Перестать бояться, продолжать

Как-то патриарх немецкой литературной критики Марсель Райх-Раницки упрекнул молодых польских писателей — поколение, входившее в литературу на рубеже 80—90-х, — в неком неоруссоизме, тяге к безлюдью, необжитости и отдаленности, что должно было стать альтернативой постмодерной «исхоженной поляне». Для Раницки вне культуры было только глухое ничто, шум в ушах и вызывание будд из собственного пупа, поэтому единственное, на что, как ему казалось, можно надеяться, — это на какую-то бесплодную гомункуловидную литературу, которая не выдержала бы и наименьшего дыхания свободных ветров критики и рынка. Раницки ошибся.

Ошибся, кажется, не понимая очевидного и повторяя классический, собственно руссоистский недостаток. Ведь письмо — наиболее подходящий шпион, которого можно заслать на темные просторы не освоенного культурой, поскольку оно всегда вернется обратно. Проклятие определения можно представить и как невозможность забросить в угол навигационные приборы, все те карты и секстанты неизбежного семиозиса. Все мигает сигнальными огнями, весь мерцающий континент культуры виден даже из самого сердца стихии, куда себя засылает тот, кто пишет, — да, во времена Руссо это еще не было таким очевидным.

Райх-Раницки с той его смешной боязнью перед волной «аутистической» литературы припомнился мне примерно полтора года назад, когда вышла дебютная книга Тани Малярчук «Ендшпіль Адольфо, або Троянда для Лізи»: соблазн рассматривать этот текст как феномен своеобразного автономного письма был (и остается) огромным. Текст, вырастающий «просто из ничего», из плазматического сна и невероятно четкой памяти, из запутанного корневища всех вещей, четко увиденного с неподвижной, наглухо зафиксированной точки, где находится рассказчица (из тюремной камеры или квартиры), действительно создает впечатление грациозного самообразования, легкого, как дыхание и простой жест. Далекий город культуры отсюда, конечно, также видим, но больше похож на блуждающие огни. Корпус магического реализма, с которым иногда сравнивают «Ендшпіль Адольфо...», — словно Атлантида, к которой должен был причалить этот текст, но он вместо этого проплывает мимо.

«Я покинула писати роман, — говорит рассказчица в заключительном эпизоде «Ендшпиля...» — Думаю, коли нарешті замовкну, стану щасливою. Просто я боюся того, що можу написати». По-видимому, письмо также порождает демонов, очевидно, не слишком отличающихся от тех, что и «сон ума». И все-таки «треба прислухатися. Треба мовчати. Треба нарешті перестати (,) боятися (,) продовжувати» («Троянда Адольфо»). Это блестящая формула самозабвенного рискованного письма, более всего похожего на вакхический танец или игру на флейте, которая, как считали греки, несмотря на чудо звучания, делает демонически безобразным лицо того, кто играет. Продолжать или перестать? Что вообще можно прогнозировать, прочитав роман, который проходит свой «полный цикл» от спонтанного прорыва речи до окончательного молчания?

Таня Малярчук продолжила, даже констатировав перед тем бездомность и неуместность настоящего романа: на его требовательный вопрос сегодня уже нечего ответить, да и некому. Я все-таки ждал следующей книги — и получил ее. «Згори вниз. Книга страхів», изданная в «Фолио», — это повесть и несколько рассказов, очерченных в аннотации как «реанімація сюрреалізму в українській літературі» (так, словно он в ней когда-то действительно был). Но спорить хотелось бы как раз не о сюрреализме, а о чем-то другом.

«Згори вниз» — это повесть, в значительно большей степени, чем предыдущие тексты Малярчук, обозначена осознанием собственной литературности. Это означает и то, что ее легче поймать в герменевтическую сеть: в текст, кажется, с самого начала вписан код его интерпретации, нечто наподобие скрытого файла autorun на компьютерном диске. Ибо если в «Эндшпиле...» тень магического реализма только угадывалась, а мифологическое толкование было одним из возможных и не менее рискованным, чем любое другое, то в «Книзі страхів» все очевиднее.

