Павло Загребельный: конституция прозы

Павло Загребельный по своей природе был подлинно симфоническим писателем. И не только потому, что в партитуре его творчества скрещены и сращены самые различные партии — прозы, эссеистики, критики, драматургии, кинодраматургии, а прежде всего потому, что почти все новеллы, повести, романы, пьесы, литературно-критические статьи, эссе, киносценарии, созданные им в разные годы и историко-культурные периоды, объединены рядом основоположных признаков. Среди них впечатляющая лексико-интонационная палитра текстов и уникальное, едва не сенсорное ощущение изменений, трансформаций, происходящих в социуме. Эти базовые признаки обусловлены сенситивностью и аналитичностью писательской натуры. За период более чем полувековой литературной деятельности Загребельного они утвердили себя в качестве его ментальных констант.

Присущи эти константы и прозе, появившейся на границе ХХ—ХХІ веков, — прежде всего интеллектуально-психологическим романам «Юлія, або Запрошення до самовбивства» (Харьков: Фолио, 2003) и «Брухт» (Харьков: Фолио, 2003), в которых изложено то, что или параллельно с Павлом Загребельным, или со временем разрабатывали и другие писатели, тексты которых стали знаковыми, симптоматичными для украинской литературы. Ныне очевидно, что этими произведениями Загребельный очертил и выразил ряд художественных тенденций, усилившихся в конце ХХ — начале ХХІ в. И в этом также его значение для нововременного литпроцесса.

Аутентика лексического депозитария

Словесные пласты означали для Загребельного альфу и омегу художественного мышления, что являлось манифестом и в его романах «Юлія, або Запрошення до самовбивства» и «Брухт», в которых характер и тональность лексики непосредственно связаны с разработанной проблематикой. В конце концов богатства мелоса и залежи языкового стиля составляют самые примечательные признаки этих романов.

В «Юлії» преобладают интонация и ритмика, экспрессивные порывы и настрой. «Юлія» — это подлинная романная симфония, состоящая из пяти частей, названных «приключениями». Слово тоже, безусловно, является значимым, но все-таки играет роль партии целостного романного мелоса. В «Брухті» ситуация противоположна. Это роман-мысль, роман-тенденция. В нем Загребельный прежде всего демонстрирует бесконечный депозитарий лексики и вариативность мелодичных рисунков, которые основаны на возможностях этого депозитария. Слово в «Юлії» и «Брухті» как минимум бифункционально. С одной стороны, оно «включено» в широкую структурно-семантическую синтагму, представленную текстовым периодом, сюжетной перспективой, концептуальной заангажированностью. С другой — оно сохраняет свою автономную ауру и способно жить обособленной жизнью. Образно говоря, оно является деталью витража, которая способна привлечь к себе не меньшее внимание, нежели сам витраж.

Загребельный увлеченно отслеживал житие и бытование слов. Он ощущал дыхание и темперамент, очертания и флюиды, внешний рельеф и подводные рифы слова. В «Брухті» он предъявляет атоллы выразительных вербальных форм типа «задомовилися», «трунок», «осхлий», «суціга», «потіпування», «напатріотили», выстраивает архипелаги сочных словосочетаний — «обфітна плоть», «кшталтне тіло», «вигинистими устами». А в «Юлії» в рамках одного текстового периода граничат такие языковые конструкции, как «хіба ж можна комусь показати Юлію зблизька, на віддих, зсередини», «вона існувала на обріях його життя примарно, неправдешньо», «тільки їй він був зобов’язаний вічним видивом щастя», «нічого не зосталося, крім невловності». Загребельный был универсальным лингвостилистом, безупречно ощущавшим внутреннее естество лексической формы, построение предложения. Он был и будет оставаться одним из совершеннейших знатоков слова с украинским нутром и осанкой.

Языковая культура, представленная «Юлією» и «Брухтом», ныне вполне может быть расценена как традиция. В смысле проработки, и даже аранжировки слова, ближайшим к Павлу Загребельному является Васыль Шкляр, проза которого также зиждется на фонике и колористике вербальных форм, которые обычно обозначены национальной образно-поэтической генетикой. Васыль Шкляр занимает особую нишу в нововременном литпроцессе. До мозга костей, до тончайших нервных клеток украинский писатель, он разрабатывает сюжетные модели и структурно-композиционные фреймы, характерные для европейской и американской литератур. Традиции украинской и мировой прозы сращены в романе «Ключ», в котором сфера языка и стиля, основанная на национальном мелосе и лексике, органично взаимодействует с авантюрно-интимной коллизией, выдержанной в духе западной художественной ментальности.

