КОРОЛЬ УЕХАЛ...

О десса славится своими

королями. «Король»

Беня Крик, сам Исаак Бабель - король одесских рассказов, короли сатиры, крестные отцы небезызвестного Остапа Бендера - Ильф и Петров. Все эти короли, мои и твои, читатель, наши давние знакомые. Заочно. Но есть Король, тоже родом из Одессы («Я родился в Мариуполе, но самое прекрасное мое детство прошло в Одессе») - днями (11 июня) ему исполнится 70 лет, - с которым автор этих строк лично знаком полвека с добрым гаком.

Студенты, начинающие литераторы, «початківці» мы встретились впервые в сентябре 1947 г. на страницах «Альманаха» «Молодого письменника» и тогда же познакомились на республиканском совещании молодых писателей. На этом совещании всячески пытались воспитывать из нас «правильных писателей», чьи сердца и перья целиком принадлежат партии, и гневно клеймили «неправильных» (академик М.Рыльский, Ю.Яновский и др.). Так, например, крепко, помню, попало тогда поэту-академику за «безыдейные» строки: «Ластівки літають, бо літається, а Ганнуся плаче, бо пора»). Забегая вперед, скажу, что из нас «правильных», «карманных» писателей так и не получилось. С тех пор и встречаемся. Пока учились в одном городе - я в КГУ, будущий Король - в Киевском педагогическом институте, довольно часто, потом - с интервалами, когда в 5-10 лет, когда - в 15 лет. То - в Киеве, то - в Ужгороде, ставшим на долгие годы престольным градом уже признанного короля.

Пришло время назвать его имя. Феликс Кривин. Он король в литературе особого рода, о чем еще в начале 80-х годов метко сказал Леонид Ленч.

В предисловии к книге Ф.Кривина «Принцесса грамматики» старый мастер подчеркнул то стилевое своеобразие, которое сразу выделило Кривина из рядов рядовых «балалаечников» в многочисленном «хоре» тогдашних юмористов. И сделало его королем - королем юмора, пытливой мысли («Юмор у него особый, я назвал бы его юмором мысли»).

«Карманная школа», «Калейдоскоп», «В стране вещей», «Ученые сказки», «Хвост павлина», «Всемирная история в анекдотах», «Тюрьма имени свободы», «Дистрофики», «Брызги действительности», «Полусказки и другие истории»... Перечень всех книг, написанных Кривиным, занял бы целую страницу. Его притчи, басни в прозе, маленькие юмористические историйки и сатирические миниатюры то и дело появлялись и появляются на страницах газет, журналов разных стран мира.

У него свой стиль, свое видение мира, которое не спутаешь ни с чем другим. Во всех своих книгах он остается добрым сказочником. Его персонажи - не только звери, рыбы, мифологические боги, ангелы и черти, не только неодушевленные предметы («В стране вещей»), но и буквы, частицы, междометия: все они приобретают характер, между собой спорят и неизменно учат читателя добру.

Так мы узнаем, что есть удивительная Страна Грамматики. Путешествуя по этой стране, ты делаешь открытие за открытием. Странствуя по этой стране узнаешь, какую силу неожиданно порой приобретают частицы, что есть слова добрые и коварные. Например, буква «р». Ведь одно дело, когда тебя почитают, а другое - когда прочитают. Поступок с «р» становится проступком. Вы легли спать, но вам придется проспать.

«Конечно, - заключает автор свою чудесную сказку о коварной букве «р», - вы можете мне не поверить, но тогда вам придется это проверить. На собственном опыте».

После очень длительного перерыва - недавняя встреча в Киеве. Много вспомнилось. И недоброй памяти 49-й год, год борьбы с космополитизмом, история со стенной газетой. Задуманная Феликсом со товарищи с шутливым названием «Антизнание - сила». Авторы газеты к тому же объявили о создании новой партии: «Союза ясноголовых», у которой, дескать, не будет ничего общего ни с какими другими партиями. Юмористическая газета вышла в единственном экземпляре и тут же исчезла, а шума наделала много. Были вызовы и в ректорат, и в КГБ. Так что шутка могла окончиться весьма плачевно. К счастью, тогда все обошлось.

