Нобелевский лауреат Герта Мюллер: "У каждой диктатуры есть свой ужасный язык"

В 2009-м она получила Нобелевскую премию в области литературы с формулировкой: "С сосредоточенностью в поэзии и искренностью в прозе описывает жизнь обездоленных".

Выдающаяся немецкоязычная писательница родилась в Румынии. Ее дед был фермером. Мать (немка), после того как Румынию захватили советские войска, была депортирована в лагерь на территории Украины, а освобождена в 1950-м. Сама Герта изучала румынскую и немецкую литературу в университете в Тимишоаре, работала переводчиком на заводе, потеряла работу из-за отказа сотрудничать с тайной полицией - секуритате. С 1987-го - в Германии. Прозаик, поэт, эссеист, она выступает также как художник и фотограф. По мнению критиков, главная тема ее творчества - опыт несвободы и насилия. Действие многих ее произведений переносит читателя в Румынию времен Чаушеску.

Недавно писательница выступила на ХХ конгрессе Международной ассоциации литературной компаративистики (Венский университет). Позиция Г.Мюллер в отношении Украины однозначна: война - результат кремлевского вмешательства.

В интервью ZN.UA Герта Мюллер рассказала о собственном опыте работы на фабрике, где ее пытались "завербовать", о детстве, о своих отношениях с немецким и румынским языками, в конце концов - о визите в Украину. Она надеется еще приехать в нашу страну, возможно, на Форум издателей во Львове, а может, и в Донбасс, с которым связана особая семейная история.

- Госпожа Герта, если вспомнить самый яркий момент вашей жизни - какой он? Часто возвращаетесь мыслями в прошлое? Или, наоборот, убегаете от него? Что вызывает страх?

- Одна из самых больших опасностей современного урбанизированного мира - атомные отходы, которыми питаются люди. Атомные выбросы настолько мощны, что они образуют толстый слой вокруг нас. Этот поток атомов, можно предположить, когда-нибудь отправит нас на кладбище, если мы не отправим туда его.

Я всегда была уверена, что растения только днем не двигаются, а каждую ночь, когда все спят, они бегают туда-сюда и посещают друг друга или смотрят друг на друга. Я верила, что растения живые. Их корни остаются в земле и ждут, когда они вернутся, чтобы снова цвести на рассвете. И растеньица возвращаются под утро, и днем растут на тех же местах...

Меня всегда интересовало, была ли бы я другой, если бы у меня были другие родители? Остаюсь я приросшей к своему дому или меняюсь в зависимости от среды, географии, пространства вокруг меня?..

Когда наступал вечер, вся семья возвращалась на ужин. И никто никого не спрашивал, каким был день. У каждого была своя тайна. И у меня тоже.

Моя тайна заключалась в том, что я знала: у каждого есть тайна! Каждый, начиная с кончиков пальцев и заканчивая клетками тела, был печален. У каждого была пустота в сердце.

Я думаю, что сельское доверие и сельские пересуды - это страшные понятия, от которых мы сейчас должны избавиться. Потому как зачастую эти понятия функционируют неправильно, особенно в обществе, пережившем диктатуру.

- Вам известен опыт диктатуры и страх, живущий в обществе. Как удавалось выжить в условиях пресса?

- Всегда думала, что есть только четыре человека, с которыми хорошо себя чувствовала. И все, за что я их так любила, было, по сути, в этой государственности под запретом. Я любила их за то, что они были жертвами диктатуры, хотя они сами считали себя исполнителями ее воли.

Когда работала на фабрике, некоторые люди хотели, чтобы я сотрудничала с секретными службами. Тогда я думала, что это игра. Была наивна. Но мне было интересно наблюдать за разными людьми: и диссидентами, и теми, кто писал доносы.

Возможно, я была не тем человеком, возможно, они хотели другого. Поэтому меня тогда схватили. Я должна была и на новом месте, на фабрике, "шпионить". Однажды я осознала: больше мне не работать...

Мне не нашли нового места работы. И я должна была утром в половине седьмого каждую неделю быть у директора, а потом ждать еще секретаря парткома и представителя власти. И эти четыре типа каждое утро посылали за мной и всегда в конце говорили: ты останешься на фабрике до самой пенсии!

Это была провокация. И фабрика была ужасной фабрикой машиностроения. Здесь производили тракторы, колеса к машинам и запчасти к колесам. И всегда я была на работе в половине седьмого. Это был некий рабочий хор, где все под контролем. Надо было идти шаг за шагом, двигаться в такт с музыкой. А музыка пела о диктатуре. До сих пор с ужасом вспоминаю, как я иду в ногу с этими ужасными песнями...

