Писатель Захар Прилепин: «В России – замкнутая политсистема, куда допущены только андроиды»

Вы читали Захара Прилепина? Как, вы не читали Захара Прилепина? Тогда нам и не о чем разговаривать! В России его сегодня возводят в ранг едва ли не «современного классика». С этим можно спорить. Как, впрочем, спорят и о его книгах — «Патологии», «Грех», «Ботинки, полные горячей водкой: пацанские рассказы», «Я пришел из России»…

Выходец из глубинки, из деревни Ильинка Рязанской области, он успел поработать разнорабочим, охранником, даже командиром отделения ОМОН. А еще он активный участник леворадикальной оппозиции, участник акций «Другая Россия», член запрещенной Национал-большевистской партии, соратник Эдуарда Лимонова. Одним словом, человек-оркестр, этот Захар Прилепин.

Его книги сегодня заметны и на полках книжных магазинов Киева. Так что советую познакомиться с этим феноменом и оценить качество его творений. В разговоре же для «ЗН» мы обходили стороной собственно литературную стезю Захара, а, в основном, прошлись по темам социально-политическим.

— Захар, однажды вы заявили, что не стремились стать писателем, а вышло это само собой… Интересно, а вот политикой вы тоже не собирались заниматься? И что сегодня вас больше привлекает — российская словесность или российская политика?

— Конечно литература. Если бы я сейчас ощущал, что в ближайшей перспективе все будет в порядке, ни за что не занимался бы этим видом деятельности. У меня нет никаких политических амбиций. Мне неинтересны политические должности, политические партии. Меня интересует только наличие пространства, социальной жизни, в которой будет комфортно жить моим детям. Политика как приложение сил меня совершенно не привлекает.

—Тем не менее, вы активный участник «Маршей несогласных». С чем прежде всего вы сегодня не согласны, если окинуть беглым взглядом современные российские реалии?

— С тем, что сегодня закрыта дорога в политику – молодым, агрессивным, радикально настроенным и не склонным к компромиссам людям.

— А существуют, на ваш взгляд, какие-то методы и способы, которые бы помогли изменить эту ситуацию?

— Легальные — вряд ли. Путь в политику идет только через потерю самости, своего «я», своего лица. В моем понимании сегодня путь в политику возможен только через радикальное видоизменение политической системы в России. Если лет пять-семь назад возможно было существование какого-то количества радикально-либеральных или левых, то сегодня это невозможно. У нас замкнутая система, в которую допущены только свои, люди предпенсионного возраста, андроиды, которые воспринимают молодежь на уровне принеси-подай.

— А все-таки, где, на ваш взгляд, сосредоточено больше инакомыслия — в Москве или в российской глубинке?

— Дело в разных составляющих. В глубинке просто устало всех ненавидят. В больших городах от избытка идеологии и близости к известным людям перестают воспринимать людей как значимых персон, героев. Там привыкли считать, что все куплены, все ничтожны и никуда не годны. В Москве разочарование политикой нарастает от близости происходящего, в глубинке — от усталости и тяжелой жизни. Я убежден, что разочарование присутствует в обоих случаях.

— Захар, можете объяснить, в чем же тогда состоит фантастический феномен доверия нынешнему премьер-министру России Владимиру Путину?

— Кому-то же нужно доверять! Люди не могут жить в безверии, в безнадежности, в ощущении кромешного тупика. Социальным структурам доверие — нулевое, уже давно никто не верит прокуратуре, парламенту, министерствам, депутатам, милиции. Что остается? Вера в доброго царя, который рад бы сделать хорошо, коли б не дурные бояре. Такая на Руси извечная вера. Если ее не будет, тогда и жить незачем.

— Герои некоторых ваших книг, кажется, не мыслят жизни без войны... Вы сами прошли через чеченскую кампанию. И как при этом относитесь к особенностям национальной политики своей страны?

— Лично я никогда бы не отправил своих детей на войну, но, отстраняясь от вида своих прекрасных ангелоподобных детей, понимаю, что этой нации для нормального существования необходимо постоянное вливание адреналина. У нас ведь не прибалтийское и не швейцарское мироощущение. Русским мужчинам необходимы ощущения на грани: страха, ужаса, риска. Наш мужской мир существует именно в таком виде. Мужчина нуждается в осмыслении своего предназначения, своего пространства. Не найдя его, он спивается или превращается в жвачное животное.

— И что, даже невзирая на ответственность за троих детей, снова пошли бы на войну?

— И вчера и послезавтра — пошел бы.

— За новыми ощущениями?

— Клубок мотиваций был бы достаточно велик, идея и логика поступков была бы вторичной. Это больше чем рацио, больше, чем ум. Как вы думаете, отчего изуродовано поколение 60-х, 70-х годов? Поколение моих отцов и дядьев, выросшее во время войны. Отчего рано ушли Владимир Высоцкий, Олег Даль, Александр Кайдановский? Они просто потерялись в состоянии тотального безвременья, тотальной невозможности ощутить героику своей жизни. Все это очень заметно в песнях Владимира Высоцкого. Это звучит как невозможность реализовать себя в качестве мужской государственной кровекипящей единицы. Мы думали, что это касалось только советского времени. Я считаю, что так себя чувствуют во все времена более жизнеспособные мужчины. Как это ни грустно, однако это факт.

— Можете объяснить свое недавнее высказывание: «Я больше всего хочу быть живым писателем и вызывать раздражение»?