Почти все книги Кривина, за исключением нескольких московских изданий, выходили в Ужгороде (изд-во «Карпаты»). И расходились мгновенно. Читательская аудитория - мне приходилось читать письма, отзывы на книги Кривина - у него огромна. Не меньшим успехом пользовались публичные выступления Феликса, встречи с читателями. Особенно охотно приглашали его космонавты.

За полвека - целая библиотека. А какие из них наиболее дороги автору - трудно сказать. Пожалуй, «Ученые сказки», «Хвост павлина», «Принцесса грамматики».

Тут наши мнения, дорогой Феликс, несколько расходятся. При всей моей любви к названным книгам для меня одной из самых лучших были и остаются «Божественные истории» (Изд-во политической лит-ры (?!) М., 1966, тираж 100 тыс. экземпляров).

...Конец оттепели, эры Хрущова, начало завинчивания гаек, нового наступления на интеллигенцию, появление малых гулагов, психушек для диссидентов. Перечитывая книгу, просто диву даешься, как в подобных условиях могла, пусть под грифом «атеистической», как сказано в аннотации, («автор взглянул на «священную» историю глазами неверующего человека»), выйти такая книга. За древними мифами, ветхозаветными сказаниями встает легкоузнаваемое наше время, возникают лица, недавняя кровавая история. Не могу отказать себе в удовольствии привести с разрешения автора несколько миниатюр из книги, которая давно уже стала библиографической редкостью.

«Божеский разговор».

«Титаны восстали против богов-олимпийцев. ...Подошел первый титан-одиночка. Смотрит Зевс - здоровенный титан! Где с таким говорить по-божески. Пришлось поставить его на колени. Стоит на коленях титан - и все равно выше Зевса на целую голову. Пришлось отрубить ему голову.

- Ну вот, - сказал Зевс, - с этим как будто договорились. Давайте дальше - поодиночке».

Как говорится, не в бровь, а в глаз. И звучит так, словно написано сегодня.

«Плач по царю Ироду» (юмор не от хорошей жизни». Эта новая книга Феликса, пожалуй, одна из самых личных. В ней и Одесса («В то время я часто бывал на улице Бабеля в большом веселом дворе», война, эвакуация, гибель подружки детских лет и годы учительства в одной из мариупольских школ. Они совпали с тем временем, «когда слово «еврей» было не принято употреблять с местоимением первого лица. Этот эвфемизм, - напоминает автор, - запечатлен в известном анекдоте: «Ваша национальность?» - «Да». И в этой же новелле «Священная корова» удивительный по емкости, по точности психологического рисунка, портрет «старой девы» («мы работали с ней в портовской школе, преподавали литературу в параллельных классах, но Зинаида Владимировна шла строго по программе, подолгу задерживаясь на таких вещах, на которых бы я умер от скуки»). В школе (по стране прошла волна антисемитизма, вызванная известным «делом» врачей) проводилось по заданию районо очередное мероприятие. «Нужно было разъяснить ученикам, что не все евреи плохие, что среди них встречаются и хорошие».

Будущий автор «Принцессы грамматики», которого не могли к тому времени (не трудно представить себе за что) не полюбить ученики, честно рассказывает о своем провале на классном часе. «Примеры Маркса, Эйнштейна, Чаплина их не убеждали. Примеры Гейне, Маршака на них не действовали. Мои ребята, как оказалось, евреев не любили, хотя ни одного живого еврея не видели, потому что и тех немногих (очевидно, включая и самого автора. - Б.Х.), которые им встречались, принимали за греков».

После такого провала и вызова в районо, где автора обвинили в «неуместной национальной браваде», он направился на классный час к Зинаиде Владимировне. «Мне было интересно, что скажет о евреях эта дворянка, воспитанная в черносотенное царское время.

