Любомир Медвидь: «Я понимаю Франко как укор нашей ментальности»

Есть мастера, для беседы с которыми не обязательно искать скоротечный информационный повод — юбилей или очередную выставку. Они сами по себе — уникальный «информповод». Среди таких фигур в отечественной «живописи» — львовянин Любомир Медвидь. И прежде, и сегодня на любой выставке его полотна «не теряются». Его художественная манера особенна, неповторима. А еще — он пишет прозу, преподает во Львовской академии искусств. В беседе для «ЗН» Любомир Медвидь коснулся не только собственных творческих поисков, но и вспомнил о Франко, Толстом, Маркесе, Ионеско, Кафке.

— Пан Медвидь, сегодня некоторые украинские художники жалуются на всеобщее трудное положение, на финансовый кризис, собственно, — на время, в котором победил масскульт. Знаю, что и вам не всегда было легко. А когда все же чувствовали себя самым счастливым?

— Как выбраться из этой ямы?

— А как выбраться, если это так далеко зашло? Если искусство откровенно служит всякой нечисти... Человек чуствует себя куском мяса, который должен выживать в мире джунглей... Это отдельная тема. О ней можно говорить очень и очень долго. В ней можно найти множество нюансов. Это очень сложное и интересное явление, но в целом оно — слишком античеловеческое.

— Когда вы поняли, что живопись — ваше призвание?

— Сколько себя помню, всегда хотел не рисовать, а писать. Школьная учительница литературы очень хвалила меня за то, как я пишу. Но во Львове не было ничего похожего на литературную студию или литературный институт. Поэтому и победило то, что связано с рисованием. Но если речь идет о художественных способностях, то я унаследовал их от отца. Он всегда хорошо рисовал, хотя это не стало его специальностью. В 1964 году была выставка какого-то областного значения, в которой я принял участие. Это была небольшая работа, кажется, графика на тему старого Львова. На той выставке была Книга отзывов. Посетители хвалили и одних, и других авторов, а мне похвалы не написал никто. И тогда я четко вывел в книге: «Одной из интереснейших работ на выставке является работа Любомира Медвидя под названием «Старый Львов». И подписался — «Любомир Медвидь». То есть сам себя похвалил. И с тех пор... А если серьезно, то самые первые слова одобрения сказал Владимир Па­тик — еще тогда, когда мы не были знакомы. Отзыв Патика о моих пейзажах мне особенно импонировал, поскольку манера, в которой работал я, отличалась от исповедуемой тогда и теперь, Па­тиком. Те мои средние формы были связаны с гиперреализмом, хотя и не были скрупулезно выдержаны в стиле, отвечающем этому направлению. Их стилистика была ближе всего к стилистике американского художника Эндрю Уайта, о существовании которого я тогда не знал. Скупость цвета, активность рисунка, мгновенность композиции — я сам для себя открыл эту стилистику, начал ее усовершенствовать, и в конце концов, как выяснилось, пришел к тому, к чему в свое время пришел и Уайт.

В 1972 году я устроил свою первую персональную выставку в картинной галерее. А накануне ее открытия Мисько привел ко мне американского художника украинского происхождения Владимира Пелишенко, от которого я и узнал об Уайте. Более того, через год Пелишенко привез мне альбом Уайта: я пережил не только удивление, но и шок, настолько похожими были наши стилистики — колористикой, настроением и т.д. Это меня настолько подавило и шокировало, что до конца 1970-х я очень мало рисовал...

— Некоторые искусствоведы пишут, что на ваших картинах — страдальцы... Вы с этим согласны?

— Нет, чаще это образ ошибающегося человека. Тема страдания, тема поражения. Я нехорошо отношусь к людям, которые страдают, поскольку большинство из них наговаривают на себя, что страдают, а на самом деле их жизнь не является страданием. Их жизнь не устроена, они не нашли своего предназначения, не встретились с проблемой, которую удачно решили. Так вот это не страдания. Это обида на что-то, на кого-то, упрек нам. Тема страдания меня не интересует. Но тема человека — блудного сына — не только интересует меня, но и является одной из ведущих тем, к которым я постоянно обращаюсь.