Так же и во время обеденного перерыва. Должны были жевать в такт с музыкой.

Это была замечательная фабрика. Фабрика в чистом смысле этого слова.

Я видела мужчин, женщин, больных. Они мылись в душе, хотя на фабрике не было теплой воды, а в домах было отключено электричество.

И когда я принимала душ, часто слышала, как плакали служащие, мужчины и женщины.

Люди пили все время, потому что зимой сильно мерзли. В зале все стекла были выбиты, или в них совсем не было стекла. Комнаты - забиты деревянными щитами. Водку пили весь день.

Была такая ужасная ситуация, которая меня просто убивала. И тогда пришел кто-то в нерабочее время и сказал, что я должна пойти к руководителю. И я увидела, как относится этот человек к своим согражданам: с человеком вообще не считаются. Мы нужны нашей стране и ее руководителю только для того, чтобы были люди, которые его восхваляют, чтобы была трибуна, и чтобы на этой трибуне стоять и иметь власть.

- Спасала ли вас литература? Помогали ли книги почувствовать свободу? В чем для вас лично высокое измерение свободы? В познании себя, страны, мира, Бога?

- Когда я была ребенком, книг не было. Я их получила, когда стала ученицей уже последнего года обучения. Была премия - первая, вторая, третья. Премия в классе. Кому доставалась такая премия, тот получал несколько книг в награду. Премию давали после окончания школы, на школьном празднике. Дарили сталинские детские книги. Например, "Властный еж". Это была книга в стиле военного сталинизма. Это меня не интересовало. Но не было ни одной книги, которая бы меня отвратила бы от чтения или не заинтересовала бы.

Один католический священник как-то говорил мне, что Бог везде.

"Ага, - подумала я. - Он меня везде видит" Наверное, он был неким первым диктатором? Первый "диктатор" Бог, который постоянно за мной наблюдает.

Также, когда чистила картошку, думала: это нравится Богу? Я была уверена, что он меня накажет, если что-то сделаю неправильно. Тогда мне мерещились разные известные покойники на небе. Я их видела и в мешке картошки. "Ага, - думала я, - это - Иосиф, а это - Тереза, а это - да Винчи".

Но если они умерли, значит, тоже были грешны. Итак, все было логично. У них были грехи. И за эти грехи они должны быть наказаны на небе.

- Какие отношения у Герты Мюллер с языком немецким и языком румынским?

- Я думаю, не литература изобрела поэзию, а просто поэзия была изобретена как фактор нашей реальности. Когда черная кошка переходит дорогу, мне не везет. Разве это не скептично? Нет логики. Но это так.

Говорят, что если кто-то убил ласточку, будет красное молоко. Я думала, что молоко становится красным, потому что кровь ласточки как-то попадает в корову.

Так же и тогда, когда режут коров. В первые дни молоко остальных - розовое. Все имеет свою логику. И это была первая форма поэзии. И это была первая литература, построенная на логичном сочетании нелогичного. Поэзия - это повседневность.

Я сама для себя (или ради своего государства) учила румынский. И читала книги. Изучала румынский медленно, но совершенно, насколько можно выучить язык. И увидела, какие прекрасные метафоры есть в этом языке, какие замечательные обороты.

Но проблемы были с названиями растений, которые мне очень нравились: их называют майглюкхен (ландыши) в немецком языке, а в румынском майглюкхен означает "слезинка".

Каждый язык имеет свои грамматические понятия. И это прекрасно.

Я изучала румынский язык, и он начал мне нравиться. Думала, что он больше мне подходит, чем немецкий. В немецком языке говорят, что когда падает звезда, то надо себе что-то пожелать. А в румынском языке это означает, что кто-то в этот момент умер...

У каждой диктатуры есть свой ужасный язык. И у каждой идеологии есть свой язык. Этот язык ее держит, пропагандируя бессмыслицы, враждебные людям.

Я видела каждый день, что случалось с людьми во имя языка. И эта опасность между собственным языком людей и языком повседневности ужасала.

Самой интересной была повседневная литература. То, что печаталось ежедневно в Румынии в газетах, было на книжных ярмарках - это своеобразное идеологическое гетто.

Чаушеску выступал каждый день. Его выступления считали благом, благодеянием для страны. Он постоянно озвучивал разные указы, нужные для того, чтобы управлять страной.