...Зинаида Владимировна сначала пошла по программе. Она напомнила ученикам такие крылатые выражения, как «египетский плен» и «вавилонский плач», и сказала, что плен - это плен евреев, а плач - плач евреев. Она сказала, что у евреев очень трудная, трагическая история, последний период которой мы знаем по недавней войне.

А потом она вдруг отошла от программы и рассказала об еврейском ученом по имени Гилель, который жил во времена царя Ирода.

Этому Гилелю ученость далась не просто. В школах Иерусалима в то время нужно было платить за вход, а у Гилеля не было денег, и он залезал на стену здания и слушал все уроки через окошко. Висеть на стене было неудобно, холод пробирал до костей, а уроки были такие трудные, что даже в помещении высиживали не все, некоторые убегали с уроков. И тогда мальчик Гилель решил: если его не сдует ветром, если не заморозит холодом, то он всю жизнь потратит на то, чтобы научить евреев терпению.

И вот какой смешной случай произошел с этим ученым, когда он уже был известным, уважаемым человеком».

Дальше в пересказе старой учительницы идет известная история о том, как ученик, поспорив с приятелями, пускается на всякие уловки, оскорбления, но учитель остается невозмутимым. Еще успокаивает его, узнав, что тот проиграл спор:

- Ничего, - сказал учитель, - ты еще когда-нибудь выиграешь. Главное - потерпи.

«Класс развеселился, слушая этот рассказ, но и что-то серьезное пробилось к нему сквозь эту веселость. А учительница сказала:

- Не зря старался этот ученый человек. История складывалась трудно, многим народам не хватило терпения. Давно уже нет амореев, давно нет арамеев, давно нет халдеев, а евреи - живут.

Она ничего не сказала о «деле врачей», словно считая его недостойным внимания. Но сказала намного больше, чем можно было сказать.

Вот тебе и дворяночка! Вот тебе и священная корова!

- Я люблю вас, Зинаида Владимировна, - сказал я ей в этот день».

...Снова ловлю себя на желании цитировать, пересказывать каждый рассказ. В книге из 106 страниц их ровно тридцать. Не сказки, не притчи, не историйки, а рассказы. Такой он, Феликс Кривин. Всегда узнаваемый и всегда новый. «Он говорит мало, но он говорит смачно», - так сказано о Бене Крике. И те же слова напрашиваются, когда перечитываешь короткие, как дыхание птицы, пронизанные грустным юмором «не от хорошей жизни» и такие емкие по содержанию рассказы.

Анекдот, который один дедушка услышал в Освенциме («Смешные страницы печали»):

«У одного человека, допустим, по фамилии Рабинович, скажем так, было три дочери: старшая, средняя и младшая, как это обычно бывает.

И вот начинает ходить в дом Рабиновича молодой человек, предположим, по фамилии Шафаревич, а потом, спустя какое-то время, женится на старшей дочери Рабиновича.

Едут они, как обычно, в свадебное путешествие, и там внезапно молодая жена умирает.

Все, конечно, в горе, но жизнь есть жизнь. И молодой человек по фамилии Шафаревич уже привык к семье Рабиновича, очень ему нравится семья Рабиновича. Поэтому он берет и женится на средней дочери, скажем так.

Едут они, конечно, в свадебное путешествие. Едут, едут, все очень хорошо. И вдруг средняя дочь Рабиновича умирает. Такое совпадение.

Но молодому человеку по фамилии Шафаревич до того нравится семья Рабиновича, что он никакой другой семьи не хочет знать и, как нетрудно догадаться, женится на младшей дочери Рабиновича.

Едут они в свадебное путешествие, и вскоре родители получают телеграмму: «Вы, наверное, будете смеяться, но Роза тоже умерла».

Рассказав анекдот, дедушка добавляет - уже от себя:

«Вы, наверное, будете смеяться, но я очень смеялся, когда мне рассказали этот анекдот. Я никогда не смеялся так, как смеялся тогда, в Освенциме».

