ХОЛОКОСТ КАК ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

О Холокосте мы знаем, кажется, все. Все, что дано нам было узнать в меру нашей человеческой зрелости и душевной уязвимости. Все, что вообще способно вместить наше сознание. Догадываемся и о том, как скудны, обрывочны даже самые полные сведения об этом страшном предмете. Пожалуй, именно такое знание о самих себе, о рубежах нашей человеческой, видовой способности к пониманию — едва ли не главный урок последних десятилетий. Урок, который во всей его назойливой будничности мы осознать пока не в силах.

Соблазн отмахнуться, не заметить, сославшись на известность и несвоевременность проблемы, действительно велик. В конце минувшего года арсенал подобных «незамеченных» сведений из истории Холокоста пополнился еще одним источником — фундаментальным «Сборником материалов об уничтожении нацистами евреев Украины», вышедшим в серии «Библиотека Института иудаики» (составление и перевод Александра Круглова). Книга, на первый взгляд, не только несвоевременная, но даже опасная. К чему сегодня, среди всеобщих раздоров, новое напоминание об этих столь еще недавних ужасах, не облаченное к тому же в спасительную форму «художественного вымысла», а намеренно бесстрастное в скупой, разоблачительной наготе не терпящих эмоций документов? Против кого она, эта книга? Против немцев, в конце 70-х подписывающих оправдательные приговоры убийцам? Против евреев, для которых Катастрофа по-прежнему не может стать абсолютным прошлым, не отбрасывающим, по словам Михаила Гефтера, зловещую «тень», не порождающим раскатистое антисемитское «эхо»? Против русских (сборник открывается чудовищным описанием заваленного мертвыми телами Львова, где накануне сдачи города немцам группами НКВД расстреляно 800 человек)? Против украинцев, с бесстыжей поспешностью собиравших всюду на своей земле отряды добровольной «помощи» фашистам? Парадокс ситуации в том и состоит, что праведное риторическое «нет» здесь в любую минуту рискует оказаться бессильным, если… Если мы, щадя себя, согласимся, что подобных документов ни издавать, ни читать в целях неакадемических не следует, что тема давно исчерпана, виновные наказаны, с жертв довольно и тех памятников, что уже стоят, и тех материалов, что вошли даже в школьные учебники отечественной истории. Есть все же надежда, что читатель поймет эту книгу как голос «за» — за нерастраченные, а порой и неведомые силы, позволяющие нам как биологическому виду выжить, и писать стихи, зная об Освенциме, и влюбляться, помня о Бабьем Яре и расстреле детей в Белой Церкви… Впрочем, шанс действительно выжить имеется у хомо сапиенс только в том случае, если будет услышан и голос против — против нас же самих, пытающихся повернуть вектор природного развития окончательной атрофией нравственного чувства, против всего звериного, непросветленного, нечеловеческого, так глубоко въевшегося в нашу способность влюбляться и писать стихи…

Пограничная не только для жертв, но и для исполнителей казней ситуация, с немецкой дотошностью документированная в этих многочисленных отчетах, рапортах, донесениях, дневниках, оборачивается на страницах сборника крахом любых привычных категорий и мерок нашего повседневного существования. Здесь отменены прежде всего числовые пропорции: расстрелянные где-нибудь в Жураливке осенью 41 года 16 человек («прикончены», — протоколирует в отчете добросовестный писарь из СД) это не «больше» и не «меньше» 33 771-го, оставшегося на дне Бабьего Яра в те же сентябрьские дни; это вообще вне соотношений, иерархии, равенства нашего линейного способа описания мира. Столь же сомнительны и попытки найти в книге следы какой бы то ни было географической «логики»: подготовка к казни еврейских детей в Белой Церкви, возмутившая даже немецких полковых священников (речь шла главным образом о нежелательных для «закаленных» солдат вермахта «душевных травмах»), не репетиция, не учебная лаборатория перед готовящимися расстрелами в столице, а всего только параллельно осуществляемая акция, один из многочисленных кусочков задуманной планом «Барбаросса» жертвенной еврейской мозаики. Но самые чудовищные деформации выпали здесь все же на долю языка, не способного больше ни назвать поименно погибших (личные имена заменены в этом каталоге казней географическими, а порой и топографическими — овраги, балки, шахты — ориентирами), ни оплакать их, ни даже описать честно саму казнь. Насилие над человеческим естеством во всей наглядности представлено на страницах сборника именно как насилие над языком: все эти «акции по обычаям военного времени», «специальные задачи вне района боевых действий», «газация посредством газового автомобиля» и есть самое страшное, лингвистическое обвинение, предъявленное фашизму словно бы от имени самой природы. Но в этом обвинении, если оно, конечно, будет расслышано, кроется и надежда — выжить, писать стихи, объясняться в любви. Для этого ведь в любом языке — украинском, русском, идиш, немецком — вполне достаточно слов…