Художник должен быть холодным

Спектакль выдающегося литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса "Мастер голода" (по мотивам рассказа Ф.Кафки) был показан в Ивано-Франковске, в рамках Международного фестиваля современного искусства Porto Franko.

Есть спектакли, которые сразу же и забываешь, едва перешагнешь порог театра, еще не успев нырнуть в пропасть метро. Есть спектакли, которые тебя буквально догоняют, как страшный сон, мучают вопросами, скрытыми шифрами, режиссерскими посланиями.

"Мастер голода" Э.Някрошюса никого не догоняет и не всех преследует, но каким-то загадочным образом иногда напоминает о себе. После просмотра. Иногда бередит память каким-либо "шифром" (на просмотре не раскрытым) или каким-нибудь загадочным словом. Поскольку, на мой взгляд, у Някрошюса получился спектакль-кроссворд.

Если предположить, что некоторые режиссеры обустраивают в рамках своих художеств и в пространстве отдельных спектаклей - палату №6. И живут они в ней постоянно, без окон, без дверей. То гениальный Някрошюс, помимо всех своих космогонических, метафизических и метафорических сценических задач, еще и предлагает пытливому театралу именно постановки-кроссворды. Ищите слова, формируйте смыслы, напрягайте память.

Някрошюс большого стиля, многим из нас памятный еще по киевским гастролям в мирное время - по "Трем сестрам", "Отелло", "Идиоту", - это режиссер, в полотнах которого всегда концентрированная метафоричность, магнетическая сценическая реальность. Люди и метафоры (там, у него) часто сосуществуют как близнецы-братья, как сообщающиеся сосуды. Там, в больших полотнах мирного периода, он мыслит вечностью и бесконечностью, объемной символичностью и густой метафоричностью, рожденной на литовских хуторах. Там у него трагическое и комическое, психологическое и карнавально-травестийное практически всегда составляют живую прочную сценическую ткань. И обо всем этом написаны горы театральных отчетов.

Использовав для спектакля "Мастер голода" маленький и не очень раскрученный рассказ Кафки, режиссер не сильно-то далеко уходит от самого себя (в этом, относительно новом произведении, премьера состоялась несколько лет назад на фестивале "Балтийский дом"). Но в этом же произведении, может быть, как ни в каком другом, он и "уходит" более всего вглубь себя. Используя для своих рефлексий кафкианские образы Голодающего и Голода, как исходники для своих рефлексий на тему художника и его художеств, режиссера и его режиссуры. На тему профессионала и его профессиональной одержимости. Этот спектакль, конечно же, о профессионале, которого из седла могут вышибить только смерть и равнодушие окружающего мира.

Кафка рассказывает о довольно-таки невменяемом человеке, который зарабатывает на жизнь тем, что публично голодает. Его рекорды не побить даже современным политическим активистам. Он может голодать даже 40 дней. И даже более. И даже находить в этом художественно-физиологическом процессе неизъяснимую творческую и экстатическую радость. Он постоянно терзает своего импресарио, подвигая того к новым гастролям, к новым выступлениям на ярмарках.

Но так же, как и в театре, так и на кафкианской ярмарке, мода - это понятие временное. Недолговечное. Ау, где вы, модные режиссеры, ради спектаклей которых мы были готовы голодать еще в 90-е? Мода и на этого голодающего художника идет на спад. И наверняка на той же ярмарке в качестве конкурентов появились новые чудеса - наподобие женщины с бородой, а-ля Кончита Вурст. Бедный мастер голода, уже не нужный ярмарочной публике, оказывается в цирке. Требует себе персональную клетку. Он снова готов голодать 40 дней уже в закрытом пространстве. И снова жаждет, чтобы зритель восхищался им точно так же, как и хищными животными. Сытому на голодного - наплевать. Голодай, коль дурак. Зритель шкерится, когда видит новые чудеса: старые фокусники уже набили оскомину. И наш Голодарь тихо-тихо умирает. И когда зритель ищет ответ на вопрос - а почему же он так полюбил голод, а почему он так истязал себя, то главный герой с детской наивностью склонен в этом спектакле ответить: "Потому что я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу!". Вот так-то.

