Как важно «быть»

Три интервью с Адой Роговцевой

Чего ждешь от «юбилейного» интервью (а Ада Роговцева на пороге 70-летия и от тревожной цифры не прячется)? Ждешь про «вчера»: когда-то все было хорошо, а нынче — не так. Или про «завтра»: ну, может быть, еще и сыграем… Но мы — про «сегодня».

Довольно трудное «сегодня» в судьбе актрисы. Последние годы не жила, а ходила по гвоздям. Трагические потери — не стало мужа, ушли из жизни многие замечательные коллеги по цеху. Еще отнимающие силы многочисленные поездки-съемки — но «надо жить, надо жить», как писал Чехов.

И еще, увы, недостойное отношение к ней здесь. Киевсовет к юбилею решает морально поощрить «почетной киевлянкой» — тут же лавинообразное и громогласное возражение-возмущение со стороны депутата-режиссера... Российский посол В.Черномырдин подписывает ходатайство о присвоении ей ордена Дружбы — и «рука Киева» тянется аж в администрацию Путина, стремясь притормозить и эту награду (о чем мне недавно с изумлением рассказывали на приеме в российском посольстве). Только вышла ее пронзительная книжка воспоминаний о супруге «Мій Костя» — мгновенно ахметовская газета пачкает эту исповедь в заказной грязи, а затем «сверху» (откуда же еще?) следует и негласное распоряжение вообще не допускать эту книжку в украинские библиотеки...

Все понимаю: и про старые обиды, и про новые кресла. Не понимаю лишь одного... Зачем людям, у которых есть все — миллионы, кабмины, киевсоветы, труппы (и остальная живность), зачем этим неглупым людям ездить танковыми гусеницами по груди одной немолодой женщины?.. Выдающейся украинской актрисы, между прочим, о чем написано в многочисленных справочниках и рефератах. Женщины, чье место в отечественном искусстве не займет никто. А посему смешно и низко даже пытаться его как-то «ревизионировать». Вот и спрашиваю: «Ну зачем же?..»

Опера. Мыльная

Диалог проистекает на улице Ярославов Вал, на кухне; окна с видом на софийские купола

— Что это за вопрос такой? Зовут — и снимаюсь! Да, много езжу. Да, тяжело порою. Но мне это все интересно. И потом, невозможно же прожить на одну пенсию. Если будешь существовать на эти гроши, сразу и уйдешь на дно — на дно жизни.

— Там действительно кинорынок имеет свои «кусты». И, порой, действительно пробиться сложно. Не так давно у меня была одна картина, где снималась вместе с актрисой Зинаидой Шарко. Ее туда еле-еле взяли. Ведь на возрастных актрис много ролей не наберешь. А уж когда она порекомендовала меня, то поначалу сомневались-размышляли. Но все же пригласили.

— Скорее здесь я для кого-то «не своя». Но это уже другая история. Но ты прав: украинским артистам платят меньше — в том числе и здесь, в Киеве, когда проходят съемки. Это позорно и непростительно. Поэтому, чтобы не втягиваться в этот позор, и отказываюсь часто.

— Мой круг — моя семья. Дочь, сын, невестка, внуки. Еще друзья, которые не оставляют. Но даже когда приходишь на репетиции то ли в Театр на Левом берегу, то ли к франковцам, то люди везде одинаково приветливые, родные. Никакого дискомфорта, хотя вроде бы я и прихожу на «другую территорию». И в Москве недавно режиссер Дима Брусникин сказал: «Нам нужно ваше интеллигентное лицо!» Если нужно… То я счастлива. Тем более, надеюсь, другим «лицам» дорогу-то не перехожу.

