Львов. Версии событий

И тогда я осознал, что Львов — это город, непосредственно граничащий с краем света.

Юрко Издрык

Изучение его истории, чтение его литературы ничем не может мне помочь: я и дальше вижу Львов, как и примерно двадцать лет назад, — не больше, чем множество феноменов, единичных подступов; чем бесконечные примечания к примечаниям, из лабиринта которых можно спастись разве что сном или бездумным блужданием наугад.

Львов — черепаха, которая годами без конца перегоняет своего Ахиллеса. Здесь разрешена лишь временная победа, когда удается подобрать ключ к отдельному знаку, пользуясь всемирной книгой ключей, — например, в каком-то другом городе оказывается такая же желтоватая плитка, которой выложены полы в «брамах», так же на перекрестках обрываются трамвайные пути, залитые асфальтом во время какой-то реконструкции; в южных, балканских городах я не раз видел над улицами такие же абсурдные переплетения проводов, прикрепленных просто к фасадам; но это не грамматика, скорее, какой-то дактилоскопический каталог. А чему можно из него научиться? Ведь каталог — лишь попытка упорядочить хаос, которая сама по себе не творит значений; город хранит свою тайну, накопленный здесь на протяжении столетий слишком большой объем разношерстного человеческого присутствия — аккумулированные потеря и надежда, переживание недосягаемости, соблазн, изгнание и требование исторической справедливости превращают город в иероглиф, который всегда кто-то дописывает, и потому он окончательно лишен толкования. Любые «большие нарративы» как раз и оказываются в роли Ахиллеса, который плетется позади себя, пряча собственную пяту. Поэтому остается доверять простейшей оптике — собственному непосредственному опыту и отрывкам памяти, — и я доверяю ей, отыскивая ответы на вопросы (которые только усложняются большими историческими сказаниями) и еще кого-то, кто ей доверяет.

Львов относится к тем городам (возможно, таких на самом деле большинство), чье существо можно схватить лишь временно и на лету, резким движением мысли, фотографически и импульсивно. В те давние дни, когда, блуждая по Львову со старым «Зенитом», я окончательно постиг тотальное отсутствие у меня таланта фотографа, меня ошеломило осознанное бессилие перед данностью этого города. В окраинах Замарстынова и Подзамчанской рогатки, в акрополе Старого Рынка с энигматическими ступенями на Замок я почувствовал что-то вроде punctum — точки, в которую проскальзывает воображение, оставляя тебя в ошеломлении и молчании, — и со временем ты можешь лишь показать. Но фотография — тот идеальный жест оказывался в моем исполнении жалким.

Вполне вероятно, что именно бытие обеспечило меня неподходящей оптикой. Поскольку здесь я родился, а идентификация разрушает оптическое расстояние; я слишком много помню о городе, и воспоминания слишком разрозненные, слишком материальные, слишком частные, связанные с вещами, которые отсылают далеко в сторону. Да, «топическая герменевтика», прочтение мест, как и любое другое прочтение, требует адекватности скорее, чем аутентичности. Об этом, как и о самой герменевтике мест, пишет Юрко Прохасько в эссе «Львовские эпифании», которое составило часть интересного издательского артефакта — книги-фотоальбома, увидевшей свет в молодом краковском издательстве «Немрод». За аскетическим названием — «Львов. Три эссе» — скрывается сложный полифонический проект, в который, кроме упомянутых «Эпифаний...» Прохасько, вошли тексты еще двух львовян — Наталки Сняданко и Юрка Издрыка (в польском переводе Катажины Котыньской) — и фото польского фотографа Енджея Майки.

Это красивая книжка. Издание, похожих на которое мне (к сожалению) раньше не приходилось держать в руках (хотя знаю, что был, к примеру, альбом о бразильской Баие с блестящим текстом Жоржи Амаду, были, пожалуй, еще десятки таких проектов). Но тут, кажется, есть нечто больше, чем просто пеан духу места, спетый в нескольких регистрах. В одной польской рецензии на издание я прочитал: «Сила [книги] в том, что о Львове пишут украинцы. (...) И хотя в ее названии — Львов, это отнюдь не очередное сентиментальное путешествие. И если даже кое-где авторы употребляют слово «ностальгия» и апеллируют к своему личному прошлому, то это все равно не нарисованная сепией тоска по довоенному, польскому Львову».