Ксения Янко

Первый слой спектакля, повторюсь, - о художнике. Об идеалисте. О сумасшедшей одержимости того или иного Мастера, который может обрести себя только "в процессе" - творчества ли, голодания ли (для Кафки это одно и то же). Голод здесь как творчество - и как потеха для зевак. И тонкий Някрошюс не нагнетает в своей постановке излишнего трагизма, взяв в оборот подлинно трагический сюжет. Он отсылает зрителя также к стихии ярмарочного, карнавально-травестийного балагана. Где все - на продажу. Где одна награда - смех (кстати, умный зал в Ивано-Франковске смеялся в правильных, Някрошюсом предусмотренных местах). Где голод для этого художника - вовсе не тетка (и даже не мука), а художественный экстаз. Оный заряжает толпу, делает эту толпу еще тупее, еще циничнее и безжалостнее.

Это мизансценически не поставлено и визуально не показано, но Някрошюсом совершенно предполагаемо: сквозь металлические прутья клетки голодающего тянутся-тянутся жирные пальчики пошлых зевак. Они вонзаются в его острые маслаки, они хохочут над его творчеством. То есть над его телом. Которое уже испускает дух.

И кто подобный "художник" для самого Някрошюса - безумец, суперпрофессионал, посланник, великомученик? Во всяком случае, вряд ли здесь альтер-эго самого мастера, что спешат доказать критики, раньше нас видевшие этот спектакль.

Вряд ли-вряд ли это смурная часть его загадочной прибалтийской души. Скорее всего, это одержимое сценическое существо, оказавшееся в центре ироничной мини-шарады Някрошюса, существует в царстве Танатоса, т.е. Смерти. Сам Голодарь - как сын Нюкты и Эреба, как брат-близнец бога сна Гипноса. Он же сам по себе живет в своих сновидениях, истязая себя смертельными пытками.

Ибо такой этот Мастер - действительно не кто иной, как Танатос. Как художник по имени Смерть, выбравший оную в качестве возбудителя и вдохновителя творческой фантазии. В конце концов, о чем главные произведения мировой культуры? О любви и смерти…

Между тем сценическое пространство в литовском спектакле (сценограф Марюс Някрошюс) - вовсе не царство Аида. И даже не американская ферма с техасской бензопилой. Здесь все достаточно просто и прозаично, непретенциозно и не сильно-то метафорично. Нарисованный задник, изображающий некую квартиру (некий непостижимый для героя жизненный комфорт). Этот задник напоминает старый холст в коморке папы Карло, за которым, возможно, скрыта волшебная дверь.

И, возможно, эта дверь Някрошюса и ведет в старую-старую сказку. Поскольку в его спектакле не только философская притчевость, не только кафкианская суггестивная лирика. Тут, безусловно, еще многое и от Ганса Христиана Андерсена. Голодарь (Някрошюса) - видимый и невидимый (одновременно) - как воплощение популярной елки из одноименной сказки Андерсена. Росло себе зеленое глупое деревце. Думало, что будет вечно служить добрым людям источником радости и потехи. Но снова праздник идет на спад. Елка выброшена на чердак. Затем ее и вовсе выбрасывают, уничтожают… Ибо источник радости не может быть вечным. А взаимность публики никогда не перманентна.

Художник - как елка. Пляшут вокруг, покуда тянутся святки. Затем отворачивают носы. Начинаются новые праздники. Да и новые елки уже зеленеют.

В сценической интонации Някрошюса - именно в этом лаконичном (полтора часа) спектакле - действительно угадывается стиль эдакого старого мудрого сказочника. Не только философа или великого мыслителя, но доброго дедушки, Оле Лукойе, который знает, что каждой сказке приходит конец. Голодающий умирает. Его место в клетке занимает ненасытная пантера.

В своем иногда даже простодушном сказочном философствовании на основе Кафки, Някрошюс, как великий театральный метафорист, становится как-то даже ближе и теплее искушенному зрителю. Потому что неискушенным идиотам - все равно, что Някрошюс, что Туминас, что Кристиан Лупа.

В сказке о голоде Някрошюс стал теплым и даже более внятным не только по причине солидности лет, но и ввиду объяснимых театральных метаморфоз. Все сложное в мировом театре - на самом деле, порою, очень просто. Не зря сегодня это регулярно демонстрирует тот же Иво ван Хове (и иные минималисты). А великая сценическая простота - у великого театрального режиссера - естественно, никогда не будет синонимом простоватости.

