МАССОВЫЙ ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННИКА

В серийных типовых домах, созданных в Киеве с конца пятидесятых до середины восьмидесятых годов, живет сейчас большая часть населения. Рано давать объективную оценку их культурной роли и месту в истории. Но явление завершено, обрисовалась его социальная форма, утверждается эстетическое освоение. Поэтому стоит попытаться, пусть предварительно, насколько позволяет величина и близость предмета, рассмотреть его.

Есть мнение, что делалось это нарочно, чтобы нас нивелировать, истребить духовно, - и Чернобыль подстроен для геноцида украинства.

Конечно, панельные пятиэтажки, пришедшие в негодность, сегодня надо выселить, реконструировать, изыскать средства и т.д. Но того, что останется, много, оно будет стоять еще долго. Нам жить, и это стоит осмыслить.

Говорят, дом человека - его портрет. Скорее, это применимо к птицам. У человека связь с гнездом неоднозначней. Интерьер, правда, он большей частью лепит сам, но дом ему строят другие. Кто в состоянии заказать особняк у архитектора - мычит, разводит руками, кивает на журнал. С портретом не получается. Тем более что новый дом заказчик тут же перепродает другому - рынок. Кончились родовые поместья. Типовые, между прочим. (Гоголь прославился тем, что увидел лицо Собакевича в кривом стандартном портике.)

Презрев типовой коттедж, кто-то решает сам себе выстроить эдакое. Порадоваться бы его свободе, пусть даже и урод прибавится на улице. Но хозяин за время строительства станет похож на шабашника, и портретом ему - корыто с раствором.

Что такое Город, который можно любить? Любовь не бывает за что-то. Если вообще хорошо, то хороша и среда, где живешь. Спросят, как тебе в ней? - Люблю ту рубашку, в которой был счастлив. Помню, сам ее утюжил.

Досталось место на холмах, река, зеленые просторы. Древность, соборы, жемчужины барокко. Купола не могучими шлемами, как вначале, откуда они в Пскове-Новгороде, а игривой юбкой семнадцатого, восемнадцатого веков, П.Могила, И.Мазепа. Их замечаешь, когда приезжают гости. Вертишь за ними головой и вспоминаешь - да-да, Киев…

В улицах и переулках старого города баньки под перекрестками, пилястры, маскароны. Из-под балкона женский гипсовый локоть, решетки, на спусках брусчатка дугами. Идешь себе… Не такая уж древность сто лет. Доходные дома от киевских подрядчиков выстроены за двадцатилетие на рубеже веков. Жилье чиновников, лиц свободных профессий - тех, кто обслуживал промышленный бум. Крестьяне хлынули к заводам: сахар, рельсы, кирпич, паровозы. Селились в слободах (от них остались одни названия) в привычных мазанках с вишнями и чернобрывцами, не порывая с землей. А эти - здесь, красиво получилось.

Ремесленная тщательность девятнадцатого века по чертежам и рисункам двадцатого. Смирно в тугих офицерских фуражках стоят на подробных фото инженеры-подрядчики. Полвека спустя их коллеги, «архитекторы-вредители» - в поэтических свитерах, изысканных джинсах, с трубками. Мечтатели.

В разгул всемирной новизны после войны до начала тридцатых Киев не был столицей, оставался в тени, авангард мы проехали. Если бы не вокзал, но его перестроили. Памятником упоения техникой остался харьковский Госпром. Мир становился железобетонным, никелированным и стеклянным, либерально-комфортным. Автомобиль спрямлял улицы, упразднял повествовательность фасадов, выталкивал за город особняки. В Великобритании оканчивалась эра домашней прислуги, Рузвельт двигал Америку к пользе среднего класса, в Германии раздавали своим «фольксвагены» и барабаны. В СССР не нац-, а соцсолидарность приподнимала лидера-вождя, пресекая мировое слияние.

