Кадры решают все. Фотохудожник Борис Михайлов: «Photoshop убил реальность!»

70-летие Бориса (Боба) Михайлова отметили выставками на его родине в Харькове, Москве и Киеве. Нынче это самый известный и титулованный в мире фотохудожник, рожденный в СССР. Из советского андеграунда Михайлов угодил в объятия западного арт-истеблишмента. Многочисленные выставки за рубежом и награды, в том числе и «нобелевка» для фотографа — шведская премия Hasselblad, в очередной раз напоминают о том, что в своем отечестве пророка нет. Конечно, 40-летнюю охоту за реальностью оценят наши потомки. Но хотелось бы, чтоб оценили и современники, причем в самой Украине. И не только Виктор Пинчук. Борис Михайлов — участник украинского павильона прошлогодней Венецианской биеннале. Однако украинские зрители выставку так и не увидели.

Казалось бы, юбилей мастера предполагает в столице большую музейную экспозицию, издание фотоальбомов, мастер-классы. Но пока ограничились камерной выставкой в галерее «Коллекция»: серия автопортретов Михайлова «Я — не я», сделанная в 90-е, и алаверды от украинских художников — Александра Гнилицкого, Ильи Чичкана, Николая Ридного, Станислава Волязловского и Сергея Попова.

Сам мэтр производит впечатление сентиментального, но совершенно улетного панка. Одетый в майку с надписью «В Харькове жить модно» профессор Гарвардского университета, член Академии искусств Германии Борис Михайлов рассказал о провокации в искусстве, убийстве реальности и зависти.

«Табу — двигатель искусства»

— Провокация — сердце современного искусства?

— Не могу сказать, что это сердце, но какой-то важный орган. Есть и другой путь развития — формальных поисков. Провокация часто не связана с формализмом. Это такая двойственность развития. Но для меня провокация обязательна, даже внутри формальных поисков. Бывают картинки вроде бы не провокативные, естественные. Но естественность — тоже провокация. Сейчас на мою выставку Гнилицкий выставил картину, на которой стул изображен. Это уже провокация по отношению к гламуру.

— Люди в профессиональном комьюнити очень пресыщены, провокация становится настолько тонкой, что ее и не видно.

— Думаю, провокация далеко не всегда обозначается как провокация. Все зависит от точки зрения. Любую вещь можно рассматривать как провокацию, но возможно и наоборот.

— Стоит ли красоту считать устаревшей?

— Трудно сказать. Красота все время используется, все элементы работают полным ходом. Она, конечно, не стала главной, еще должны быть смыслы. Использование только красоты приводит к китчу.

— Табу у вас хоть какие-то есть?

— Если раньше для меня табу существовали, то теперь я их потерял. Нет больше аморальных сил. Если б были аморальные силы, то картинки были бы посильней. Конечно, табу — двигатель искусства. Сейчас табу — детская тема. Детей нельзя снимать, даже с родителями. Подходишь к детскому саду, дети хорошенькие, замечательные стоят, достаешь камеру, сбегаются воспитатели. Я же ничего плохого не делаю, но нельзя — и все.

— У художника Михайлова какая идентичность?

— Думаю, идентичность возраста (смеется). Мягкость, юмористичность, может, даже сентиментальность — это украинское. С другой стороны, концептуальность — это русское, в Украине не было концептуалистов. Может, и были, но я не знаю. Тема попала в постмодернизм — западное явление, значит, можно сказать интернациональное. И все это смешано. В одном из вариантов по стилю я передвижник, в бомжовский и постбомжовский период. Но есть и западничество. Поэтому трудно определить идентичность художника.

— Почему вы выбрали героем аутсайдера? Социально успешный человек не менее уязвим. Смотришь на 40-летнюю экс-модель и приходишь к выводу, что нет существа более жалкого и незащищенного.

— Да, можно и так сказать. Но это не социальная, а личная драма. Мы-то попали в ситуацию драмы не личной, а общественной. Это была драма времени. Там есть личное, его можно отслеживать. Я отслеживал то, что случилось здесь в постсоветское время. Бомжи — это было начало нового времени. Падение, а потом бомжи.

Каждый человек должен соответствовать какому-то месту. Дело не в том, сколько у него денег, важно соответствие позиции психического и морального состояния. Это дает возможность попасть в определенные круги и там задержаться. И теперь, я думаю, должна появиться новая формация фотографов, которые будут находиться в кругах топ-моделей. Как фотограф, я не должен специально туда идти, а должен быть там. Если бы я по стилю своей жизни попал туда и начал там крутиться, тогда нормально. Если не попал, значит это не мое.

«В Союзе героем был красивый мужчина — смесь Баталова и Рыбникова»

— Насколько изменился мир после появления Photoshop?

— Мир очень изменился, потому что Photoshop убил реальность. И теперь реальности больше нет, ее можно придумать, нарисовать, подменить. Реальность пропала, фотография, работавшая на реальности, начинает меняться, и фотограф становится как художник.

— Вы по-прежнему Photoshop игнорируете?

— Мне нравится делать чистую карточку, и не потому что игнорирую.

— Что касается автопортретов, есть такая магия фото, люди хотят выглядеть лучше. Как у вас обстояло дело?