Языковое пространство «Ключа» также представляет автономную самоценность, как и лингвостилистические реальности «Юлії» и «Брухту». В романе Васыля Шкляра, как и в последних романах Павла Загребельного, также подробно разработано и изложено государство слова. При том, что в художественной иерархии «Ключа» фабульно-событийное напряжение играет довольно важную роль, выступая фактором психологических обострений и мыслительных поворотов, все-таки в романе правит слово. Этот текст укоренился в плодородную почву слова и произрастает из него. Энергетика нарратива и рельефность вербальных форм, присущие «Ключу», синтезировали в текстовой фактуре полифонию мелоса, пластику ритмики и аутентику лексических рядов. Этот роман, словно на каркасе, держится на лексических конструктах-носителях типа «всенький», «гибіти», «дочвалав», «прочумавшись», а также «гевал-санітар», «тирлуються люди», «спекатися ключа». Проза Васыля Шкляра, отличаясь неоспоримой сюжетно-композиционной самобытностью и явив такой роман-событие, как «Ключ», в смысле языковой колористики исповедует аксиологию и развивает акмеологию, представленные Павлом Загребельным.

Сквозь призму языкового стиля Загребельный оценивал не только уровень текстов, самобытность писательской фигуры, качество и перспективу литпроцесса, но и категории внехудожественного смысла. Более того, он мировоззренчески утверждал преданность художественным критериям мировосприятия и миротолкования. В «Брухті» он сформулировал свое — сокровенное и фундаментальное, соотносящее литературу с аспектами глобального функционирования человечества. И соотносящего, безусловно, в пользу литературы, искусства: «Хорошо написанное предложение ценнее всех декретов правительств мира». Слово с его самоценным и автономным бытием было для Загребельного едва ли не важнейшей реальностью, которую он последовательно транслировал своими произведениями.

Секс и партикулярное бытие

Павло Загребельный был подлинным аналитиком, экспертом и комментатором окружающей реальности. Внутреннее ощущение актуального фактажа, проблем и ракурсов звонко излагалось в романах «Спека» (1960), «День для прийдешнього» (1963), «Переходимо до любові» (1971), драме «Межі спокою» (1982), что прежде всего определяется темпераментным естеством писателя.

В «Юлії, або Запрошенні до самовбивства» и «Брухті» также в полную силу воплотились художественно-аналитические, и даже прогностические свойства Павла Загребельного, засвидетельствовавшие приход и утверждение трансформированной аксиологии как в сознании человека, так и в приоритетах социума.

Роман «Юлия» создавался в течение 1993—1994 годов, когда в украинской действительности и человеческой ментальности происходили кардинальные сдвиги, подвижки, изломы. «Брухт», который был написан в течение 2001—2002 годов, стал не только концептуальным, но и мировоззренческим продолжением «Юлії». Эти тексты можно рассматривать как дилогию, которой Павел Загребельный выразил драматизм наступления новых времен и перераспределение приоритетов в структуре личностных ценностей.

В украинском мыслительном пространстве на рубеже ХХ—ХХІ вв. сексуальная жизнь требовала громкого озвучивания, художественного промоушна, аксиологической легитимации. Она требовала безоговорочного уравнивания в правах с психологическим, интеллектуальным, социодуховным. Она даже нуждалась в моменте абсолютизации и культивировании. И это одним из первых почувствовал Павло Загребельный, который романными реалиями «Юлії» и «Брухту» ретранслировал не просто дрейф, а стремительное приближение социумной культуры к берегу сексуальности. В экспрессивно-стилевой манере он опоэтизировал сексуальную реальность и вывел ее из тривиальной оппозиции «низкое — высокое», «физиологическое — интеллектуальное».

Секс для его ведущих персонажей — как самодостаточного Романа Шульги («Юлія»), так и для новейшего нонконформиста Яремы Совинского («Брухт») — не является необходимой формой существования, однако это один из путей сохранения личностной суверенности. Секс связан с выражением собственной неординарности и предельной индивидуализированности. Сексуальные увлечения и для Романа Шульги, и для Яремы Совинского становятся своеобразным выражением их интеллектуальности, приобретают даже признаки протеста, бунта против поведенческих предложений и ценностного давления государственной системы независимо от того, какая она по своему идеологемному направлению — советская или независимо-украинская.

Сексуальное поведение и Шульги, и Совинского представлено как изложение их небудничных духовных залежей и креативных возможностей. Писатель неизменно делает акцент на энергетике, присущей его ведущим персонажам. Фрагменты половой близости пронизаны экспансивностью, которой пропитаны и заряжены эти мужские натуры. Изображая интимные сцены между офицером Романом Шульгой и немкой Ульрикой-Улой, Загребельный подчеркивает чрезвычайную энергетичность своего героя: «Він знову був у тій (і в цій, у цій!) жінці, а вона була в ньому, нарешті, нарешті, яке щастя і яке блаженство, вогонь у ній гримів і гугонів, і Шульга спалахнув, і згорів, і вибухнув, ударив потужним, пругким струменем, виригнув, як з танкової гармати в розклекотане полум’я, в якому вже давно спопеліла німецька порядність і шлюбна вірність, пісна, як гороховий суп, мляве існування вибухнуло вогненними стовпами жаги, показна порядність ревіла звірячими голосами хтивості» («Юлія»).