— Вы в свое время восхищались Кафкой...

— Кафка был одним из тех авторов, который произвели на меня глубокое впечатление. Не единственный, правда. Поскольку тогда, в начале 1960-х, у меня была возможность ознакомиться с проблематикой театра абсурда (она была чрезвычайно актуальной), с творчеством Эжена Ионеско. Меня поразил прежде всего его «Носорог». К счастью, тогда у нас во Львове можно было купить польский журнал «Діло». Кстати, «В ожидании Годо» я прочитал значительно позже, в русском переводе, в «Новом мире». В конце концов, не всегда нужно читать много произведений одного автора, чтобы получить толчок к творчеству. Мне, например, хватило контакта с «Носорогом», в котором, по моему мнению, самая серьезная драматургическая точка Ионеско. Часто художнику и этого достаточно, чтобы подсознательно стать адептом, рабом его мировоззренческого образа мышления. Главное — оставить свою индивидуальность нетронутой. Так вот, мое художественное мировосприятие базируется не на подробных исследованиях, изучениях, а на кратковременных, но ярких контактах. «Сто лет одиночества» Маркеса я так и не дочитал до конца, чтобы не попасть под влияние... Это не означает, что вообще не нужно читать. Нужно! Художник должен быть осведомленным, грамотным. Другое дело, как он эту грамотность будет реализовывать. И всегда следует понимать: ты не первый на планете. О том, что ты говоришь, уже говорили своим способом древние. По-моему, есть только одна тема: человека, прибывшего в этот мир с определенной целью. С какой? Это и есть главная тема для художника. И этого достаточно.

Впрочем, художнику каждый раз нужен другой импульс. Возможно, импульс тревожный, некрасивый. Мои впечатления — от военного тяжелого времени, от переселения народов. Я — участник акции «Висла», участник выселения.

Военная суета, послевоенное тяжелое время и побуждают меня к творчеству. Этот импульс когда-то зародился во мне и никогда меня не покидал. В конце концов, я никогда не загорался большим вдохновением. Я скорее выполнял какие-то функции... Это сложно объяснить. Мне кажется, что искусство — не праздник для глаза, а вопрос для ума. Хотя этот вопрос пробирается в мозг через глаза, через умение видеть. И мы должны видеть перед собой интересный продукт. Если мы видим неинтересный, несуразный, неприемлемый, неэстетичный продукт — то ум не прореагирует.

— Имя Любомир повлияло на вашу жизнь, творчество, мировоззрение?

— Не только имя, но и моя фамилия срабатывала на протяжении всей моей сознательной жизни. Во-первых, я Любомир. Во-вторых, Мирославович. В-третьих, Медвидь. Не припоминаю, чтобы прежде пылал любовью к окружению, обстоятельствам, событиям. Они меня часто поражали, ужасали, казались бессмысленными. Но это вовсе не означает, что я не замечал вокруг себя красоты. Возможно, такое восприятие — следствие послевоенного времени... Внимание к житейским трудностям сопровождало меня постоянно. Абсолютно мелкие обстоятельства, почти не заметные для глаза, всегда приковывали мое внимание. Например, меня могли растрогать выражение лица или надпись на кресте. То есть мелочи, нюансы настраивали меня на какие-то выводы, в первую очередь определяли мое естество. Внимание к таким жизненным ценностям я не могу назвать размышлениями. Размышления — это бессмыс­ленная вещь, как по мне. Но получение какого-то определенного состояния вследствие того или ино­го наблюдения, что ты заметил, почувствовал... Это сложно выразить. Наверное, и невозможно выразить, если ты не Маркес...

— У вас особый подход к жанру портрета...