— Мне это принесло нечаянный результат. Я почувствовал, что незачем врать. Мол, давай, попробуй, это важнее, чем приукрашаться. И это подтолкнуло меня к тому, чтобы открыться. Когда снимаешь других, понятно, что это другие люди, а ты неизвестная величина. А имеешь ли ты право снимать других, если сам невидим? Я себе задал такой вопрос давно, в 1981 году, когда снимал других людей. Думал: почему я их снимаю, а не себя? Нужно обратить внимание на то, кто ты такой, как ты живешь, как проводишь свой отпуск. Игра в документацию. Сначала ты хороший, а потом — чего ж ты врешь, давай, покажи свои боли, свой страх. И мне показалось, что моменты личного, которое прячется, — хороший вариант арта.

— Что-то новое о себе узнали?

— Это меня раскрыло. Дало возможность больше не реагировать на свои слабости так, как я реагировал в свое время. Это психотерапия.

— Не любите, когда вас фотографируют? Нельзя?

— Можно, но это другое. Когда я фотографируюсь у кого-то, часто могут использовать готовый бренд. Поэтому тут такая игра между брендом и документацией.

— В чем составляющие вашего бренда?

— В Советском Союзе героем был хороший, красивый мужчина. Смесь Баталова и Рыбникова. А такого странного интеллигентика, который, в.......я, извиняюсь, не часто показывали. Я был тем интеллигентиком, который вдруг начал себя снимать. Это был новый бренд.

— Можете представить, что социальное перестанет вас интересовать и останется только персональное?

— Я не знаю, у меня всегда все персональное — социальное. Все зависит от анализа, от того, как ты читаешь. В свое время у меня была идея, что фотограф должен быть культурным человеком. Тогда большинство фотографов имели высшее образование, они понимали социальные отношения, а не просто красоту, линию. В Америке юристы, доктора берут классы фотографии. Одно время я преподавал в Гарварде, приходили компьютерщики, и я думал: что такое, почему? Потому что фотография — это учебник социальных отношений.

«Зависть — хороший элемент»

— В чем уникальность Украины, украинского?

— Думаю, в мягкости, юмористичности. В одном из вариантов этакой «фарбованости». Это, наверное, менее связано с фольклором, это вообще не то. Вот именно когда фольклор, сразу происходит отторжение. На всех уровнях и во всех странах. Может, я ошибаюсь, но мне так кажется. Отторжение происходит потому, что это заказное политическое искусство, явное. А явное не принимают.

— Что бы изменилось, если бы вы из страны не уехали?

— Ничего.

— Что, все так бы в жизни и сложилось?

— Сложиться могло бы так или по-другому, но думаю, что я сделал бы то же самое. Еще больше сделал бы, если бы здесь был. Здесь я в большей степени чувствую течение жизни. Я ее понимаю лучше. На Западе для того, чтобы ощутить волну искусства, нужно иначе относиться к реальности.

— Нужна ли вам рефлексия со стороны искусствоведов, теоретиков фотографии, философов?

— К сожалению. Мне нужно, чтобы было отмечено, определено, что мною сделано. На самом деле трудно найти людей, которые способны на такое высказывание. Это происходит с большим опозданием.

— Признание, премии, награды нужны или уже все равно?

— Нужны, обязательно.

— Неужели не хочется быть непризнанным гением?

— Не в этом дело. В советское время официальная непризнанность была почетной. А сейчас другая ситуация, очень трудное для художника и для искусства время. Раньше мы не зависели от покупок. Важно было только, чтобы тебя признала малая группа людей. И этого хватало, чтобы продолжать действовать. А сейчас ты должен как-то функционировать, продавать. Раньше можно было прожить инженером, продолжая заниматься артом.

— На вас это давит?

— И да, и нет. Давит и разница в стоимости работ. Это произошло неожиданно: мы были равны, и вдруг работы художников стали стоить в десять раз дороже, чем фотографии. Но теперь думаю, и фиг с вами, вам много денег дают за картинку, ну и хорошо. Зато с этого года я член немецкой академии искусств. Получил свое и хотя бы в этом деле спокоен.

— Хотя вы говорите, что у вас не ученики, а последователи, но тем не менее — нравится передавать знания, помогать, информацией обмениваться с молодыми художниками?

— Сложный вопрос, хотя на него просто ответить элементарно. Бывает так, что хорошо, когда есть ученики, бывает, что ученики съедают учителя. Поэтому трудно сказать.

— А давайте о зависти поговорим. Зависть в искусстве — едва ли не главное.

— Зависть — хороший элемент. Посмотрел на чьи-то работы — и что-то должен сделать. Не в смысле убить, как Сальери Моцарта. Зависть чаще направлена на себя самого и убивает тебя же. Поэтому нужно уметь дистанциироваться. А это очень сложно.

— Что занимает ваши мысли в последнее время?

— Очень трудно понять новое время. Хочу почувствовать и понять, что это такое.

— Вы реализованы как художник? Счастливы?

— Думаю, да. И тешу себя тем, что немногие фотографы дотянули до семидесяти. Делаю что-то, но не так много. В свое время в чешском фотожурнале была статья о том, что каждое направление длится не дольше семи лет, а потом заканчивается. У меня получилось больше. Поэтому можно говорить о счастье.