Это может показаться странным — учитывая «оживление контактов», обычным и повседневным доказательством которых являются, в частности, стайки польских туристов, особенно многочисленных в теплое время года, — но в самой Польше до сих пор фактически отсутствует «дискурс украинского Львова» (ради справедливости и не без ноты самокритики следует признать, что и обратный вектор диалога — польское видение города — не слишком присутствует в его нынешних украинских реалиях). Наполненная «сепийной тоской» послевоенная польская литература о Львове, которая еще и до сих пор определяет архетип писания на эту тему, — это рассказы об «отсутствующем месте», резервате памяти, саде, который раз и навсегда засыпали пески истории; возвращение на руины не сулит добра. Руины не могут ничего прибавить к сказанному. Помпеический город нем, он оставил в прошлом свое большое повествование. Еще в 1980-х годах польский поэт Кшиштоф Келер писал: «Уже нет этого города. Ослепла старая стена. // Забыл, что сказать хотел, старый парк у холма. // С исчезнувшего замка руин тщетно соткать рассказ. // Глухо, глухо течет история» («Львов»). Вес альбома «Львов. Три эссе», свободного от любого пафоса, не загроможденного никакими метатекстами, а именно: преди- и послесловиями, посвящениями и «напутственными словами», заключается именно в этом расколдовывании «мертвой поляны», в которую за целые десятилетия в польской культуре успел превратиться Львов. Оказывается, город не прекращал жить даже после клинической смерти 1939-го, после военных катастроф и холодных ветров 50-х, которые принесли почти полное изменение населения. Во время тихого угасания на окраине империи он все же оставался важным для кого-то: ведь Львов, как пишет Прохасько, таки был «столицей украинского духа», которую детское воображение населяло княжеской стражей с копьями и древнерусскими щитами, а дальше, по мере своего созревания, наполняла новыми «метрополитальными» смыслами и атрибутами. А возможно, этот, другой Львов, его артикуляция стали неожиданностью, даже ли ошеломлением, для многих поляков, их «частной эпифанией»? Предполагаю, что так.

Чтобы жить во Львове, нужно поверить по крайней мере в один из его мифов. Это вроде буквальная трактовка метафоры: добровольный самообман, который позволяет не ощущать себя здесь чужим. Австрийцы, которые почувствовали себя неуютно на местных ветрах и сотворили «Эльдорадо Востока» с театрами, парками, летними оркестрами и настоящим променадом, в сущности, придумали что-то наподобие грамматического правила, которым воспользовались поляки, украинцы, поселяя здесь сердце своих культур. Одно лишь общее грамматическое правило — это ни мало ни много. Недостаточно, чтобы понять другого, но достаточно, чтобы отважиться на диалог. Поэтому «Львов. Три эссе» — насколько я могу об этом судить — что-то наподобие культурного упражнения для потенциального польского читателя: попробуй назвать по-другому то, что видишь (знаешь, помнишь). Это перечитывание города — всегда частное и немного тревожное, как будто остаешься один в книгохранилище и не можешь дозваться библиотекаря — поскольку и библиотекарем, как пишет Прохасько, являешься ты сам и никто другой.

Эта книга — очень красивое приглашение к общему чтению сооружений и мест, знаков и затертостей, шрамов — всего того, из чего состоит письмо города. Чтения внимательного и медленного, в высшей степени герменевтического, как у Прохасько, или иронического и отстраненного, несколько редакторского, с горьким фиксированием ошибок, которые допустили переписчики и предшественники-читатели, как у Сняданко («Карта утраченного рая»). Или горячечного, с пропуском целых страниц, а дальше неожиданным сосредоточением внимания на отдельных слово- или буквосочетаниях, с периодическим впадением в видение и сон, как в эссе Издрыка (или скорее рассказе) «Львов: секвенции психоза». Это произношение неровное, не унисонное: разрывы действительности, такие заметные в материи этого города, являются причиной разницы видения — так, будто Львов поворачивается к каждому из тех, кто по-настоящему здесь живет, каждый раз другими просветами. Да, рассказ об этом городе преисполнен ловушек: ироническая Сняданко, вопреки видимости и ее собственным намерениям, мифологизирует Львов больше, чем Издрык: ведь полемизировать с мифами — путь значительно более опасный и запутанный, чем обычное путешествие по улицам на грани сна, когда каждый раз сбиваешься и возвращаешься на уже пройденные участки.

Тем, что делает книгу целостной, являются фотографии Енджея Майки. Они профессиональны, хотя и несколько предвиденные, «открыточные» — здесь и каменные дома на Рынке, и хрестоматийные, хотя и, кажется, забытые всеми, кроме искусствоведов и туристов, аттики и барельефы, Лычаков, Кладбище Орлят и так далее. Возможно, кое-где слишком иллюстративные относительно текста. Изредка, преимущественно в части текста Издрыка — более неожиданные, более жесткие. Так видит город гость, но гость дружелюбно заинтересованный, мало того — как-то иначе причастный к Львову, чем его актуальные жители. И все-таки здесь, именно между текстом и видением, как представляется, происходит самый важный диалог. Поскольку это создание общего повествования, движение из разных горизонтов к тому, что можно обозначить как край света — места, где у каждого своя версия событий, и каждая из версий не менее частная, чем сон. Будет ли кто-то спорить по поводу снов?

Jurko Prochasko, Natalka Sniadanko, Jurij Izdryk.
Lwow. Trzy eseje ( Zdjecia: Jedrzej Majka. — Krakow: Nemrod, 2005.