Папа Карло в стране «чудаков». Две судьбы Николая Гринько

В Киеве на Байковом вандалы разгромили памятник актеру Николаю Гринько. «Талисману» Андрея Тарковского и обожаемому киноперсонажу, почитай, уже нескольких поколений — папа Карло в «Приключениях Буратино», профессор Громов в «Приключениях Электроника» (это для тех, кто, возможно, не помнит). Скульптура не на центральной аллее, чуть подальше... За геометрией оград — в тени деревьев. Актер застыл во весь рост. Почитай, два метра. Он почти такой же, каким был в жизни. Обаятельный, с неповторимым ироничным прищуром, с добрым бесиком в теперь уже застывших глазах, чуть ссутулившийся, в элегантном пиджаке, в рубашке с распахнутым воротом, в руке зонтик… Этот зонт подонки долбили, должно быть, кувалдой — поддался не сразу. Хотели было взяться уже за «руки»-«ноги», да кто-то преждевременно спугнул…

Николаю Гринько в этом году исполнилось бы 85. Это точная дата. Вопреки разным официальным справкам. В годы свои молодые он что-то начудил с документами. И вдова актера, скрипачка Айше Рафетовна Чулак-Оглы, теперь рассказывает, что когда-то у него возникли проблемы с армией — «вот Гриня, наверное, и скостил себе лишний год, и везде стали писать «родился в 1920-м».

В 20-м, в 21-м ли — для кого-то это имеет большое значение? «Ну, был такой актер, ну, высокий, профессоров играл, ну в Киеве, должно быть, бывал наездами, а снимался же — в Москве, Ленинграде!..»

Забавно, но не понаслышке знаю, что даже немногие кинематографисты (особенно последних призывов) ведают о том, что любимый актер Тарковского всю жизнь прожил в Украине, родился в Херсоне, много лет проработал в Запорожском драмтеатре имени Щорса (в Русскую драму впоследствии его так и не приняли); о том, что с десяток лет он «протрубил» на родной эстраде в ансамбле «Днепр» и огорчался, когда из-за высокого роста его сравнивали с Тарапунькой («Ноги мои постоянно мешали моему же творческому росту!»); уже после его определят на студию Довженко... И только затем начнется «большая жизнь» и настоящая слава — фильмы Тарковского, Юткевича, Быкова, Алова, Наумова, Герасимова, Зархи, Левчука, Кончаловского, Нахапетова, Параджанова. А еще популярнейшее детское телекино.

Рейтинг «узнаваемости», если можно так сказать, у Николая Гринько всегда был зашкаливающий. Дети, так те просто висели на нем гроздьями, когда только спускался ступеньками из своего полукруглого дома в Киеве на улице Гоголевской. Лучше папы Карло для них не было и быть не могло. Сегодня даже смешно рассказывать, как в конце 70-х, когда режиссер Леонид Нечаев снимал на «Беларусьфильме» «Буратино», какие-то безумные троглодиты-киночиновники решили не утверждать Гринько на роль отца деревянной куклы: «Актер он, конечно, неплохой, но с таким ростом ему не Карло играть, а Гулливера!» Режиссер Нечаев на свой страх и риск тогда плюнул на запрет. И начал съемки фильма с участием Гринько. Неизвестно, влетело ли ему за это (или же чиновники просто забыли свои эстетические опасения), однако роль впоследствии стала для актера «стихийным бедствием». Почти тем же, чем для Фаины Раневской «Муля, не нервируй!» Уже даже сыграв в великих фильмах Тарковского, все равно для многих он оставался «папой Карло». И только так его окликали на улицах, на встречах, на кинофестивалях…

«Не узнать» его лицо было невозможно. Во все времена таких лиц много в кино не бывает. В нем… и простодушие, смешанное с тайной, и радость, сотканная из грусти, и печаль, излучающая озарение.