Я внимательно следила за выступлениями Чаушеску. Это мне помогло кое-что понять. Рассуждает политик во время выступления или повторяет формулы? Мыслит он языком государства или языком идеологии? Идеология очень сильна в языке, в частности, когда политик начинает говорить об этических категориях. Часто за этим вижу идеологию. Мне достаточно услышать всего два предложения. Сегодня мы видим, кто в политике думает, а кто нет. Кто этим шаблоном владеет, а кто им не пользуется.

Это можно видеть в каждой стране, в демократических странах тоже. Румынская повседневная речь во времена Чаушеску - все худшее, что могло быть красивым в Румынии.

Я никогда не умела писать на румынском языке, поскольку поздно начала его учить. Происходила из меньшинства, из немецкого села. В другом селе были только венгры, в третьем - только словаки, в четвертом - только румыны. Но люди никогда не смешивались. И вместе с румынами у меня было всего два урока в неделю. И только с 15 лет ходила вместе с румынами учиться в старое здание в городе.

Чувствовала себя невидимой и никогда не решалась писать на румынском. Поэтому, когда вижу ландыши, не знаю, вижу я их по-немецки или по-румынски. Это только рисунки, они в моей голове, и они вросли в нее очень глубоко. Иногда путаю женский и мужской род. Поэтому использую метафоры, где в немецком языке - существительное женского рода. Но в метафоре использую мужской род, ибо в моей голове вырисовывается румынский рисунок. Я порой не обращаю на это внимания, только потом замечаю.

Язык - в ядре каждой идеологии. Каждая идеология имеет свой язык. Язык может все. Он может убить, он может спасти, он может утешить или навредить.

И нам в голову не приходит, какой он могучий, язык... Важно знать, что будет делать язык, что он делает сейчас. Я особенно его оберегала в своих произведениях, даже в имейлах.

Часто спрашивала себя: а когда же возникла диктатура? Почему? Что ее вызвало? Как стал диктатором Чаушеску? Человек, который окончил всего четыре класса? Он не умел говорить. Он нанимал выступающих. Он не был личностью. Он был трусливым и совершенно не харизматичным. Его голос ужасен. Почему выполняют все то, что он приказывает?

Страх, страх, страх - это невероятное чудовище. И в этом чудовище "жили" люди. И сегодня мы видим много стран, которые возникают из этого чудовища.

- В чем секрет и особенность вашего авторского стиля? Попытайтесь дать небольшой автокомментарий.

- Во-первых, я не заблудилась в обманчивости фактов. Во-вторых, нельзя заблудиться в языке, с которым близко пересекаешься. И нужно знать, что история работает не одна. И то, что в ней пережито, - это одно. А то, что в нее встроено, - другое.

Рассказ имеет собственные законы, которые он сам применяет. Есть устная речь. И диалог также должен быть изобретен, чтобы он устно звучал. Я могу взять устную речь и сама записать. Но так не может быть. Правдоподобие, правда возникают через изобретение языка. Писателю важно изобрести язык правды.

Я вообще не могу это в полной мере понять или объяснить что-то рационально, как лектор. Я это могу только почувствовать. Почувствовать, когда пишу предложение, правильно ли оно. И потом должна много раз переписывать, пока не получу нужный результат.

Каждое предложение - реальность. А когда реальность умышленно фальсифицируют в предложениях, это страшное и опасное мошенничество. Я называю это сюрреализмом. Считаю, что сюрреализм вообще не функционирует без конкретного "я". Чем больше в сюрреализме прыжков из реальности, тем больше "я" в его фундаменте. То есть там, откуда писатель как будто стремится выпрыгнуть.

Реальность зафиксирована в слове. Только на основе реальности я могу быть сюрреалистичной. Сюрреализм - выход в иную, иллюзорную реальность, но она не порывает связи с действительностью. Потому что все соединяет наше сознание. И это несчастье...

- Каково ваше отношение к трагедии, которую сегодня переживает Украина? В чем корень зла, по вашему мнению?

- Сегодня в медиа упоминают Луганск, Ясиноватую. Читаю газету, в которой говорится о войне в этих местах. И сегодня туда нельзя поехать: все нашпиговано военными - русскими или, как их называют, сепаратистами. Да, там русские-сепаратисты, без которых не было бы войны.

Донецкого аэропорта нет. А это был нормальный аэропорт. И когда я смотрю на все это и вижу только руины, вызванные войной... Невозможно поверить. Мне очень, очень и очень грустно...