Своими романами на рубеже ХХ—ХХІ веков Павел Загребельный представлял сексуальное как многосложную сферу, в которой скрещены генетическое, биологическое, психологическое и сознанное начала, а секс как бытийное явление представляет собою синтез двух источников — природно-экспрессивного и духовно-приобретенного.

Практически одновременно с Павлом Загребельным художественно-мысленную интерпретацию половой реальности предложила Оксана Забужко, осенью 1994 года написав свои «Польові дослідження з українського сексу». При том, что по стилевым клейнодам, нарративной фонике, формату жизнеохвата «Юлія», «Брухт» — с одной стороны, и «Польові дослідження» — с другой, между собой определенно различаются, они ретранслируют одни и те же по своей сущности трансформационные процессы — радикальное усиление веса и репрезентованности сексуальных реалий.

Как и ведущие персонажи Загребельного, Оксана-повествовательница из «Польових досліджень», бесспорно, относится к натурам интеллектуальным. Она находится в перманентном состоянии рефлексирования и самоуглубления. Она размышляет над векторными направлениями украинского социума и открывает драматические файлы своего сознания. Социумное в ее наблюдениях, рефлексиях постоянно пересекается с интимным, сокровенным.

Она с демонстративной откровенностью представляет женские потребности своей природы, что выражается в ее акцентуированной сексуальности. Интеллект и секс для повествовательницы Оксаны неразделимы. Сексуальные эмоции и переживания оттачивают остроту ее интеллекта, позволяют ей мыслить тоньше, проникновеннее. Без того она не ощущает всей эмоционально-умственной полноты женского бытия. Как и персонажам Загребельного, интеллектуалке Оксане присуща взрывная страстность, которая проявляет себя как в рефлексионных инсталляциях, так и в чисто сексуальных эмоциях.

Как и в «Юлії» и «Брухті», в «Польових дослідженнях» осуществлена попытка — пока еще и робкая — детализации сексуального действа. Оксана Забужко довольно бережливо, экономно накладывает штрихи на текстовые фрески, передающие сексуальные впечатления ее повествовательницы. Как и Загребельный, она прибегает к элементам натуралистического орнамента, который сопровождает секс-сознание героини, и прописывает фразы типа «Візьми в ротика... Глибше візьми... Глибше, ну!», «А тепер, ось тепер ти завагітнієш: я просто в тебе кінчив!» Обнаженность отдельных сексуальных реалий звучит в тексте довольно отчетливо как раз потому, что писательница не переводит свои «Польові дослідження» в формат эротического сказа, оставляя доминирующей стилистику интеллектуально-психологического письма.

Повествовательница Оксана, вместе с персонажами Загребельного, не сводит половой акт до уровня физиологических потребностей. Наоборот, посредством секса она имеет возможность вырваться из-под власти телесной оболочки, топографической конкретики, в конце концов — временной детерминированности и прикоснуться к беспредельности. Это же, только, понятно, в мужской чувственной интерпретации, переживают и главные персонажи «Юлії» и «Брухту». Для Оксаны из «Польових досліджень» половая близость вполне наделена и пронизана трансфизической сущностью: «...Знизу, завжди любила — знизу, розпластаною на спині: тільки так і позбувалась себе остаточно, зливаючись ритмом власних клітин з промінною пульсацією світових просторів». Забужко акцентирует на сексе — и это тоже сближает ее мышление с концепциями Загребельного — как на преодолении границ земной субстанционности.

Уникальность ситуации с романами «Юлія, або Запрошення до самовбивства», «Брухт» и «Польові дослідження з українського сексу» именно в том, что писатели, представляющие разные поколения, художественные аксиологии, являющие «мужскую» и «женскую» партии в литературе, ощущали почти идентичные ценностные изменения и параллельно работали над выражением родственных бытийных концепций. И Загребельный, и Забужко своими текстами ретранслировали общую, и даже единую тенденцию: наступление эпохи партикулярного бытия, когда самым ценным становится все то, что касается «Я»(его)-жизнь — от чистой физиологии до знаковых ментальных вибраций.

Павло Загребельный среди первых фиксировал проблески и проявления новых ментальных тенденций. Он всматривался, вслушивался и вдумывался в окружающие факты, голоса, характеры, закономерности. Он предчувствовал изменения и трансформации, которые вскоре будут сопровождать, а то и определять развитие человеческого сознания и украинского общества. Он усердно, требовательно и придирчиво изучал современность, являвшую для него преисполненную коллизий и разногласий интеллектуально-психологическую лабораторию. А в сфере знания языковых карьеров, ощущения ароматов и оттенков слова его проза еще долго будет оставаться эстетическим ориентиром и планкой уровня. Именно это и составляет основы конституции его симфонической прозы. Конституции, которую он почитал всю свою творческую жизнь.