На сотнях фотографий — а это роли и в фильмах, и десятки фотопроб — он везде до такой степени различный (от немецкого солдата до Льва Толстого, от Чехова до Дон Кихота, от Профессора до… кого угодно), что это уже не просто состояние физического перевоплощения, а какие-то прижизненные реинкарнации, переселение душ. В глазах так и несыгранного им Дон Кихота (три дня шли пробы в картину Чхеидзе, но, увы) — бездна и детская восторженность. В лице «друга Горацио», тоже не сыгранном герое в «Гамлете» Козинцева (снова-таки из-за роста возникли скандальные недоразумения со Смоктуновским, и Гринько выпал) — особое знание жизни. И Тарковский, надо полагать, не случайно приглашал Гринько почти во все свои картины — «Иваново детство», «Андрей Рублев», «Зеркало», «Солярис», «Сталкер». Может, облик и стать Николая Гринько в какой-то степени оттеняли своей земной глубинной «настоящестью» порою инфернальные образы-фантомы, исполненные в его фильмах другими любимцами — Солоницыным, Кайдановским? Гринько нес «свет и покой» в эти фильмы. Придавал им только своим присутствием некую особую осмысленность. Тарковский мог бы, наверняка, больше снимать Гринько. Но умерли, не родившись (на экране) многие его замыслы — «Гофманиана», «Бесы», «Мастер и Маргарита»...

…С той, «тарковской», настоящей половиной прежней жизни, вдову Николая Григорьевича Гринько (она постоянно сопровождала мужа во всех его киноэкспедициях, стала ангелом-хранителем его судьбы), нынче соединяет лишь узкий мост — письма Марины, сестры гениального кинорежиссера. Переписываются они постоянно. И в киевской квартире Айше (именно так без всякого отчества она и просит себя называть) постоянно появляются томики новых книг о Тарковском. И все время ей словно бы хочется повернуть время вспять — многие имена не уходят из памяти.

АНДРЕЙ — давняя и постоянная тема их разговоров и споров. «А что Андрей? Когда съемки? Он звонил?» Тарковский был магнитом. В жизни Гринько Андрей Арсеньевич возник внезапно, как внезапно возникает порою все настоящее, стоящее. Кто мог представить, что некогда комедийный актер, попросту «дылда», исполнявший легкомысленные канканы и фельетоны на провинциальных эстрадных подмостках, а также травестийно плясавший Одетту-Одилию (с его-то ростом!) в одном из «шоу», вдруг переселится в туманный философичный мир кинострастей и кинопропастей Тарковского? Как у них все началось? Очень просто, в общем. Айше об этом рассказывала не единожды. Но какие-то детали со временем стираются, что-то новое выныривает из памяти:

— Гринько однажды вернулся после утомительного гастрольного турне, собрал свой рюкзак (он был заядлым рыбаком) и решил махнуть под Канев, отдохнуть на природе. Только уехал — звонок. Звонил Георгий Натансон. Тогда он был вторым режиссером у Тарковского. Андрей Арсеньевич строго-настрого велел «без Гринько не возвращаться». Потому что тогда уже начинались съемки «Иванова детства» — первого значительного фильма Андрея».

Что осталось в памяти от тех съемок? Переезды, чемоданы, какой-то вдохновенный порыв, с которым творил Андрей. Еще бесконечные встречи в гостиничном люксе Тарковского. Было очевидно, чего хочет этот молодой режиссер. И вроде бы было понятно, что могут его актеры. Гринько многое мог. Он рвался в импровиз. Предлагал на съемках «Иванова детства» разные варианты той или иной сцены. А Тарковский вскипал. Иногда негодовал. Ломал многие его придумки, стоял как камень на своем. Гринько в какой-то миг терялся, расстраивался, потом говорил жене: «Но, может, Андрей прав?». Когда позже начались съемки «Андрея Рублева» («Страсти по Андрею»), Тарковский пригласил Гринько на роль Даниила Черного безоговорочно. Без раздумий. Айше сегодня говорит, что Николай Григорьевич не столько играл свою роль, сколько «рисовал» образ иконописца. И какое-то внутреннее свечение исходило даже от его внешности в каждом кадре. А сестра режиссера, Марина Тарковская, впоследствии напишет: «В «Рублеве» Андрею необходимо было передать в кадре сиюминутное состояние предельно достоверно. Гринько понимал и блестяще доносил до зрителя эту правду». Потом была еще одна совместная работа — «Солярис» по Лему. Тарковский опять настоял, чтобы на роль Ника — человека Земли XXI века (нашего века, товарищи) пригласили Гринько. Во время съемок они обитали с женой… в монастырской келье. И, наверное, те дни были одними из самых счастливых, когда очень условный уют, когда контурный быт... Когда шепоты (в келье) и крики (на съемочной площадке). После очередных съемочных маневров и задушевного общения с Банионисом Гринько опять хватался за свое — за удочку, уплывая в тихие заводи (подальше от Тарковского) ловить рыбу недалеко от Сторожевского монастыря. А Андрей Арсеньевич, разумеется, продолжал летать в своем «Космосе», разрываясь между Отцом и Сыном. По воспоминаниям Айше, довольно долго присутствовавшей на тех съемках, «Солярис» у Тарковского рождался трудно, потому что космические сцены не выстраивались по причинам техническим, а «земные» темы подолгу приходилось согласовывать с Лемом.