В двадцатых годах пафос конструктивизма венчал всемирную техническую непреложность, открытую на все стороны. Советский социальный романтизм вынуждал к отделенности - чем дальше, тем круче, несмотря на заверения в противоположном. Социальная доктрина создается для тех, кто ее исповедует, она уязвима извне, потому что опровержима. Человек не имеет естественной общественной формы - не муравей, не пчела. Сегодня в Москве на тех семи гордых высотных домах сталинского барокко декор конфузен. Экзальтацией преданности и собственной исключительности поражал иностранцев московский метрополитен - нищие люди в подземных малахитово-бронзовых чертогах.

Диктатор не может без классики, за спиной его вечно римская колонна. Рим украинского исполнения - победоносный Крещатик. Стилистически мягче и красочней, ближе к Португалии. Красногубые лидеры в вышиванках, чубатые литераторы, шоколадный набор 300-летие воссоединения, оперная пыль столбом, декорация счастья, генеральский гопак.

Сегодня странны и призрачны эти шишаки, загогулины, глиняные цветы… Атлантида. Полноте, было ли, чье это, что за восторг? В семейных альбомах родители смирные, бедные, пуганые до немоты. Не из допотопной цивилизации, родные. Опять не портрет. Лжет каменная летопись, подскабливает инок.

Чертеж микрорайона умопомрачительней радиосхемы, его художественность специфична. Слишком много параметров, жестких условий, нет места рефлексиям. Приказ о городе выполняется коллективом, конвейером сотрудников. Архитектура расчетов и формул не лжет. Присутствие автора незаметно - не за что прищучить. Проект не безличен, не зол, не бездушен, а - радиоплата. Включаешь - работает, можно подавать на госпремию.

Почему так складно заработал конвейер, так повсеместно и широко, как прорвало?

Социализм пригоден к действиям вроде военных. (Склоны Днепра озеленили комсомольскими субботниками.) Служебное рвение и энтузиазм срабатывают, если воздаяние - вот оно, собственное жилье. Но не только.

Шутка ли - новые города! Архитектор - уважаемая специальность. Они и сами себя ощущали элитой, свободным творческим союзом. В отличие от других имели особое удовольствие не касаться идеологии, не мараться в пропаганде, творить большие дела, минуя членство в партии. В этой области раньше других вернулись в обиход запретные имена и идеи.

Индустриальный конвейер, не задерживаясь, пронзает национальное, региональное, индивидуальное, выдает миллионы окон - новой тысячей, тысячей, тысячей. Vana Tallinn, например, или Самарканд окружают одинаковые крупнопанельные дома. Мы не знали тогда, что Стамбул и Копенгаген тоже.

Есть много вещей, где «Я бы хотел, чтоб не так» не проходит. Градостроительство в их числе, масштаб здесь массовый, общекультурный. Обращение адресуется нации, поколению и пролетает над частной головой. Нахаловки и шанхайки не проходят по ведомству санэпидстанцией, и поделом. Контркультура здесь невозможна. «Запрещенный архитектор» - нонсенс.

Чтобы не угнетали одинаковые, куда ни занесет, синие зонты «Carlsberg», вспомним, что теперь нас не выкосят чума и оспа, не зарежут на базаре, не четвертуют на площади, не вырастят в кувшине и не проткнут шпагой за так. Жалко вольницы?

Украинское городское население сравнялось с сельским только в пятидесятых годах этого века. Восьмисоттысячный до войны Киев стал трехмиллионным, занятие новых горожан - строительство, сфера услуг.

В нашем глубинном сознании оппозиция «село-город» раскрывается как «свое-чужое», «рядовое-элитное», «люди-начальство», «бедность-богатство». За вторым компонентом сквозят привлекательность и тлетворность. То же касается пар «мы-Россия», «мы-Запад». Это определяет специфическую конфигурацию понятия «достоинство личности». Сомнения в самооценке сопровождаются обидчивостью, замкнутостью, подозрительностью, нетерпимостью, заносчивостью. Они же стимулируют чувство справедливости и неуспокоенность, любознательность и подвижность, острый вкус к новизне - необходимые признаки интеллигентности. Разум и воля с трудом проникают в эту сферу, то есть чем хуже осознается, тем устойчивей функционирует. Общественная мифология располагается вблизи того деликатного места, где с христианской эпохи засела совесть.