— Я уже смирился с тем, что все мои поступки, высказывания, тексты у большинства вызывают исключительно раздражение. Пусть будет раздражение. Хотя я как любой нормальный человек хотел бы жить в атмосфере любви и обожания, принесения меда и теплых хлебов к порогу моего дома, но если этого не дано, пусть будет раздражение. И то и другое и третье — признаки жизни, того, что ты не согласен, с тобой не согласны. Полное умиротворение и согласие бывают только на кладбище.

— Однажды вы назвали Эдуарда Лимонова своим учителем. Чему стремитесь учиться у него? Эпатажности?

— Он близок мне своим детским, непосредственным восприятием реальности. Ведь в большинстве своем люди годам к тридцати, да что там к тридцати — к двадцати двум, становятся такими консерваторами, что мама не горюй. Они абсолютно уверены, что все продажно, все ничтожно, что «это» можно уже не делать, потому что «это» — старо, «это» они уже проходили, что глуп тот человек, который не понимает и еще как-то дергается. Общество настолько пропиталось подобной уверенностью, что мне от нее становится тошно. Вот и восхищаюсь людьми, которые остаются детьми до пятидесяти семи, семидесяти пяти… Только детское мировосприятие жизни и есть жизнь! Если тебе кажется, что ты уже все знаешь, можешь сразу умирать.

Есть такая история про Льва Толстого, который, как известно, к старости разочаровался в страстях, презирал половое влечение, алкоголизм, курение. Но однажды он вернулся домой в хорошем настроении. Софья Андреевна не могла понять, в чем дело, а он и говорит ей: «Представляешь, иду по полю, а навстречу два гусара». Она: «Ну и что?» Толстой: «Пьяные… Аксельбанты расстегнуты, воняют потом, коньяком от них несет. И говорят о бабах!» Жена: «Ну и что?» А он ей: «Молодцы!» Вот это восхищение, это жизнеоправдание и есть высшая степень наслаждения жизнью — оправдать человека. Уметь радоваться за него во всей полноте.

— А сами последний раз чему радовались или удивлялись?

— Я удивляюсь своим детям. Тому, что моя младшая дочь, Кира, которой четыре года, уже проявляет себя как маленькая женщина. Четыре года! А уже все женские реакции в ней видны. Она красавица, принцесса, требует почитания, внимания. В то время как мои мальчики — с явными мужскими «закидонами».

Удивляюсь хорошим текстам, книгам.

На днях удивился украинским таможенникам. Зашел такой со спичкой в зубах и обратился ко мне на «ты»: «Как твоя фамилия?» «Прилепин», — говорю. Он смотрит так подозрительно: «Не Карпов?» Подумал: какой великолепный наглец. Так что жизнь — череда удивлений.

— Сами затронули тему украинских реалий… Какими они вам видятся — как человеку со стороны?

— Я радовался, что у вас нечто нестандартное происходит. А вникать в разницу между Ющенко, Тимошенко, Януковичем и, как там его, Тигипко не пытался. Меня радовало человеческое буйство. Я вообще люблю большие праздники, майданы, карнавалы. Это мне симпатично, а кто там у вас за Россию, а кто против, мне неинтересно. В этом нет проявления детскости, того, что мне наиболее симпатично.

— А за Советским Союзом часом не ностальгируете? Что привлекательного для вас было в том единении?

— Тюрьма народов… На это намекаете? Но ведь привлекательна и программа, в которой танцуют грузины, казахи, узбеки… Путешествия по дружеским республикам, где все друг другу радуются, издают друг друга на разных языках. То, что моя жена, когда ей было четырнадцать, написала письмо на совершенно левый адрес в Дагестан: «Меня зовут Маша, давай переписываться». Ей ответили, и они чувствовали себя жителями одного пространства, одной страны, которая была родиной для нас для всех, как бы это ни было лживо и по-ханжески. У меня, у ребенка, воспитанного на книгах Аркадия Гайдара, было ощущение одной большой сильной страны, которая, если что, за меня заступится.

Или возьмем наших пацанов из ОМОНа. Они автостопом путешествовали из одного края в другой и, где бы они ни были — в каждом доме, юрте, хате, чуме — находили приют, пищу и не боялись за свою жизнь. Мой тесть после войны поехал на велосипеде в Чечню и чувствовал себя там нормально, не боялся за свою жизнь. Попробуй-ка сегодня съездить так. Я ни за что не отпустил бы своего сына ни в Сибирь, ни в Чечню.

— Когда мы все братья, с кем же тогда воевать, следуя вашей логике относительно выброса адреналина по-русски?

— Для мужчин всегда найдется работа. Я не связываю все с войной. Есть место и для трудовых подвигов: освоение пространств, дорог, строительство городов. Существуют самые разные вещи, которыми стоит заниматься. Чем больше страна защищает свой ареал, тем больше у нее противников и недругов, чем значимее империя, тем больше зависти в мире. Но в имперской стране работа для мужчины всегда найдется, а в странах, которые сжимаются как шагреневая кожа, мужикам остается одно — спиваться и тосковать.

У меня есть домик. Он стоит на реке Керженец. Там были колоссальные торфяные разработки, была некая связь с цивилизацией через маленькую полоску железнодорожного пути. Мужики строили новую деревню. Шла битва за жизнь. А сегодня там практически ничего не происходит, народ вымирает, потому что торфяные разработки прекратились и, соответственно, железнодорожное сообщение закрыли.

Я не связываю мужскую жизнь только с войной. Я связываю это с мужской борьбой за жизнь, выплеском адреналина, а не тоскливым прозябанием возле телевизора.