Потом был «Сталкер». Страшная метка в судьбе каждого, кто вошел в этот фильм — в «зону» отчуждения Тарковского. Тогда режиссер уже ни на чем не настаивал. Он сам предложил актеру выбрать ту или иную роль. И Гринько в «Сталкере» выбирает Писателя — точный, глубокий, раздвоенный образ. «Андрей тогда посмотрел на Колю, а тот был одет в очень модное аристократическое пальто — и вмиг отказался от идеи, — вспоминает Айше. — Тарковский тут же все переиграл и предложил ему Профессора. Коля, конечно, расстроился. Хотя не подал виду. Он начал работу — от Тарковского ведь не отказываются».

Гринько нашел для своего Профессора ветхую, как сказали бы сегодня, «секонд-хэндовскую» шапочку. Натянул ее на лоб, постаравшись как бы уменьшить свой рост и всеми доступными способами микшировать прирожденную элегантность. На съемках Гринько «не влазил» в один кадр вместе с Кайдановским и Солонициным. И они постоянно шутили по этому поводу, хохмили. Это «расслабляло» напряженные съемки в Таллинне. Поскольку не «фирменные» пейзажи этого города нужны были в кадре Тарковскому, а в основном болотистая местность с разрушенной электростанцией да мрачным бумажным комбинатом впридачу. Там была его «Зона»... Мир, откуда нет возврата. После «Сталкера» вскоре умирает энергичная супруга Андрея Арсеньевича. Один за другим впоследствии стали уходить Толя, Коля, Саша… Солоницин, Гринько, Кайдановский… 1982-й, 1989-й, 1995-й… Кайдановский на ногах перенес два инфаркта, а третьего не пережил, скончавшись утром 3 декабря 1995 года, так и не дождавшись своего 50-летия. У Гринько несколько раньше обнаружили лейкоз, и умер он в день выписки из больницы: оторвался тромб… В «Сталкере» герой Гринько, кто помнит, хотел уничтожить «Зону», эту «комнату страха», это пространство безумия и призрачный мираж — то, что калечит души и судьбы. Не смог...

Роковой «Сталкер» вышел в 80-м. То был год Олимпиады и смерти Высоцкого. «Советские диссиденты, декаденты и интеллектуалы предпочитали «Сталкер» тогдашним блокбастерам «Москва слезам не верит» и «Экипаж». В Тарковском они увидели нового мессию, а туманные философские диалоги его героев трактовали вольготно и порою за гранью разумного», — написал недавно один кинокритик.

— «Сталкер» стал для них фильмом-мукой, — говорит сегодня Айше. — Атмосфера была нервная. Тарковский постоянно был вне себя: «Это не мой фильм! Я не могу выпустить такую картину, я должен все переснять!» И он действительно переснял почти готовую ленту. Несмотря на очевидную опальность Тарковского, ему все-таки позволили это сделать. Затем очередные муки — озвучивание. Андрей снова на пределе: «Будете так только в плохом театре играть, а не у меня!»