— Может быть. Многие стремятся быть на плаву. Подтягиваются и девочками хотят выглядеть до последнего. Как однажды сказал мой друг доктор Рыков: «Лицо спрячешь, а вот маразм куда деть?» Возраст, видишь ли, довольно интересная вещь. Вроде и винить никого нельзя, но кто-то же виноват в такой дьявольской несправедливости! Помню, еще когда играла Сесили в «Как важно быть серьезным» на сцене Русской драмы, то мучалась, поскольку героиня юная, а мне было уж «далеко за…». Теперь иные муки. И Кость Петрович по-своему тяготился возрастом. А у нас девять лет разницы. И я иногда не понимала отчего у него, порою, такое плохое настроение. «Костя, — говорю, — может к врачу тебе надо?» А он лишь всепонимающе посмотрит и скажет: «А разве старость лечится?»

— Названий этих довольно много. Но из того, что мне самой наиболее интересно — это, например, шестнадцетисерийное «Наследство». Там и роль любопытная, и сюжет. Играю женщину, волею обстоятельств оказавшуюся в сумасшедшем доме и просидевшую там тридцать лет, а затем представшую пред ясны очи своих деточек. А дети мои в этом фильме — Домогаров, Балуев, Зудина. Пригласил в свой новый проект мой старинный коллега, классик этого жанра — Владимир Краснопольский. Он один из того самого тандема, Усков—Краснопольский, которые когда-то сняли «Вечный зов».

— Нет, не этот. А «Салют, Мария!» Иосифа Хейфица. А Усков и Краснопольский как бы закрепили «массовый успех», поскольку страна смотрела «Зов» также, как в свое время «17 мгновений…» Но нынче Владимир Краснопольский на площадке один… Тем не менее он довольно интенсивно работает над семейной сагой «Ермоловы». Недавно была у меня еще одна забавная работа в сериале — там я дослужилась до следователя по особо важным делам…

— Поговорим, чего уж? Есть телевизионная неизбежность — «формат». И прайм-тайм, когда эти сериалы сморят миллионы. Поэтому прыгнуть «выше» получается не у всех режиссеров. И потом пойми самое главное: в 60—70 лет требовать от любой актрисы (даже самой великой на планете!) каких-то грандиозных свершений в искусстве, может быть, уже и неприлично? После пятидесяти — это уж как судьба повернет и как повезет. Ну а если еще дальше (после шестидесяти) будут какие-то интересные роли — так это просто Божий дар. Я недавно в Америке гастролировала с нелучшим спектаклем в своей биографии. И пришла на просмотр одна моя школьная подруга. В нарядах дорогих, в этих «карденах» разных. Обнимает меня, радуется. А я вроде извиняюсь: «Ты прости, родная, но это же совсем не то, что было…» А она: «Ада! Да не гневи ты Бога! Будь благодарна судьбе, что дает тебе возможность жить и работать».

— И не гневлю. И благодарю. Никогда даже не заикаюсь в отношении того, что какому-нибудь модному сорокалетнему московскому актеру платят в десять раз больше, чем мне… Пусть! Когда-то и мне платили. Потому что было «мое время». Да и сил было больше. Но разве ж это повод теперь сложить руки, сидеть и брюзжать? В общем, не опускаюсь до каких-то финансовых выяснений. И наверное, многие ценят и за это. И потом, когда осознаешь, что вообще-то моему поколению отмерено не так уж и много, то особенно чувствуешь необходимость «быть» — сегодня и сейчас.

— Именно «сведением» — в умах. Не «легендой пыльной», а живым человеком, который еще работает, которого узнают по новым фильмам. Которому, наконец, нужно поддержать и свою семью…

— Если о каждом отдельно — у тебя пленки на диктофоне не хватит. Тем более что некоторые уже ушли. Моя великая боль — Кирилл Лавров, с которым мы всегда чувствовали друг друга на самых дальних расстояниях. Чистый, светлый человек — без таких пусто и одиноко.

— С Михаилом Александ­ровичем — тоже неожиданная счастливая встреча. Хотя и поздняя, к сожалению. Он был тогда уже не в лучшей форме — изводили болезни. И у меня сердце сжималось, когда он подолгу не мог вспомнить свой текст на съемочной площадке. Но все же, когда мы отвлекались от киносуеты, то сразу припоминали свои реплики из зоринской «Варшавской мелодии». Он в Москве играл Виктора, а я в Киеве — Гелену. Никогда не встречались на сцене. Но когда обменивались текстами, получался игривый «международный» проект — спустя сорок лет. От него исходила мужская прочность. И как раз он во многом помог переломить мне себя саму.

