Не все дома

Оборванный сюжет о театральном талисмане

Вчера отмечали День театра. На сцене Национального театра имени Ивана Франко раздавали дежурных «слонов» и «мосек» — как бы средним из усредненных в сценической отрасли (по версии УправКультуры). Ежегодно писать об этих тусовках — это значит не уважать ни себя, ни тебя, читатель. Уж пусть без нас корпоративят. А вот в связи с Днем театра — вдруг — на глаза попало одно фото… Пожилой артист на фоне прошлогоднего «поздравлямса». Узнал кто-нибудь?

…Уж более полугода нет в стенах театрального дома этого доброго, странного, тихого человечка. Дунул ветер судьбы — и улетел Одуванчик. Именно так его в шутку и величал: «Божий вы Одуванчик, дядя Миша!»

А франковцы называли его чуть пафосней — «наш талисман».

Был и еще один неофициальный статус — «главный Стецько Украины»: артист веселого нрава и трагического нутра Михаил Крамар.

Есть в украинском (народном) театре образы нарицательные. Как бы свои «гамлеты» и свои же «лиры», только более при­бли­жен­ные к люду. Таковым, например, со всей ответственностью можно назвать авантюрного Свирида Петровича Голохвастова. О, это тот еще типчик на все времена! Никак не угомонится и не покинет ни нашу жизнь, ни нашу сцену этот обаятельный шулер, которому уж более сотни лет в обед.

Еще один такой же вечный и народом любимый, постоянно цитируемый — недотепа Стецько. Из комедии Г.Квитки-Основьяненко «Сватання на Гончарівці». Сколько будет существовать украинский театр, столько и будут про него ставить. И нет-нет, да и вспомнятся тексты. «Не всі вдо­ма!» — «До вечора посходяться!» — «А що у вас варили?» (Когда-то в украинских селах «в Стецька» играли также, как и «в Тарзана», представляете?).

Багатий та дурний Стецько сватається до красуні Уляни; а та любить чорнобривого кріпака; а мати Одарка, звісно ж, проти такого шлюбу; та врешті-решт — «нагорода» Стецькові у вигляді гарбуза...

Ровно 50 лет назад экранизация этой комедии выпорхнула в свет Божий. На студии имени А.Довженко кино снимал режиссер Игорь Земгано. Основой послужила постановка столичной оперетты. Но актеров приглашали со стороны. Из Театра Франко позвали Нонну Копержинскую на Одарку. И из этой же труппы — обаятельного толстяка, слегка пугливого да еще неотесанного юношу — Мишу Крамара. На роль Стецька дурноватого.

Земгано увидел его в эпизоде франковской «Цыганки Азы». И худсовету парировал: лучшего «телепня» для этого фильма искать не надо!

Хотя стоп-стоп-стоп… Каприз­но порою переплетаются пути художественные. Одним из канди­датов на Стецька в те же годы зна­чился и перспективный щеголь из Русской драмы — Олег Борисов. Да-да! Послед­ний уже через несколько лет окажется «улетным» Голохвасто­вым в кинокомедии Виктора Иванова. А Крамар — в сознании кинозрителей 60—70-х (и даже чуть-чуть 80-х) — так и останется вечным Стецьком. И никогда не будет стесняться этого «бремени славы».

— А чого мені ображатися? Стецько — це ж кожен третій і у нашому селі, і у нашій країні, і навіть на владній вершині! — порою с улыбкой говаривал Одуван­чик. — Стецько — він же хоч і дурний, та не злий. І також своє щастя шукає, хоч би йому сто гарбузів дали!

* * *

Пугливым сельским пацаном в середине 50-х он окажется в шумной столице. Да сразу на пороге театрального. 24 человека на место — именно в этот вуз. Ужас-ужас. После войны все почему-то сильно хотели «в артисты». Реальную жизнь желали подменить иллюзорной сказкой. Мишу односельчане отговаривали: куда прешься, селюк, дурачина? А он… взял и поступил! Не всем назло, а судьбе навстречу. Умные люди раньше в комиссиях заседали. Адекватные, профессиональные. Нюхом чувствовали актерскую природу и знали цену редкому комедийному амплуа, обладателем которого и был сельский Миша.