«И снова грустный голос автора. Смех сквозь слезы. Конечно, в таких местах, в которых побывал дедушка, не до смеха. Как говорил Шолом-Алейхем, не хочется смеяться, но смеешься наперекор. Когда смеешься себе наперекор, идешь наперекор обстоятельствам. А разве русская бабушка из еврейского анекдота не идет наперекор обстоятельствам, когда сокрушается: «Уезжают наши евреи... И чем они там будут кормиться, когда уже в пятидесяти километрах от Москвы жрать нечего?»

«Мысли о родном языке» касаются и самого автора. Идиш прошел и мимо него. Книги Шолом-Алейхема Феликс Кривин может читать только в переводе. «Плач по царю Ироду» - это, пожалуй, первая книга Кривина о евреях и вечном еврейском вопросе («Я хотел посвятить книжку жертвам антисемитизма»). И почти полное отсутствие еврейской темы, если не считать библейских персонажей, в предыдущих книгах, и появление еврейского

«Плача» - отнюдь не случайны. По своим убеждениям, творческим интересам, образу жизни Феликс Давыдович скорее ощущает себя Гражданином вселенной.

«Я ненавижу антисемитизм. Я ненавижу шовинизм. Я ненавижу национализм, определяющий достоинства человека по крови. Потому что в этом случае кровь рано или поздно прольется - иначе не определишь ее достоинства. Хорошо сказал Юлиан Тувим: людей объединяет не кровь, текущая в жилах, а кровь, которая течет из жил. Он это сказал о евреях, но это касается всех людей. Объединяться по крови, которая спокойно течет в жилах, преступление...

Мне нравятся люди, которые не умеют отличать человека по национальности. У нас много таких людей, а со временем будет еще больше. И тогда ни одному дедушке не придется больше смеяться в Освенциме - для смеха у него будет более подходящее место».

В этих словах весь Кривин. Его манифест, его кредо. Обычно избегающий прямых, тем более публицистических обращений к читателю, он во весь голос заговорил о том, что в настоящее время больше всего волнует его.

О «крови из жил»

Эти слова из знаменитого обращения Тувима в годы войны в 1944 г. «Мы - польские евреи».

Великий польский поэт чувствует себя евреем, но не по той крови, которая течет в жилах, а по той, что течет из жил.

«Кровь евреев» (не еврейская кровь) течет глубокими, широкими ручьями и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение - кровавое, горячее, мученическое братство с евреями».

Мне кажется, что нечто схожее ощущал и Феликс Кривин, работая над «Плачем по Ироду». Книга написана кровью, «той, что течет из жил». Не поэтому ли в ней впервые во весь голос зазвучала еврейская тема?

Кривин и Тувим. Их сближает также страсть к странствиям и любовь к родному краю. Наш юбиляр немало поколесил по стране. Недавно отправился в самую длительную свою поездку: в Бер-Шиву (Израиль) на ПМЖ, к детям, внукам (пять лет разлуки - это много). Король оставляет свое королевство с нелегким сердцем («Я никогда бы не оставил эту землю, если б имел какой-то другой выход. У меня его не осталось. Мои мозги, мой писательский труд оказались невостребованными. Книги выходили. Но нередко при минусовом гонораре, по принципу: чем больше тебя печатают, тем больше убытки.

В последнее время мы с женой - при моей пенсии в 48 гривен - жили на то, что продавали книги из моей библиотеки»).

Итак, Король уехал - Король остается («Мы оставили за собой квартиру, будем наезжать»). Как это бывало и раньше, он неизменно будет возвращаться в свой Ужгород. Но куда бы не забрасывали его дороги, он неизменно возвращается в свой Ужгород, город, который успел полюбить со всей пылкостью одессита, в обжитый кабинет, к столу, за которым так усердно работается, к своим верным друзьям - книгам.

Что можно пожелать Королю, разменявшему восьмой десяток? Так держать «биз ундерт ун цванцик», что в переводе с «французского» значит: до 120.