— Роль-то у Ахадова оказалась для меня не совсем простая — дряхлая бабка. Представь, переход после многочисленных лирических героинь, которые раньше были сыграны и на сцене, и на экране в глухую «возрастную нишу». Это в большей степени моральная трудность.

— Это иное. Когда тебе сорок лет — грим можно смыть. Когда 65 — понимаешь, что грим не смывается. Я чувствовала себя даже беспомощной. Приезжала в Москву к Кате на квартиру и просила: «Смой с меня старость после этих съемок!» Она готовила ванную, какой-то изысканный ужин — и побыстрей хотелось от всего отрешиться. И вот Ульянов тогда сказал: Ада, все хорошо, представь, что ты играешь свою пожилую маму…

— Ну, это выдающийся литовский артист. Утонченнейший человек, который, казалось бы, не умеет улыбаться. И говорил мне на площадке: «Ада, как ты думаешь, что я делаю перед зеркалом, когда бреюсь? Я учусь улыбаться!»

— Только этот фильм так и недосняли. К ужасу всей группы парализовало Александра Белявского…

— Мой съемочный период истек — а там и немного дней было. Если, конечно, не будет досъемок. О Бортко я могу говорить только в превосходной степени. Работает замечательно. Очень напряженно. Все держит в своих руках. У него тысячи методов — во все стороны он смотрит, всех он видит, все он знает. Казалось, в какой-то момент «мордует» Богдана Ступку — и все испуганно умолкают. И вдруг крик Бортко: «Товарищи! А почему нет аплодисментов великому артисту?»

— Молодой режиссер Олег Фесенко предложил сценарий «по мотивам» Гоголя. Но я тогда пошла на хитрость. Говорю, соглашусь, если предварительно даст согласие Ступка. А то еще снимут какое-нибудь антиукраинское кино, а потом ни на одном страшном суде не оправдаешься… А с Богданом Сильвестровичем все же поспокойней — «в одной упряжке». В общем, шли переговоры. Мне даже пошили роскошные бархатные костюмы — красота, восторг — правда, не уверена, была ли историческая достоверность… И как гром среди ясного неба: Ступки — не будет! Тогда и я отказалась. А потом и проект закрыли. Впоследствии уже Владимир Владимирович приступил к своему варианту «Бульбы». И почему-то выбрал меня…

Драма. Русская

Разговор в поезде Киев—Москва: случайная встреча, купе по соседству; о чем еще болтать полночи, как не о театре?

— Это которые в почтовые ящики забрасывают?

— Они писали, будто я «плохая» и никому не давала «жить, дышать, играть…»?

— Упаси Бог! Какие могут быть ответы? Считают, что рядом со мной был «ад», а теперь — «рай»… Так и с этим спорить глупо. Мы же очень хорошо знаем друг друга… Тем более, все уже очень немолодые люди. А кто-то и вовсе глубокий старик. Кто-то болен — и, увы, уже даже не видит света Божьего. Кто-то, как и я, еще стремится поработать. Только если та писанина для них «цена» за нынешнюю возможность «быть» (на сцене и в платежной ведомости) — то это, конечно, печально. Поскольку вместе немало пройдено дорог и немало сделано ошибок…

— Потому что именно эти люди не представляют своего существования без театральных стен. И это все объясняет. И по большому счету я не могу осуждать их. Отношения в любом театре не надо путать с взаимоотношениями в жизни. Это же как игра кривых зеркал… Важно не перепутать, куда смотришь. Помнишь, как говорила Эстер в «Священных чудовищах»: «Я забываю…» И я бы хотела многое забыть.