Актриса Виктория Куодите и три ее гибких партнера (Вигандас Вадейша, Вайдас Вилюс, Геннадий Вирковский) рождают ярмарочный и цирковой мир някрошюсовской сказки для взрослых средствами достаточно незамысловатыми, но яркими и выразительными. Вот Мастер вспоминает о своей былой славе - и пасьянс почетных грамот вызывает ироничную волну зрительского одобрения в зале. Вот этот же Мастер в самом начале спектакля провоцирует зачин "Кушать подано!" - и всем театралам даже без переводчика понятно, что в этом сценическом сюжете будет и о Театре, как сакральном месте. Где художник хотя бы иногда должен быть голодным, иначе с жиру взбесится.

Возможно еще он, художник, должен хотя бы иногда быть и "холодным". Не в плане окоченелостей, а в значении холодного рассудка, который позволит ему посмотреть со стороны на себя. В ту самую клетку. Где корчится в конвульсиях одержимый, безумный, счастливый и несчастный, а возможно, даже гениальный творец.

То, что в "Мастере голода" главную партию задано ведет женщина (Виктория Куодите), согласно Някрошюсу и его спектаклю-кроссворду, тоже можно шифровать - по-разному. Безусловно, художник, по сути своей, - всегда женщина, хотя и не всегда склочная баба. Бесспорно, сам Театр - это остров женщин, мужские вменяемые характеры там редко встречаются.

Ксения Янко

С другой стороны, можно припомнить, что именно женщины безраздельно властвовали в сценическим космосе прибалтийского мастера, были там феноменальными и уникальными - например, Лаура и Донна Анна в его "Маленьких трагедиях". А в "Трех сестрах" его женщины и вовсе вышли на передовую, они максимально обнажили в чеховской пьесе нервную мистерию, устроили гротескно-травестийный маскарад. Мужчины в тех его "Трех сестрах" иногда мне казались случайно заблудшими существами - они явились в тот мир, где на самом деле места им нет.

Спустя много лет, в минималистской горькой ироничной притче "Мастер голода" Някрошюс представляет главную актрису сюжета как отголосок каждой из трех чеховских сестер. Она (они) не стремится "в Москву, в Москву!". Она даже не "играет" голодающего. Она вовсе и не существует в режиме онлайн в спектакле. Героиня Куодите - в образной и сказочной структуре постановки Някрошюса - наверняка "сестра" давно скончавшегося голодающего?

Возможно, даже его былая возлюбленная?

И она, как я это чувствую, возвращается в прежний мир его пыток и странствий. Она дрогнувшей рукой рисует на доске его же меню…

То есть она заново проживает его маленькую жизнь и отражает ее в своих ассоциациях, рефлексиях, исповедях, проповедях, рассказах. Так как это может отразить только любящая женщина, оставившая иллюзию комфорта (он запечатлен на холсте) и пустившаяся в бешеную пляску смерти вслед за погибшим…

Короче говоря, они бродили по дорогам. Он - давно, она - здесь и сейчас. Спектакль-кроссворд Някрошюса, на мой вкус, предполагает еще и "такое" сюжетно-смысловое измерение. А почему нет? На то он и Мастер, чтобы провоцировать у критика-зрителя разнообразные трактовки.

При всей его внешней холодности и даже отъединенности от нашего враждебного мира, Эймунтас Някрошюс в этом, относительно новом своем творении - не то чтобы сентиментален (это невозможно по определению), но демонстративно милосерден. Через забавы, цирк, через сумасшедшую ярмарку, даже через застывшие обои на заднике сцены он милосерден к человеку, который страшно отдален от земного семейного счастья. Ибо находит свое счастье в мучении. В творчестве.

Творчество - как мука. Жизнь - как голодный желудок. Артист - как старая облезлая елка. Зритель - как хищная орава диких зверей…

Но, естественно, все это лишь мои поверхностные ответы на спектакль-кроссворд Э.Някрошюса. Он - гений. И правильный метод "голодания" от него самого нам не узнать никогда.

Фото: Сцены из спектакля "Мастер голода"

Фото предоставлено дирекцией фестиваля Porto Franko