Гринько доставалось от Тарковского чуть меньше, чем, например, Анатолию Солоницыну. Тот просто валялся на полу с микрофоном у рта, потому что Тарковский искал оригинальное звуковое решение сдавленного голоса, отражающего страх человека. Уже потом — после съемок и нервов — у Гринько пропал голос. Возникли проблемы со связками. И Тарковский заменил в своем фильме голос Николая Григорьевича на голос другого актера. Так и расстались. Вроде друзьями. Но, как оказалось, — навсегда.

ЛЮБОВЬ Орлова — лишь эпизод в судьбе Гринько и его супруги. Но эпизод яркий. В начале 1973 года на страницах журнала «Искусство кино» появилась фотопроба Орловой к запускаемому фильму Григория Александрова «Скворец и лира». Актриса должна была играть разведчицу Людмилу Грекову. Ее партнером по этой картине стал Гринько. Это был последний фильм Орловой—Александрова, и самый неудачный. Съемки начались весной. И на «Мосфильме» вовсю травили байки, высмеивая эту работу и коверкая название «Маразм и…». В первой части картины Орлова изображала служанку в доме немецкого генерала, а во второй — светскую даму, племянницу баронессы. Главной кинозвезде советской эпохи в ее-то 70 предстояло сыграть сначала 25-летнюю девушку, затем сорокалетнюю женщину. Николай Григорьевич и Айше наблюдали за этими метаморфозами кинозвезды с любопытством и даже некоей растерянностью. Их словно бы что-то в спину толкало на «Мосфильм» — «подсмотреть» за «великой Орловой», понять, как она может так свободно играть с временем в прятки. На площадке действительно была 40-летняя женщина. Орлова словно бы иллюстрировала текст одной своей сценической героини: «Мне всегда будет только 39, и ни годом больше!» В перерывах между съемками Любовь Петровна как-то подошла к Гринько и Айше, обняла их: «Знаете, а ведь ваша пара напоминает мне наш «дуэт» с Александровым!» Оказалось, что Орлова — при всей своей величественности на экране — даже ниже ростом Айше (у нее 155). Что уж говорить о Гринько. Впоследствии Орлова и Александров пригласили их в загородный дом во Внуково, где Любовь Петровна хозяйничала. Невозможно было представить, что это идол эпохи — перед ними был обычный, земной, очень добрый человек. А до этого она целый день была на студии в сложном гриме, под парик ей подтягивали кожу лица, сутками она не снимала зимние костюмы — съемки шли подолгу, по полторы смены… У «Скворца и лиры» оказалась ужасная судьба. Это, пожалуй, единственный из фильмов с участием Гринько, которого не видел широкий зритель. Картина получилась несовершенной во всем. Ситуацию не спасали даже отличные актеры. Орлова настрого приказала этот фильм никогда и нигде не показывать. И только в год столетнего юбилея кинозвезды эту ленту в удобное эфирное время демонстрировали на одном из центральных каналов. Возможно, с целью дискредитации? Только кого?

АНТОН Павлович (Чехов) — Николай Григорьевич (Гринько). Вроде не родственники. А лицо одно. Многие искренне путались, рассматривая их портреты. Как, например, актер Юрий Яковлев. Когда делали фотопробы к фильму «Сюжет для небольшого рассказа» (режиссер Сергей Юткевич) и веером разложили подлинные снимки Антона Павловича и фотопробы Николая Григорьевича (в гриме), то Яковлев, игравший писателя в спектакле Вахтанговского театра «Насмешливое мое счастье», конечно же, ткнул пальцем в фотографию Гринько: «Да вот же он настоящий Чехов, что вы мне морочите голову!». Сходство было феноменальным.

Гринько однажды летел из Анадыря в Киев через Москву и остановился в гостинице. Там его и нашел ассистент режиссера: «Сергей Юткевич просит вас приехать, он хочет предложить одну очень хорошую роль». — «Какую же?» — «Антона Павловича Чехова». Гринько едва не потерял сознание. В Киев он, конечно же, тогда не полетел, а сразу на «Мосфильм». И с порога спросил у режиссера: «А вы знаете, какой у меня рост?» — «А вы знаете рост Чехова? 187!»

