гражданской и отечественной войне.

Как-то Довженко рассказывал, как нужно снимать эпизод о гражданской войне. И на школьной доске, что стояла в его кабинете, нарисовал тот самый знаменитый триптих (посредине женщина качает в люльке младенца, а справа и слева кипит война). Вдруг в кабинет зашла Юлия Солнцева: "Александр Петрович! Если вы себя не будете уважать, вас никто не будет уважать! Неужели вы не понимаете, что ваши разговоры с этим харьковским парнем унижают вас?! Кто вы и кто он!" Крик Довженко: "Юля! Зачем ты меня тянешь на идиотский пьедестал?! Ты меня уже перессорила со всеми! Я тебе Игоря никогда не прощу!"

Потом я узнал, что он имел в виду режиссера Игоря Савченко. Дело в том, что после успеха "Щорса", за который Довженко провозгласили лидером не только украинского, но и всесоюзного кино, последовал триумф фильма Игоря Савченко "Богдан Хмельницкий". Видимо, Солнцева не могла этот успех простить, так как с ее точки зрения он затмил славу Довженко. Начала повсюду топтать фильм "Богдан Хмельницкий", не думая о том, что там автором сценария был всесильный Александр Корнейчук. Это аукнулось в 1944-м, когда Сталин разгромил сценарий Довженко "Украина в огне" и поручил руководителям Союза писателей Украины Рыльскому, Бажану и Корнейчуку, который к тому же был членом ЦК ВКП(б) и министром иностранных дел Украины, публично "высечь" Довженко.

Максим Рыльский (в то время председатель писательского союза) ограничился по этому поводу несколькими словами; близкий друг Александра Петровича - Мыкола Бажан - вынужден был Довженко клеймить, так как боялся потерять должности и почести. И по одной из версий именно по инициативе Корнейчука Довженко после войны не впустили в Украину.

А Александр Петрович очень тосковал по ней. Как-то сказал, что хочет быть похороненным в Киеве. Но не на Байковом кладбище, а на холме под Киево-Печерской лаврой над Днепром. Не случилось.

Уже после смерти мужа Юлия Солнцева стала постановщиком "Поэмы о море", через директора ВГИКа она продлила мою практику. Режиссерский сценарий писал не Довженко, а его второй режиссер Леонид Пчёлкин. Александр Петрович все записывал в свои блокноты, и эти записи трудно было расшифровать.

Сначала я пересказывал то, что действительно слышал от Довженко, потом стал фантазировать. Многое сходило с рук. Сам Александр Петрович, несмотря на беспрецедентно растянутый подготовительный период, ни одного актера так и не утвердил. Исключением был он сам на роль Писателя и знаменитый мхатовский актер Борис Ливанов на роль генерала. Его проба была назначена на предпоследний день бесконечно пролонгированного подготовительного периода. Отступать было некуда, однако в это время Ливанов был "не в форме". Его с трудом протрезвили, привезли на "Мосфильм". Довженко поручил мне проследить за актером. Я заперся с Ливановым в репетиционной комнате и стал подавать ему реплики. Он пожаловался на жуткую головную боль, попросил дать ему две таблетки анальгина. Ему стало еще хуже. Не понимая, что делаю, взвалил стокилограммового артиста на свои худые плечи и потащил его в павильон. Как дотащил - не знаю. Поставив Ливанова за декорацией, натянул ему на голову генеральскую фуражку и, дрожа, подошел к Довженко. Он выкрикнул высоким голосом: "Мотор! Начали!" Мое сердце ушло в пятки. И что же вы думаете? Дверь в декорации открылась и вошел Ливанов. Снял с головы фуражку, очень долгим печальным взглядом оглядел хату и тихо проговорил: "Господи, неужели это моя родная хата? А она мне в детстве казалась такой большой…" Из его глаза выкатилась огромная слеза, и он замолчал. У всех пробежали мурашки по спине. А Довженко выкрикнул: "Гениально! Хватит!" Ливанов вышел за дверь, и вскоре мы услышали страшный грохот. Это он обвалил декорацию.

Я уже говорил, что никто не знал, кого Довженко собирался снимать. Пользуясь этим, я стал придумывать, будто слышал от него о наиболее нравившихся ему кандидатурах. На самом деле это были те, что нравились мне. Я это говорил Солнцевой, а уже она группе.

И после этого я буквально в один день был изгнан с фильма. Юлия Ипполитовна не терпела даже минимального соперничества.

После этого инцидента Солнцева много лет не вспоминала обо мне. И только незадолго до смерти спросила директора музея Довженко Татьяну Деревянко: "Почему Александр Игоревич, когда бывает в Москве не заходит ко мне?" И я, воспользовавшись этим приглашением, зашел в гости. Обстановка в квартире была такой же, что и при жизни Довженко. (Я два раза бывал в этой квартире на Можайском шоссе.) Мое внимание привлекло светлое пятно на обоях. Юлия Ипполитовна перехватила мой взгляд: "Тут висела прекрасная картина Кончаловского… Жить трудно, пришлось ее продать".

Никогда не думал, на какие деньги они существовали. Ведь Довженко не работал много лет. Это уже в конце жизни он начал снимать "Поэму о море" и преподавать во ВГИКе и на Высших режиссерских курсах. А перед этим, оказывается, они главным образом жили на зарплату Солнцевой, которую она получала за ассистентскую работу на "Мосфильме". Когда-то она была чуть ли не самой красивой киноактрисой 20-30-х. И даже если правда, что она по заданию спецслужб следила за Довженко, то, убежден, всеми силами и оберегала его.

А как она заботилась о его здоровье… Без нее он прожил бы гораздо меньше. Это сейчас легко говорить о контактах с НКВД. В те времена отказ гот таких контактов означал одно - смерть. И не только свою, но и всей семьи.

В конце нашей встречи Солнцева сказала: "А почему бы вам не записать ваши беседы с Александром Петровичем и не издать их?" Я пообещал это сделать. А потом подумал: что могу написать? Тогда
(1988 год) еще была советская власть, и, можно сказать, националистические высказывания Довженко никто бы не опубликовал. А во времена Независимости многих бы удивили его левые взгляды.

Довженко был типичным украинским национал-коммунистом. Таким же, как многие деятели нашей культуры. Такие взгляды были присущи большинству украинской интеллигенции.

Осуждал ли Довженко советскую власть? Несомненно. Это видно из его дневников. Но осуждал как искривление коммунистических идей. Я помню его слова: "Социализм - прекрасный строй, но для него нет достойных людей". И еще: "Если теперь провозгласят, что можно брать по потребности, то люди моментально расхватают все, даже дирижерские палочки". Прогуливаясь со мной по мосфильмовскому саду. Он сказал: "Если бы не существовало ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина, я бы все равно был бы искренним коммунистом. Но не таким, - он поднял палец вверх, - как те!"

Его волновали национальные вопросы. Помню рассуждения о Гоголе. Довженко категорически утверждал, что по характеру мышления был настоящим украинцем. "Не мог бы русский написать: "Ни одна птица не сможет долететь до середины Днепра!" Ведь россиянин, посмотрев на Днепр, сразу поймет, что это преувеличение. А вот для украинца это правда! Но другого, метафорического порядка… Даже "Мертвые души" мог написать только украинец. Так как для русского было бы самым важным то, что в знаменитой тройке ехал жулик Чичиков, а для украинца Гоголя это не имело значения, для него эта тройка была лишь символом. Это - специфически украинский способ мышления…" Довженко мыслил поэтическими образами - в жизни, в искусстве. Именно он, и никто другой, был и остается родоначальником украинского поэтического кино.