В свой театр его впоследствии и пригласил сам Гнат Юра, известный коллекционер талантов. Жить молодому дарованию, правда, было негде. Свернувшись калачиком, втихаря от пожарных, он ночевал в гримерке Юры. Почти два года спал на полу. «Такая уж у меня тогда была жизнь — половая», — отшучивался частенько. Уборщицы его швабрами дубасили, из театра вытуривали. А он, бродяга, плелся в оперную студию — и уже там дрог до утра.

Однажды в той студии вспыхнул пожар. Так растерянного сонного Мишу и обвинили в поджоге. Еле оправдался, еле ноги унес!

Единственным человеком, снизошедшим в те годы до его бездомного положения, оказался выдающийся артист Виктор Николаевич Добровольский. Он выбил Крамару комнатушку в коммуналке — через профсоюз. А позже Миша получил и свой отдельный скромный угол. В новостройках Оболони.

До последних дней он называл Добровольского «Батя…».

Так как родного отца актер не видел никогда.

Зато маму свою — Екатерину Федоровну — он боготворил как икону. Мог говорить о ней часами и метафорами. Если бы нужно было «выпить море» (как в «Эзопе») за ее-то здравие, так и выпил бы. Ближе и роднее человека на земле у него и не было. Какими-то прочными узами связала их жизнь. Хотя он в городе, а она в огороде…

Он так и не женился. Все искал, очевидно, такую же «как мама». Да не нашел. Даже после 70-ти… До самой своей смерти.

Когда его мамы не стало (в конце 80-х), он, убитый горем, приехал из Киева в родное село и робко ступил на огород, который она мозолистыми руками вечно обрабатывала. Увидел бурьяны высокие, которые без ее мозолей повырастали, взял косу в руки… Маму вспомнил… И давай косить — и орошать слезами каждую сотку маминой памяти…

* * *

В родном селе его любили. Даже уважали. Хотя за глаза порой называли «Стецько Катрин». Ну а в глаза, естественно, «нашим славним земляком з академічного театру». Сельская любовь особо окрепла после триумфа «Сватання…». Это было им всем и близко, и понятно — про «не всі вдома».

...И театральные его роли сельский люд обожал. Был один случай, когда Крамару вынужденно пришлось ввестись в хит 60—70-х — «Фараоны» (пье­са Алек­сея Ко­ломийца). И сыграть «вместо» незаменимого Мы­колы Яков­ченко. Сель­ская публика поначалу взвыла, взорвалась негодованием. «Как так, мы же пришли «на Яков­ченко» в роли Оверка, а вы кого нам подсуну­ли?» И что вы думаете, прервав выездной спектакль, «к народу» обратилась остроязыкая Нонна Кронидовна Копержинская: «Люди мої добрі! Та заспокойтесь вже! Даю вам чесне партійне слово, що молодий артист Крамар зовсім не гірший за Яков­ченка! Ви вірите слову партії?!»

Народ тут же оцепенел. После «слова партии»… И принял артиста с ошеломляющим воодушевлением.

* * *

За полсотни своих творческих лет и зим на сцене родного театра (которому никогда и ни с кем не изменил) Миша-Одуван­чик стал не только «талисманом» театральным, но и чем-то большим. Его маниакально тянуло в этот дом — как к семье родной. Своей-то не создал, в углу на Оболони. И постоянно приходил в театр без всякой рабочей надоб­ности, просто так… Забивался в уголок рядом с вахтером на служебке. Гутарил о чем-то. Ар­тис­тов добрым словом приветствовал. Разными новостями интересовался. Редко на жизнь сетовал. И часто напоминал мне то ли добро­го «барабашку» в этом же здании, то ли милого «дядюшку Ау»…

То ли грустно-мудрого Фирса… Которого, к счастью, здесь все-таки «не забыли».

Заглянешь, бывало, на эту служебку по каким-то делам, а он тут же оживает, что-то припоминает, за руку тянет: «Та кидай ти усі свої справи, знаходимо завтра критика Жежеру — і до мене в село миронівською елект­ричкою! На город…»

(Так и не доехали).