— Лучше простить и забыть. Тем более что в театре и не надо «включаться» на 220 вольт. А надо сохранять энергию для сцены. Возможно, меня театр меньше «втягивал», чем их. Поскольку были и другие сферы — съемки, телепередачи, концерты, встречи со зрителями. А у других, быть может, этого и не было. И оставались только те самые стены. Посему какие уж тут «ответы»? Пусть Бог прощает. Ведь жизнь этого театрального поколения тоже была не всегда радостной. И даже сегодня, когда питерская актриса Эра Зиганшина рассказывает мне, как болен Игорь Дмитриев, отметивший недавно 80-летие и как он даже парализованный пытается готовить какую-то новую роль, у меня сжимается сердце, мне становится плохо… Ведь это все одно поколение.

— А я вообще в этом ничего не понимаю. Режиссер Виталий Малахов говорит: «Ада Николаевна, на Киевсовете решается «ваш вопрос». Я ему: «Не сомневаюсь, «кто» его решает…» И уже позже опять звонит Виталий: «А вы-таки оказались правы…»

Нет, ну почему у нас, в Украине, если и награждают, то при этом обязательно нужно оскорбить? Во-первых, толком ничего не узнаешь об этих наградах — где напечатано, кто подписал. Во-вторых, целые «спецоперации» по унижению человеческого достоинства тут же организовывают. Когда пять лет назад мне присвоили орден княгини Ольги — ну, думаю, радость же какая, — а информации об этом нигде! И только из Конотопа позвонили и поздравили! И по поводу «киевлянки» звонили из Конотопа.

— «Если уж…» То есть если продолжать — то будет «опять — двадцать пять». Старая песня на новый лад — и снова можно застрять в давней истории про Русскую драму. Ушла — и ушла. Возвращение не состоялось. И тот конфликт не столько «политический», сколько мировоззренческий. Потому что у меня свое ощущение родного театра. Свое знание о нем. И свой взгляд на его природу и историю. В чем и несовпадение. Ведь искусство — как космический ветер. Это вдохновение, это легкое дыхание. Да, «репетиция — любовь моя». Но ведь это и не монотонно-угрюмое «трудиться, трудиться, трудиться», когда порою выжигается все живое и человеческое на сцене. И если только в иступленном «трудиться» выражается процесс, если только «пахота», тогда, извините, можно и в шахту… И уже там трудиться, чтоб выдавать на-гора.

Хотя для определенной части Русской драмы я все же больше «политическое» или «социальное» зло. А не художественный оппонент.

— Видимо в том, что для себя решили: однажды она вернется сюда, чтобы поруководить… Может, раньше и хотелось бы вернуться, сейчас — ни за что. А уж «руководить» — никогда. Да, там — уже иная атмосфера, свой «монастырь» который живет по своему уставу. И, на мой взгляд, по искаженным творческим законам. Но, извините, это мое мнение. И моя позиция. Потому что знаю людей.

— Если в шутку, то да. Потому что мой мир во многом стал шире. Другие страны, знакомства с новыми людьми. Тут уж действительно: возможно, сложись жизнь иначе, и я бы осталась в репертуарном театре, то каких-то замечательных новых впечатлений, путешествий, знакомств и не было бы?

— Трудная «миссия». Во всяком случае для меня. Не хочу в деталях развивать эту тему — слишком много тяжкого на душе. Как и не хочу, порою, смотреть телевизор, когда...

— Не встречалась. Никогда.

— Ненависть.

— Я уже не хочу искать ни виноватых, ни правых, никого, хочу просто понять: почему нужно каким-либо людям давать закулисные распоряжения не допускать мою книжку в библиотеки страны? Что это за мелочность? Только потому, что пишу о выдающемся актере? Или потому, что это «Роговцева», которая кому-то не нравится?

Звонят из библиотеки КПСС, говорят: «Мы слышали о вашей книге, дайте хотя бы два экземпляра — и мы пойдем в «обход циркуляров»… Ну что это? Это что — 37-й год? Откуда такая нетерпимость?

— А разве этот вопрос ко мне?