Рассказчица и здесь расположена «экстерриториально», в пространстве одновременно замкнутом и бесконечно открытом — им является глухое карпатское село, за последним домом которого только горы и невыразительный край света, окруженный тучами, — но ее положение лишено драматизма и веселой двусмысленности, со всех сторон окружающей Варвару, героиню «Ендшпілю...», с тем ее странной сибирской то ли ссылкой, то ли самоизгнанием, с галереей святых ликов и чередой соблазнов, с постоянной каторгой рефлексии. Разжаренную печь Варвариной камеры-кельи здесь заслоняет зимовщик, приют спящих. И мифологический локус повести хочется так обозначить не только потому, что героиня действительно засыпает на целую зиму в заметенном снегом доме, а из-за удивительного, даже жуткого равновесия духа, которого ей удается достичь. Ведь «Книга страхів» — это на самом деле книга отсутствия страха; если для Варвары «страх — это умение», то героиня «Згори вниз» с ее несколько инфантильным бегством «от людей» сознается: «Тепер я відівчилась боятись по-справжньому. Мені зовсім не страшно. Я не боюсь ні вовків, ні котів, ні чогось іншого, зовсім іншого. Я для того і приїхала сюди, щоб позбутися свого страху». Какой-то почти автопсихоанализ. Очевидно, теперь ту замечательную формулу из «Ендшпілю...» следует прочитывать как «треба нарешті перестати боятися, продовжувати». И я не уверен, что это лучший модус письма, литературного письма. С этим можно спорить, но кажется, что именно удивление и страх, эти болевые точки, эти нервосплетения идентичности провоцируют наиболее рисковое, а поэтому и интересное письмо, к которому таким близким был «Ендшпіль Адольфо».

Теперь в «Згори вниз» о страхе и удивлении говорится как о чем-то прошедшем: не пугают ни часы, ни кучи фотографий, которые неизвестно откуда появляются в доме, ни стая котов, ни прочая чертовщина из довольно традиционного арсенала «диаболистической» литературы. Возможно ли действительно интересное свидетельство с позиций неуклонно размывающейся фиксированной тождественности, что — собственно из-за ее замкнутости, изолированности? Не уверен. Но по крайней мере то, что изоляция действительно размывает идентичность, Таня Малярчук хорошо понимает: «Я прокидаюся зранку і довго не можу згадати, хто я. В моєму тілі поселилась навколишня природа, всі гори і горбики, кожнісіньке дерево, — і це я дуже добре пам’ятаю. Але хто я? (…) Щоб бути по-справжньому спокійною і щасливою, мені необхідно, аби природа витіснила з мого тіла ще й страх за те, що я не можу себе згадати».

Горнило рефлексии, стихия разбуженного сознания — то, что раньше, в первой книге, гнало письмо в вакхическом танце, здесь оборачивается довольно традиционной схемой. Горное уединение для героини оказывается только возвращением прошлого — событий и людей, навсегда прописанных в коде одинокого бытия: Франё, Варка, муж Иван, все они никуда не исчезали, от них никуда не удалось убежать, их постоянное присутствие медленно, шаг за шагом, проступает сквозь поволоку инаковости, и неизвестно, в каком пространстве происходит их оприсутствование — в этом мире? В мире ином? Хотя на самом деле сквозь поволоку жуткого проступает только очередная версия мифологического «вечного возвращения», eternel retour, и этот скелет в повести, кажется, слишком видим. Куда-то подевалась присущая для «Ендшпілю...» непринужденность и самозабвенная стихийность письма, оголив подмостки строения. Некоторые образы прямо перекочевали из предыдущей книги — а именно Франё, который «мив корову у бані», или Охрим — но здесь они какие-то более статичные, или, может, слишком рельефные, и разочаровывают, словно пересказанный сон.

В мире нет «найменшого, хай кічового, останнього розділу». Возможно, Таня Малярчук замыкает повесть в «правильную» структуру как раз вопреки этой назойливой бесконечности, чтобы поставить точку и начать с нового листа? Что же, «перестати боятися, продовжувати», — пусть будет так.

Таня Малярчук. Згори вниз. Книга страхів. Харьков: Фолио, 2006.