Крамар во всех спектаклях (хороших и плохих) — где бы ни играл — был очень важной краской. Был незаменимым жестом, неповторимым народным тембром, почти что фирменным, слегка сутулым сценическим силуэтом, который даже в эпизоде посреди толпы выделяется. «Фараони» (Оверко), «Кар’єра Артуро Уї» (Догзборо), «Мартин Бору­ля» (Трохим), «Свіччине весілля» (Пирхало), «Енеїда» (мажордом), «Крихітка Цахес» (Моштерпін), «Лиха доля» (Роман), «Моя професія — синьйор з вищого світу» (барон), «Бал злодіїв» (Дюпон-батько), «Прибор­кання норовливої» (Педант)…

...И другие не всегда «важные» лица.

За его спиной и в каждой его интонации — грустно-веселая жизнь, которую ему не надо было сочинять на сцене. Ведь играл как дышал. А это особое свойство артистов «того» поколения.

Поколения подлинников.

* * *

После всенародного и всеми цитируемого Стецька никакой иной громкой кинороли — так, чтобы все снова увидели и сразу узнали — ему более никто не предложил. Иногда он вспоминал острым словом кинорежиссера Владимира Наумова (в юнос­ти работал с ним над «Тревожной молодостью»), поскольку тот обещал позвать его еще в 70-е в «Бег» по Булгакову на одну из ролей второго плана. Да не позвал.

И на режиссера Игоря Гостева Крамар частенько ворчал. Тот его вызвал на важные кинопробы — роль Никиты Хрущева в политическом детективе «Серые волки». И грим, и сам образ — тютелька в тютельку. А, оказалось, «наверху» уже решено. После клятвенных обещаний Крамару на роль Хрущева утвердили Ро­лана Быкова. И Одуванчик тогда вообще плюнул на все свои кинонадежды — и растер! Есть театр — значит, есть и смысл.

* * *

В театре он не чурался никакой работы и никаких «фокусов». В 80-е «приказал» ему режиссер Козьменко-Делинде «летать» на батуте в спектакле «Сон в летнюю ночь» по У.Шекспиру. И полетел. Несмотря на свою комплекцию.

Нужно было дать трагическую ноту в драме «Прощание в июне» по А.Вампилову — нате вам, не жалко этих нот, ведь кто ведал, сколько у него накопилось в душе тех спрятанных трагедий.

Слегка обидели его в 70-е с распределением в «Человека из Ламанчи» — а он жадно мечтал сыграть Санчо Пансу — так и это перетерпел, перестрадал. И сыграл другое, со временем подавив в себе все обиды. Умел прощать, ни на кого зла не держал. Я же говорю: «Одуванчик»…

* * *

Мало кто знал о его внутренней жизни. О жизни Одуванчика из квартирной клетки на Оболони. Никак не сопрягалось с этим сельским добряком представление об импортном «антисоветском» джазе, о совсем иных жизненных и творческих ритмах.

А он, вообразите, спрятавшись в своих закромах, и в пустые, и в репертуарно-активные сезоны, попросту фанатствовал, колдуя над своей уникальной джазовой коллекцией. Говорят, в свое время таких джазовых сокровищ не было ни у одного из коллекционеров столицы. Ему эти пластинки, Эллы Фицджералд или Луи Армстронга, добывали отовсюду, везли со всех краев.

«Украинский Стецько в ритмах американского джаза» — совершенно неуловимый его образ.

Образ, который не сыгран, но прожит.

Уже когда подступили болезни — никуда от злого возраста не уйти, — остались-то у него только джаз да театр. И обветшалая оболонская квартира оживала импульсивными ритмами, наполнялась саксофонными воплями, переливающимися голосами. Тело уж совсем его не слушалось. Зато слушала… душа.

Был беспомощен, бессилен — на закате. Как дитя — без мамы. Но постоянно приходили поддержать коллеги: более других за ним ухаживал режиссер Саша Билозуб, проявив тогда лучшие свои человеческие качества (и спасибо ему за это).

Для них он так и остался — незаменимым театральным талисманом... Или Фирсом, которого уже не найдешь — ни «дома», ни в том самом «саду».

А для меня — Одуванчиком. Вот дунул ветер… И нет.