— Помню, как на суде по поводу той давнишней оскорбительной публикации в «Рабочей газете» я сказала: ну неужели вам не стыдно, неужели ваша мама, которая младше меня или же мы с нею одного возраста, неужто она перенесла бы подобную брань и разве вообще в таком тоне можно говорить о женщине? Это все. Оказалось, это было «начало».

— А потому что тема мусолится и подогревается. Возможно это кого-то отвлекает от нынешних дел. Не столько я выбирала — меня выбирали. Актриса Анна Николаева когда-то говорила: «Ты умная, только объявят пьесу, а ты уже ходишь персонажем!» Но в этом, видимо, моя природа —жажда к работе. Теперь уж нет меня — так играйте! Только где ж это «вздохнувшее поколение»? Оно на авансцене разве? Что ж не слышно бурных оваций?

Мне телевизионщики рассказывают, будто бы в театре собираются готовить фотовыставку к моему 70-летию. И мой внутренний голос хотел бы вынуть шпагу из ножен, позвонить и сказать: дорогие друзья, ничего мне не надо, забудьте и оставьте меня в покое. Только голос разума твердит: пусть делают все, что хотят — и пусть у них все будет прекрасно. Как на исповеди говорю.

— В этом «саду» надо было просто вовремя закрыть калитку — и обойти его другой дорогой. Вот и все.

— Эти выдумки я даже не хочу слушать! Это то же самое, как однажды, вернувшись домой, увидела широко раскрытые глаза Кати и Кости: «Мама, а почему ты раньше не говорила, что у тебя был роман с актером Степаном Олексенко?» Дети мои, говорю, откуда такая чушь? Из газеты, оказывается… То, что мы со Степой и многими другими актерами в свое время дышали одним воздухом и это был период большой человеческой дружбы — это да. Но зачем небылицы сочинять? Спустя некоторое время хотела позвонить Степану Степановичу и в шутку затронуть эту тему… Да вот не успела.

— С Валерией Гавриловной мы играли в разных спектаклях. И если не ошибаюсь, в 1975-м у нас ставили совершенно бездарную пьесу Анатолия Софронова «Странный доктор». Нас с Валерией тогда распределили на одну роль. Сама роль не стоит выеденного яйца. А о качестве пьесы даже говорить не хочу. Первые спектакли играла я. Потом на какой-то театральной вечеринке услышала в свой адрес упрек: мол, что это у нее за роль получилась и остальное в этом духе... Тут уж я не стерпела: так как театр государственный, вот, пожалуйста, следующий спектакль и будешь играть именно ты, ибо я на сцену не выйду ни под каким предлогом! Уже потом были другие «подводные течения». И годы нетерпимости. И даже выяснения, кто ближе к «верхам», а кто дальше от них… В общем, театральная суета, которая, как правило, и отчуждает людей.

Трагедия. С катарсисом

Село в Бориспольском районе; обычная хата (как бы «дача звезды»), обветшавший забор, чувствуется, что давно нет хозяина; а хозяин и далеко и близко — на местном кладбище…

— Это время не растянулось, а только спрессовалось. Все пролетело, как одна минута. И так как он умирал у меня на руках, и так как без него я себя не мыслила, то все это перед глазами, в душе. Когда бы ни пришла на сельское кладбище, всегда возле его могилы люди. Говорят, это не только местные, некоторые специально сюда приезжают. Мне иногда говорят: ну что ж он так далеко от Киева покоится, не на Байковом, где ему положено? А я счастлива, что он именно здесь — на этом казацком кладбище. Это как Цветаева — никто не знает и все знают «где».

— Это просто какой-то страх человеческий. Неизбывный страх — как комплекс эпохи. Ведь лишь недавно этот «панцирь молчания» общество с себя стянуло. А Костя, который в институте был и комсоргом, и спортсменом, и прекрасным преподавателем, как бы подавлял в себе эту «тайну» прошлого. И действительно только в 90-е годы я узнала о том, что его настоящая фамилия Волощук. О том, что его отца репрессировали, расстреляли, а его брат погиб в УПА — и могилу так никто и не нашел.