Юткевич просил его не играть «в Чехова», а быть собой: мягким, интеллигентным, совсем не тем Чеховым, о котором сегодня пишут довольно мутные увесистые книжки «заграничные ученые». Юткевич дал актеру полгода на подготовку к роли. И за это время он изучал чеховские письма, чеховские произведения. Гринько специально отрастил бороду для роли. И жена актера признается, что в связи с этим образом он даже внутренне изменился: «Его глаза словно бы отражали существование в нем двух начал. А после съемок он сам и говорил: «Смотрю на мир не глазами Гринько».

Довольно скромный по режиссерским и сценарным достоинствам фильм имел спокойную прессу и «пропуск» на международные кинофестивали. Туда Гринько приглашали вместе с его партнершей — Мариной Влади, она играла Лику Мизинову. От того «Сюжета», если что и осталось в памяти, то опять-таки Гринько-Чехов да красивое платье в горошек Влади-Мизиновой.

МАРИНА — еще один мост между прошлым и настоящим в теперешней жизни супруги Гринько. Айше, конечно, пишет ей длинные письма. Влади отвечает. Но покороче — открытками: «Дорогая Айше. Сегодня день рождения Володино. Не смотря на время меня еto очень tpoгаиt… Всегда помню дорогова Ник Грига! Целую tебя Крепко. Марина В.» (текст приведен дословно, с сохранением орфографии и пунктуации Марины Влади).

Айше говорит, что сегодня актриса в довольно тяжелом психологическом состоянии. Недавно умер ее муж. Не так, как хотелось бы, складываются отношения с детьми. «А уж то, о чем пишут о ней или говорят, — не верьте и не слушайте, это чепуха. Она человек удивительный. Очень чуткий, отзывчивый. Сколько лет прошло, многое могло забыться, оборваться, а она помнит, даже пытается помогать мне, зная, как мы живем здесь».

Почти каждый день на съемках «Сюжета» они встречались, общались. Причем приветствовали друг друга по-разному. Марина говорила: «Здравствуйте». А жена Гринько: «Bonjour!» Времени тогда было много. Время было шумное, упоительное. Своих сыновей Влади разместила в советском пионерлагере. И на бедных ее детей повязали красные галстуки, а те не понимали: удивлялись, но не сопротивлялись. Влади же хотела, чтобы ее мальчики не воспринимались отпрысками «звезды», а были «такими, как все советские дети». Съемки фильма о Чехове проходили под Москвой. Актеры и их близкие жили в селе Узкое, причем в обычных крестьянских избах. Жена Гринько готовила для детей Влади домашние котлеты — и по сей день очень гордится этим своим «творчеством». Конечно, в связи с Влади постоянно возникала тема Высоцкого. «Я никогда не забуду глаза Марины, когда она говорила о нем. Нежно-голубые, они становились ночными, зелеными глазами русалки. Когда Володя прибегал на съемочную площадку, Марина не могла играть. Они все время как будто искали друг друга», — написала еще десять лет назад Айше.

Влади называла украинского актера «НиГри», обрывая первые слоги в его имени и фамилии. Ей, видимо, было так удобней. А Гринько однажды попал даже в ее французский загородный дом, когда в Париже состоялась премьера «Сюжета для небольшого рассказа». Возле ее дома он увидел с десяток легковых машин. «Зачем же столько гостей, Марина?» — «Какие гости, НиГри? Это все наши машины!» Для многих Влади — «колдунья», муза Высоцкого, немного скандальная импортная кинозвезда. А для семьи Гринько она стала родным человеком. Семнадцать лет нет на свете актера. А она помнит и его, и работу над их единственной совместной картиной. «Смыкается круг, не порвать мне кольца», — написал Высоцкий. Все уже круг людей, знавших Гринько, работавших с ним. Но Марина остается в этом кругу. Совсем недавно, по каким-то делам оказавшись в России, через сестру Всеволода Абдулова она передала деньги Айше… Влади не надо рассказывать «как жить нельзя».