Стерильность новых зданий не встретила отклика в национальном вкусе. Без средств на хорошие материалы, без убедительного ремесленного навыка (он быстро утрачивается, за поколение) затея грозит эстетическим провалом. Левшей хватало для уникальных строек, здесь требовалось другое, массовое.

Типовые дома воплотили текучесть конвейера. Стены-окна мелькают до исчезновения, растворяются из виду уже не от внешней скорости, что слизала фасад. Двинулось что-то внутри, доселе неподвижное. Задолго до свободного рынка жилья самой логикой развития как бы предлагалось - не присыхать, не приживляться намертво к жилищу.

Тип расселения выманивал из дому. Пионерлагеря и экскурсии, туризм-альпинизм, загородные участки и шабашки, целина и освоение месторождений, грандиозные стройки - пролом, неоседлость, кружение. (Особняк не препятствует этому, но и не побуждает.) Мир выманивал из дому на процедуру идентификации личности. «Мой адрес - не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз». Теперешний адрес непоседы - США, Канада, Израиль или номер мобильного телефона. Идеологические песни устаревают, как слэнг. Эту прозвали «Песней алиментщика». Проходит молодость, заводят детей. «В суету городов и потоки машин возвращаемся мы, просто некуда деться».

Крестьянство презирало люмпенскую бездомность и советскую власть называло босяцкой. За что ему так отомстили, что до сих пор не оправится.

В социокультурном пространстве массового расселения выпало звено двора, что имело трагические последствия. Небезопасный мир начинался не за дворницкими воротами, а прямо с порога.

TВ стало массовым. Хоть не выманивает из дому, но стены уничтожает эффективно. Даже в селе: «Добридень, бабуню, як справи?» Голова соседки маячит за горбом огорода. «Ви знаєте, я вже сварюся на неї, як вона цьому Вікторові…» - и дальше о вчерашней Марианне.

Голубой, а потом фиолетовый сполох на потоке. Из того места, где очаг, лампада. Что там, за неплотными занавесками? Тоже смотрят в окно, не на нас - неизвестно куда, 109 каналов.

Без телевизора не случилось бы ни «перестройки», ни независимости. Кто посмотрел ГКЧП, пошел на референдум.

Сколько любви совершается по телефону, иначе никак не возможной, немыслимой. Взгляд пронизывает стены, их нет. Мобильный телефон еще решительней отторг их от человека.

Концерт на площади. Певец где-то есть - над толпой краны с телекамерами, и смотрят на его электронного двойника на экране. Во-он какой - и так, и эдак.

Город представлен прохожему цокольным уровнем - переменчивыми витринами и облицовками. Дизайн, интерьер, отделочные материалы. Арендаторы меняются, хлоп - и другие, не устоялось еще. В каменных плитках стены и тротуара что-то не то со сколами… рваность-то одинаковая, ненастоящая. Виртуальный, компьютерный хай-трек.

Бигборды плывут треугольными призмами, ах - и меняется картинка. Трещит обтюратор - крутят другое кино, понимаешь?

Дом - это куда вернуться, запереться, прийти в себя. Квартиры планировались функциональными зонами. Рекреация, репродукция. Уснул - умер, проснулся - родился. Порог жилья - разлом, тьма психики. Что кому надо, бесполезно классифицировать. Сколько людей, столько вариантов склонностей, вкуса, достатка. Живое не структурируется. Стиль и мода в мебели неличны, обозначают благосостоятельность и эпоху. Если в квартире семья задержалась на несколько поколений - чрезвычайная редкость - приметы какого-то стиля скажут о том, кто и когда покупал. Неглубоко - эвакуация, репрессии, голод… Сейчас во Франции тесная меблировка и финтифлюшки с салфетками - родное; просторный и светлый дизайн - презренное американское.

Насколько глубока в человеке идея дома? Если в подсознании отражается опыт поколений, она не должна прощупываться глубже Великого переселения, кочевничества. Нет автохтонов - на всю глубину мир, как бинтами, опутан народами, племенами. А киргизская юрта в каждой жердине, петле и веревочке обильно символична. Значит, конец не в кочевниках…

За дверью квартиры лежит неприкосновенная частная жизнь. Пусть, наконец, нас оставят в покое.