— Началось с того, что большие авторы меня заинтересовали темами, поскольку о них, этих людях, многое можно сказать. Портрет Льва Толстого — лучший, по моему мнению, из моих портретов. Я сделал его в 1979 году. Сейчас он хранится в коллекции Национального музея. Толстой интересовал меня как глыба, мыс российского моря. Возможно, русские считают, что он очень русский автор. Я так не считаю. Я его и сделал очень похожим на тот мыс, ту скалу. Ис­кусствовед Григорий Островский считал этот портрет лучшим из всех портретов Толстого. Интере­совал меня Гоголь. Гоголя я так и не начал писать. Точнее, начал, но потерпел поражение. Хотя его портрет хранится во Львовской галерее искусств. Также я сделал портреты Леси Украинки и Ивана Франко. Портрет Франко показал Вакарчуку (бывший ректор Львовского национального университета им. Ивана Франко, сейчас — министр образования и науки. — Т.К.), и он попросил разрешения повесить его в своем кабинете. Я согласился: «Если ты сможешь держать его возле себя — это явно не парадный, не украшенный, не мягкий портрет». То есть все, что я понимаю о Франко, я вложил в портрет.

А я понимаю Франко как укор нашему сознанию, ментальности, незавершенности, нашим шатаниям.

Леся Украинка зацепила меня своей чрезвычайно разветвленной художественной судьбой. Я ощущал у Леси присутствие мотиваций сугубо психологического характера. Она страдала так, как страдает каждый художественный ум. То есть я говорю об этих людях таким языком, какой мне казался адекватным по отношению к ним как к явлениям культуры. А с портретом Франко так и произошло, как я говорил: Вакарчук не смог выдержать его в своем кабинете, поскольку он действительно был весьма «раздражающим».

«Приключения» с портретами закончились еще в 1990-е, потому что та проблематика меня перестала интересовать. Хотя, плывя по течению, я иногда пишу портреты, например, тех людей, которые мне их заказали. Меня больше интересует все, что связано с блудным сыном...

— Есть ли в вашем окружении человек, чье мнение для вас чрезвычайно ценно?

— Личность, которая произвела на меня большое впечатление, — Евгений Лысык, выдающаяся фигура в нашей культуре. Жаль, ушел от нас... Я бы не хотел говорить этих слов, но скажу, поскольку это наша острая проблема. Почему такие фигуры, такие гиганты мысли и таланта в нашем обществе уходят незаметно и следа после себя не оставляют? Это неправильно. Если мы не сделаем выводов из того, что получили в наследие, мы и шага не сделаем в будущем.

Из книги жизни

Любомир Медвидь родился 10 июля 1941 года в г. Варяж, что на территории Польши. Переселен в Украину в ходе второй очереди акции «Висла». Сначала жил с родителями в Тернопольской области. Позже семья переехала во Львов, где отец будущего художника купил дом в Зимной воде. В этом селе Любомир Медвидь проживает и сейчас.

В 1965 году закончил Львовский институт прикладного и декоративного искусства. Педагоги — Роман Сельский, Карл Зверинский, Витольд Монастырский. Провел персональные выставки во Львове (1972, 1987, 1990), Торонто (1990), Нью-Йорке (1991), принимал участие в групповых выставках в Нью-Йорке, Кракове, вместе с известными львовскими художниками Олегом Минько и Зеновием Флинтой выставлял свои произведения в Киеве, Вильнюсе и Москве. Картины Любомира Медвидя — в коллекциях музеев Украины (Киевский музей украинского искусства, Львовская, Хмельницкая, Запорожская картинные галереи, Национальный музей во Львове и т.д.) и зарубежья. Профессор кафедры монументальной живописи Львовской академии искусств.

Звание заслуженный деятель искусств Украины получил в 1987 году. С 1999-го — народный художник страны. С 2003-го — член-корреспондент Академии искусств Украины. С 2006-го — академик. Недавно получил орден князя Ярослава Мудрого V степени.