Супруга Николая Гринько не меняет адрес. Живет в том же желтом доме на Гоголевской — уже 17 лет без него. Полукруг фасада — как образ разорванности некогда целостной судьбы. До и после — с ним и без него. Кажется, уже ничего не соединишь и не склеишь... Но она старается. Ее квартира словно бы ждет только одного человека. «Мне снится день, который не вернется, и человек, который не придет», — и что-то подчеркнуто романсовое есть в этом сюжете. Абсолютно ничего не меняется в интерьере этого дома много лет (словно бы это музей, а не жилая обитель). Поддерживается лишь идеальная чистота. Да еще решетки на балконе срочно пришлось устанавливать, потому что какие-то отморозки недавно пытались залезть через форточку.

...И вот эта металлическая решетка, извините, Айше, мне уже чем-то напоминает… добровольное самозаточение в «двухкомнатном одиночестве». Ведь кроме нее здесь только его шляпы, его зонтики, его портреты, его игрушки… Когда-то им же подаренные и игриво названные «Лев Николаевич», «Антон Павлович», «Айше Рафетовна». И хотя сантехника в квартире давно «дряхлая», а богачи-соседи своим ремонтом, наверное, уже навсегда перекрыли ей воду на кухне — «жизнь продолжается»…

…В двухкомнатной на Гоголевской они прожили немногим более четырех лет. Вначале снимали углы. Затем строили кооператив. Уже будучи «народным», он просил «партию и правительство» о расширении (хотел перевезти в Киев маму из Запорожья), но «наверху» его никто не услышал, отмахнулись. Но счастливы они были в любом шалаше. Познакомились, когда ему было уже 36, а ей (впрочем, это не важно). Айше пригласили скрипачкой в Киевский эстрадно-симфонический оркестр, а Гринько там же конферировал вместе со своим коллегой Григорием Антоненко. Гринько был женат. И они приближались навстречу друг к другу медленно, постепенно, исподволь, как разные поезда очень дальнего следования — из разных пунктов. Сначала вообще не воспринимали друг друга. А разговорились — оказалось, есть общие темы. Как-то после очередного отчетного концерта в пустом темном зале она села за рояль и стала играть Рахманинова, Грига. Он подошел незаметно, присел на корточки, стал слушать. После того концерта «для двоих» стало очевидно: эта музыка их и обвенчает.

Не было свадьбы, медового месяца. Была непростая, но очень насыщенная жизнь двух любящих людей. Куда он — туда она. Куда она — туда он. Съемки, экспедиции, фестивали: везде вместе. Им всегда было о чем говорить. Им никогда не было скучно и не надо было напрягаться в поисках тем. «Его бурлящая зрелость не имела возраста, а душа его всегда была моложе моей. Он был обаятельным, азартным мужчиной. Любил он бога вина и частенько ходил «по кривой», любил стрелять в тирах и, пока не выбьет все призы, не выходил из них; чтил женскую красоту и любил «пулечку», хотя почти всегда проигрывал…» (все это из ее монологов).

Первые десять лет — без него — ее жизнь выстраивается строго по одному и тому же сценарию — почти ритуалу. Утро, дорога, кладбище, цветы… И так каждый день. В течение десяти лет. Без «выходных» и «отгулов». В последнее время, когда по состоянию здоровья она уже просто не может даже ненадолго выйти из квартиры, этот обряд и эту традицию пришлось прервать вынужденно. Но по сей миг она уверена, что будь рядом с ним тогда, возле памятника, удалось бы уберечь его от вандалов, от негодяев...

В этой ее преданности и почти иступленной любви, причем не подчеркнутой, а негромкой, недемонстративной (кто вообще когда-либо видел эту женщину на киномероприятиях или же на пике общественной кинодеятельности в связи с именем знаменитого мужа?) есть вроде бы что-то литературное. Но в то же время не искусственное, а живое, очень страстное. Это, если хотите, некая вариация (в нашем варианте, правда, более адекватная, чем первоисточник) на тему Адели Гюго, дочери знаменитого романтика, которая, встретив в доме отца статного капитана Пинсона, зажглась, влюбилась — и подчинила впоследствии всю свою биографию только одному чувству, Тому Самому Чувству, и несколько десятилетий подряд (уже без него) повторяла лишь одно имя, жила с этим именем на устах… Ничего иного ей не было нужно.