Еще мальчиком Костя где-то на севере искал папу, прозябал в колониях, голодал, выживал среди чужих людей. Впоследствии мне удалось найти его маму. Ее он не видел лет двадцать — и таил на нее давнюю обиду, считая себя покинутым. Это было трагичное сближение двух родных людей. Но все же оно состоялось. И потом они вместе даже распевали песни. Вот эти травмы прошлого и удерживали его от откровенных исповедей.

— Потому , что я не его кинематографический типаж. В большей степени такой типаж — моя Катя. В музее Параджанова даже есть ее портрет, сделанный режиссером, как бы проекция на возможную дальнейшую работу. Только этого, к сожалению, не случилось. А если бы случилось, то и у Кати была бы другая судьба. Хотя и сейчас она много работает, закончив высшие режиссерские курсы у Тодоровского.

Я прекрасно помню Параджанова. И подарки его помню — корзину из медной проволоки, изготовленную им в тюрьме. Еще его молитвенник, его иконку. Однажды он позвал меня смотреть рабочий вариант своего фильма «Саят Нова». Картина была не закончена — и Параджанов сам специально для меня начитывал весь текст! Это было что-то невероятное и необъяснимое. Но такой это был человек — непостижимый.

— Нет-нет-нет! Это закрытая тема! Виктюк для меня — один из самых дорогих и важных людей. Он во многом изменил мою судьбу — «Священные чудовища», «Уроки музыки», «Дама без камелий», это невозможно забыть. И не мне сейчас на эту тему разглагольствовать. У Ромы есть безусловная и исключительная театральная «особость». Что бы там ни происходило вокруг… Для меня он по-прежнему, как маленький ребенок, который может запачкаться в луже и которого всегда хочется обмыть, а затем прижать к груди. Вот такие мои ощущения.

— А откуда у него это «время» сейчас-то? Для меня Виктор Андреевич — по-прежнему, внутренне очень близкий человек. И в то же время он трагическая личность. Герой ненаписанного шекспировского текста. Иметь все — и потерять почти все… Попасть в такие трагические жернова, подвергнуть себя таким нечеловеческим испытаниям… Это только будущее оценит. И то, что в трудные для меня дни, когда не стало Константина Петровича, он оказался одним из немногих, кто пришел в наш дом и кто поддержал как мог — разве такое забудешь?

— У меня просто останавливается сердце! Когда не пускают Жулинского, когда что-то еще. По-моему, это уже какой-то плохой или безумный театр.

— Во всяком случае я хотя бы была в том времени. В эпоху Романова, Борисова, Луспекаева, многих других замечательных людей, которые создавали театр уже одной своей магической личностью. Их выдавливали времена и обстоятельства. И они приходились «не ко двору». Но у них всегда присутствовала внутренняя сила — то самое «быть», а не казаться.

— Если наши родители пережили войны, революции, коллективизации — и при этом выжили, то что же нам остается? Сетовать на судьбу? Может быть, нам в чем-то даже больше повезло, чем им.

— Уже достаточно написано — о детстве, о родителях. О любви, о войне. Дошла до середины…

— Ну, до истории с Русской драмой…

— Именно в этом месте я и решила поставить точку.

Из досье

Ада Роговцева. Родилась в 1937 году в Глухове Сумской области. В 1954 году поступила в Киевский театральный институт. В 1958-м пришла в труппу Киевского театра им. Леси Украинки, где проработала 35 лет. На сцене этого театра сыграла множество заметных ролей в спектаклях «Юность Поли Вихровой», «Варшавская мелодия», «Машенька», «На дне», «Иду на грозу», «Каменный властелин», «Иванов», «Как важно быть серьезным», «Надеяться», «Вишневый сад», «Бесприданница», «Священные чудовища», «Дама без камелий». Огромную популярность в кино ей принесли работы в картинах «Укрощение огня», «Вечный зов», Салют, Мария!». В последние годы считается одной из самых активно задействованных в кино украинских актрис.