МЫ, МОЛОДЫЕ, МЫ ДУМАЛИ — ВЫ МОЦАРТ

Какой украинский писатель не любит путаных заголовков! Как можно, называя собственное произведение и выпуская его «в люди», не нагромоздить на титуле что-нибудь концептуальное, глубинное и мировоззренческое, чтобы сразу было видно, как глубоко он — автор — копает! Как мог украинский автор Александр Ирванец, написав роман, не назвать его как-нибудь затейливо. Вот он его и назвал — «Рівне/Ровно, (Стіна)» (тоже мне пинкфлойд нашелся, хи-хи), с подзаголовком «Нібито роман». Правильно, уж если называть, так называть, чего там.

Но надо признать: кроме сложноподчиненного названия, роман Александра Ирванца наделен еще рядом достоинств, к которым в первую очередь следует отнести простоту и прозрачность этой прозы, за которыми стоит, разумеется, стилистическое мастерство автора, подкрепленное дипломом выпускника литинститута им. Горького. «Рівне/Ровно» можно читать с начала, можно с середины, можно, конечно, вообще не читать, но это уже другой случай. Вообще же нельзя не заметить, что и в своем романе Ирванец остается тем же старым добрым бубабистом, которого хочется выучить наизусть, цитировать, попирать, отрицать и вообще поливать всяческими литературно-критическими помоями.

Как и следует в подобных случаях, уже в первом своем масштабном прозаическом полотне лирический герой Ирванца героически борется с графоманами из ровенского отделения Союза писателей, стоически относится к притеснениям со стороны отечественных спецслужб, а главное! — более-менее успешно вступает в половую связь (и даже естественным образом) с бывшей одноклассницей Облей, которая, по-видимому, в свое время, как сказали бы те же графоманы из ровенского отделения Союза писателей, Ирванца конкретно отшила, за что теперь и поплатилась. Короче — все драконы, бередившие измученную чрезмерным бубабизмом душу Ирванца, убиты и от самого Ирванца, казалось бы, следует ожидать новых романов, не отягощенных погромыхивающими сублимационными тучами. Ан нет. Отбросьте, дорогие читатели, малейшие иллюзии по поводу Александра Ирванца. Никогда не будет он писать вещи реалистические, психологические, не говоря уж об интеллектуальных. Век бродить ему в сумерках им самим же выдуманных утопических и антиутопических коллизий, наталкиваясь там время от времени на собственные детские тайники и, ковыряясь в ароматных и запыленных закоулках счастливого ровенского детства, находить там щемящие от воспоминаний и нафталина пионерские галстуки, коробки из-под конфет или женское белье, которое к тому же ему и не принадлежит. Он не начнет писать иначе, вот увидите. Даже если он захочет скромно и честно описать свой жизненный и творческий путь или если надумает обнародовать какую-нибудь лав стори, все равно в самый лирический и пикантный момент, где-нибудь между анчоусами и очередной бутылкой шампанского «Кристалл», принесенной в номер, обязательно появится знакомое до боли рыло Зубчука Трофима Дормидонтовича, ответственного секретаря и председателя ровенского отделения Союза писателей СРУ и, судорожно пытаясь попасть ногой в штанину, Ирванец снова бросится к перу, разоблачая и обстебывая всех и вся кругом. Все-таки многолетняя принадлежность к украинской литературе дает о себе знать. А где еще, как не в украинской литературе, можно заметить такую нелюбовь и отвращение к жизни вообще и к собственной в частности? Вот и он не может просто так признаться в любви к собственному городу, ему обязательно нужно перегородить сперва этот город эфемерными стенами и шлагбаумами, а потом сугубо по-сыновнему залить говном и написать обо всем этом лирическое стихотворение. Посильнее «Прапороносців» Гончара будет.

Говоря об этом романе, критика почему-то подчеркивает визионерство Ирванца, что вот, дескать, чувак нас всех предостерегает и для этого изображает нам вполне возможный вариант развития нашей с вами, дорогие друзья, независимости. Но это не совсем так. Самое интересное то, что в Ирванцовых визиях Ровно будущего рисуется абсолютно будничным и в нем нет ничего такого утопического. Вот здесь сыновья любовь действительно берет свое и Сашко всего лишь тщательно — кубик за кубиком — восстанавливает свой город, каким он его знал и каким он, скорее всего, и остался. И если из текста вычленить упоминавшиеся нами сублимативные страницы творчества автора, к которым, очевидно, можно отнести отель «Европейский-Гоф» в западном Ривном и успешную карьеру драматурга-Ирванца в Западной Европе, то останется и впрямь детский сборно-разборный конструктор авторской памяти, где ни одна деталь не может потеряться просто потому, что именно здесь ей место и без нее — без этой детали — игра просто не состоится. Роман, впрочем, и делится на два типа картинок — выдуманных и реальных, и следует отметить — реальные производят впечатление более приятное и убедительное. Иными словами — Ирванцу куда лучше удаются графоманы из ровенского отделения Союза писателей, нежели злые гении и партийные, мягко говоря, бонзы, поскольку в жизни Ирванцу приходилось общаться все-таки преимущественно с графоманами, а не с бонзами, хотя и среди бонз, согласитесь, случаются люди творческие.

Ностальгией и искренним хлеборобским драйвом дышат в романе сцены из жизни ровенских писателей, ровенских гэбэшников и прочих ровенских ханыг, зато футуристические фантазмы и злостные предсказания Ирванца дышат, пусть извинит меня автор, исключительно «Галицькими контрактами», и ничего тут не попишешь. Вот в этом месте и следовало бы пожелать автору в дальнейшем быть ближе к народу и его мучениям, но делать этого я, конечно же, не буду, поскольку, честно говоря, несмотря на все нагромождение плодов болезненной Ирванцовой фантазии, роман я еще и сейчас время от времени перечитываю, особенно подолгу останавливаясь на сцене писательских собраний в ровенском «домі ідейної роботи» и удивленно вчитываясь в фамилии всех этих любовно выведенных автором баранюков и гимнюков. Может, именно ради таких отдельных сцен и стоит писать толстые романы, и действительно пройдет лет эдак десять-двадцать, и будет, вот увидите — будет, ученик десятого класса одной из ривненских школ Олесь Баранюк на встрече со стареньким классиком ривненской литературы А.Ирванцом отвечать на вопрос учительницы:

«— То ж як, Олесю, називається найвідоміша книга нашого славного земляка?

— «Рівне»… Себто «Ровно»… Себто «Стіна».

— І шо ж воно таке?

— Та нібито роман».