...Когда в 1989 году умер Гринько, умерла и какая-то часть ее самой. Это очевидно. Со временем, уже придя в себя, она стала думать только о памятнике, нашла скульптора Владимира Миненко, продала какие-то вещи, насобирала необходимые на эту работу 700 долларов (по тем, да и по этим временам немалые деньги) и попросила «сделать Колю только в полный рост». Даже с оператором Вадимом Юсовым по этому поводу советовалась: «Вадик, как ты считаешь?..» Вся мастерская скульптора Миненко в те годы была завалена фотографиями Гринько. Из каждого угла, с каждого подоконника смотрели его разные-разные-разные лица. «Я скульптора предупредила сразу: поймать Колино настроение непросто, он будет постоянно ускользать». И более года создавался этот «другой Гринько». В скульптурном образе актера все же осталась хоть и застывшая, но энергия: в глазах — лукавинка, в улыбке — грусть. Когда ей только позвонили, сообщив, что на Байковом «громили Колю», она лишь медленно осела в кресле…

Странная судьба у человека. Точнее, две судьбы. Вроде бы обе счастливые — личная и творческая. Да все же есть некая «черная дыра» во всем этом... Дома, в Украине, Гринько всегда снимали неохотно. Вроде признавали, уважали. Но для отечественного кино он как был, так и остался «посторонней натурой». Человеком со стороны. Иным «среди своих». Все осознавали масштаб его дарования. И понимали, что Тарковский зря приглашать не станет. А на родине то ли режиссеров достойных его не находилось, то ли опасались чего-то. Он всю жизнь мечтал о роли Мыколы Задорожного в «Украденном счастье» Ивана Франко, еще с тех времен, когда работал в Запорожском театре (увидев Бучму в этой роли — он просто «заболел» материалом). Гринько сам написал сценарий «Украденного» и шесть лет умолял запустить фильм на Киевской студии: ему и не отказывали, и не соглашались. В конце концов он просто перестал звонить на студию. Будучи уже в болезненном состоянии, он мечтал экранизировать в Киеве жизнерадостную комедию Альдо Никколаи «Сеньор Марио пишет комедию»; самолично связался с итальянским драматургом, обнадежил его дальнейшей работой. Все было напрасно… И это оказалось никому не нужно. И сегодня он по-прежнему такой же посторонний «среди своих», регулярно выскальзывая из традиционной «когорты» знаменитых, значительных, знаковых, когда по поводу и без оного заходит речь о том лучшем, что было в украинском кино. Но ведь и он был. И много играл. В особенности часто играл добряков-чудаков — милых земных волшебников. И зрителей своих он словно бы приучал быть добрыми чудаками, потому что лишь такие способны хоть что-нибудь изменить в ненормальном мире. И мир меняется... И чудаки вроде бы где-то еще остаются... Только все чаще хочется либо взять это слово в кавычки, либо изменить в нем первую согласную: «ч» на «м»… Особенно после того, как несколько часов подряд проговоришь с его вдовой, послушаешь про эту беду на Байковом. Да еще и беда не приходит одна. Умер ее брат — единственный родной для нее человек, до недавнего остававшийся на этом свете (хотя и в другой стране), хоть как-то ей помогавший, поддерживавший. И хотелось бы завершить сюжет на ноте «жизнь продолжается», да это только в современном мыльном кино герои могут ежевечерне утешать. Потому что очень по-разному у разных людей может все «продолжаться». Особенно, когда приходится считать копейки, потому что лишают субсидии, когда порою просто не на что жить и нечем платить за квартиру (которую она не хочет продавать никому, никогда и при каких обстоятельствах: «Ну как, ведь здесь же Коля жил!»); когда месяцами перебиваешься с хлеба на воду, и в доме нет даже старого видеомагнитофона, чтобы отрешиться — и снова увидеть на экране его, прежнего.

В такие минуты, наверное, ей только и остается, что писать… письма одному известному «адресату». «Коля, моя вечная тоска только по тебе, а твоя — это уже радость жизни вечной. Чем выше ты улетаешь, тем больше тянется к тебе мое сердце. Оно не одиноко».

Пока никто не ответил.