ВЫВАЛИВАНИЕ ПРАВДЫ-МАТУШКИ

Почему-то мне кажется, что аннотацию к своему роману «Інфекція» писатель Степан Процюк написал сам. Слишком подозрительно в ней — аннотации — выглядит такое место: «у своєму новому романі «Інфекція» Степан Процюк дешифрує псевдоміти», слишком уж цепляется око за это «дешифрує псевдоміти», за которым угадывается давнишняя любовь Степана к крепкому и незатасканному украинскому слову, которым в нашем конкретном случае и является слово «псевдоміти».

Поскольку и весь роман Степана Процюка где-то процентов на семьдесят состоит именно из такого типа лексики, остальное — цитаты из российской поп-музыки, отечественной классики и просто медицинские термины, а основной массив текста щедро пересыпан душистыми лексемами и словосочетаниями наподобие «артикуляційна оргія обличчя» (это о пьяном главном герое), «рецидиви відродження лівої ідеології у сучасній Європі» (это разговор главного героя (того, что с оргией на лице) с главной героиней после первого удачного (для главного героя) секса), «генітальний безум», «лімфа непорочності» (о чем это, я не понял, но, кажется, о Киеве), «збезуміла кролиха, якій ущеплено некерований ген сексуального сказу» (эротические мечты главного негативного героя), «сільські дидаскалки» (в контексте что-то, вне сомнения, связанное с украинской литературой) и тому подобное. Есть, есть за что зацепиться глазом, вплоть до целых предложений и фраз, построенных Степаном Процюком таким образом, что после прочтения их уже и холодный ум все переваривает и принимает, а горячее сердце и дальше удивленно повторяет, как вот это, мое любимое — «Київське ґетто, слова російського не почуєш, наче опиняєшся на острівку національного щастя, державної відбулості, навколо всі однодумці. Одним словом, настрій якнайсприятливіший для розслабухи, трішки випив, пожвавився...», ну и далее по тексту.

Все же, несмотря на все заморочки Степана (или, как сказал бы сам автор — «гіперстепанові псевдозаморочки»), можно сказать — безусловно, этот роман, в конце концов, как и все, написанное Степаном, интересен прежде всего языком. Событийное его наполнение отступает в сторону сразу же после первого авторского демарша, в котором бедолага Савва Чорнокрыл (главный герой, тот, что с оргией на лице) почему-то не любит Украину. Дальше все более или менее в том же духе, и говорить особенно не о чем. Вместо этого хочется говорить о языке, именно о нем, потому что, когда находишь в романе место, где чьи-то руки «скидають із володарки одяг, лишаючи її у костюмі Єви», невольно отмечаешь про себя, что в этом случае «костюм Єви» звучит примерно, как «костюм водолаза». В общем, язык выдает Процюка. Говорить, что это просто авторский язык — лишнее. Это такой себе суперавторский гиперязык, которым пользуются все без исключения герои романа, независимо от социального, алкогольного или эмоционального состояния. Я уже молчу о половом разделении — в самом деле, что там заморочиваться, баба тоже имеет право на свой гиперязык.

Это особенно трогательно, так как авторское присутствие угадывается повсюду — и во время политических речей, и во время пейзажных описаний, и во время любви. Во время любовных ласк особенно любопытно узнавать авторскую интонацию в тревожных вскриках, скажем, главной героини — вставляет, чего там. В принципе, можно все это свести к проблеме невыписанности — и то, что все герои романа говорят, как Степан Процюк в жизни, и то, что говорить так в жизни, несмотря на все старания автора придать диалогам жизненность, могут разве что лингвистические монстры и акулы, нормальный человек такого не осилит, какая уж там расслабуха с таким количеством сложноподчиненных наворотов. Можно списать на авторское неумение полнейшее пренебрежение к диалогам, ибо и вообразить себе диалоги этих людей просто-таки невозможно. За всеми этими более или менее усердно выписанными образами стоит печальный и насквозь монологический Степан Процюк, для которого главное даже не то, поймут ли герои друг друга, а то, что Савва Чорнокрыл Украину не любит, и что ты ему — Савве Чорнокрылу — сделаешь!

Следовательно, можно во всем этом автора упрекнуть, конечно, можно. Но можно этого и не делать, поскольку мне лично «Інфекція» напоминает большой, существующий по своим внутренним непостижимым законам языковой заповедник, при ближайшем рассмотрении легко поддающийся классификации. Так, когда Степан описывает красивую девушку, он пишет «супервродлива та гіпердоброзичлива» (просто гибрид какой-то), а некрасивой, соответственно, тоже четко указывает ее место: «Ох ти ж, курво, з манікюрами та педикюрами, червоними, як невинна кров». Все четко и понятно. Или, например, упоминавшиеся выше цитаты на русском. Автор ими откровенно не гнушается, но при этом подает их в такой психоделической транскрипции, что его герои, употребляя русский, начинают говорить, как гестаповские офицеры в советских фильмах о войне: «Ти помніш, мая Акуліна, наш пєрвий нальот на любофь, а всьо ета била в сарає, в тєлятнікє возлє кароф». Особенно трогает это «кароф», рифмующееся со «Смирнофф».

«Зараз пишу наступний свій роман — «Офіра», — заявил недавно в одном из интервью Степан Процюк, — де роблю чергову спробу психоаналітичного розтину людської душі». Звучит как угроза. Мне здесь вспоминается почему-то Венедикт Ерофеев со своим сакраментальным «я еще поболее околесицы наплету». Но авторское самоопределение очень верно, не зря же я говорил о подозрениях относительно аннотации: Процюк в самом деле четко знает, как назвать все то, чем он занимается, — если уже псевдомиты, то псевдомиты, если уже вскрытие — то вскрытие, и никаких припарок.

Хотя чем преимущественно заняты герои романа Степана Процюка? Преимущественно они думают (наедине) или говорят (в больших или небольших компаниях, ну то есть, когда пошла расслабуха) о наболевшем. Это наболевшее у них всех находится на одном и том же месте, поэтому, рисуя картины или занимаясь оральным сексом, герои «Інфекції» неизменно говорят (рисуя) или просто думают (занимаясь оральным сексом) об Украине. Авторские же эскапады в этих случаях приобретают особую эпичность, как вот концептуальное «Сава Чорнокрил не любив України», или менее концептуальное «Кирило Орленко не церемонився, вивалюючи гостям правду-матінку», или же совсем сакраментальное:«а у Пирятині ти був, у Яготині був, у Почаєві був, у Берестечку був, питаю руба, був чи не був?» Как правило, ответа на его «руба» никто не дает, ибо что же ты на это ответишь, если события романа происходят как будто в параллельной реальности, такой себе матрице, к которой путь закрыт всякому, не проникающемуся украинскими проблемами. А для тех, кто проникается, пожалуйста — «випив, розслабився» и давай дешифровать псевдомиты по полной программе.

В общем же, после прочтения именно этого произведения, начинаешь понимать, за что одни украинскую литературу ненавидят, а другие ее же, эту литературу, обожествляют, и почему этих первых намного больше, нежели вторых. Поэтому, если вы прочитали «Інфекцію» и безразлично пожали плечами, то вы или не понимаете украинский язык, или, как неоднократно упомянутый нами здесь Савва Чорнокрыл, Украину не любите. Но тогда с вами просто не о чем говорить.