Харизма Рильке: Орфей в аду постмодернизма

Мы привыкли жить в несовершенном мире. Оголтелый прагматизм и хамское ханжество, возведенная в абсолют жажда наживы и манипулирование ближними и дальними, деструкция традиционных ценностей и культ бездумности — все это, увы, своеобразные принципы современной цивилизации, ее роковые «краеугольные камни». В последние столетия Европа построила мир, в котором то ли «боги удалились» (Гельдерлин), то ли вообще «Бог умер» (Ницше). Возможна ли в таком мире настоящая высокая поэзия и если да, то что означает сам факт ее присутствия?

«Вы для меня не просто любимый поэт, ибо, говоря «любимый», мы кощунственно допускаем возможность сравнения с кем-то. Вы для меня — выражение сущности поэзии как таковой», — напишет в середине 20-х годов умирающему от лейкемии Рильке одна из его многочисленных поклонниц, неповторимая в своей гениальности Марина Цветаева. Почему именно Рильке суждено было стать крупнейшим философским лириком ХХ века, фактически Орфеем этой драматической и кровавой, величественной и противоречивой эпохи? Где скрыт исток безусловной харизмы и притягательной силы многих строк этого необычайно глубокого и сложного поэта?

Мне кажется, волею судеб именно родившемуся 4 декабря 1875 года в Праге Рене Карлу Вильгельму Йозефу Мария Рильке было дано высказать, воплотить в слове ускользающий смысл угасающего бытия традиционной культуры. Той «культуры», смысловым центром которой являются незыблемые духовные ценности, освященные дыханием вечности и Абсолюта. Драма культурного человека в эпоху гибели культуры, его обреченное одиночество и меланхолия декаданса — вот ноты, определяющие звучание лучших произведений Рильке. «Закат Европы» оказывается для поэта личной драмой, закатом и гибелью сущности того, что ему дорого и является определяющим по отношению к бытию.

Как одиноко все и как бело

А в белом замке тихо бродят тени.

Кругом стена из вьющихся растений

И все дороги к замку замело.

И небо, как совиное крыло,

Нависло над белеющим кварталом.

Тоска гуляет по пустынным залам,

Забыв о времени — оно ушло.

Время ушло. Умерло время культуры и метафизики. Сущность бытия осталась пустой. Именно пустота, своей открытостью давящая современного человека, заставляет последнего постоянно изображать из себя homo ludens, самозабвенно играть на помостах пугающей и непонятной вечности. «Мы суетно играем ради славы, а смерть играет, к славе холодна» — грустно замечает по этому поводу Рильке. Действительно, смерть для современного человека становится единственной реальностью, безусловной в своей подлинности. Лишь она прекращает игру, подводя неутешительные онтологические итоги. Но не следует драматизировать этот момент, ибо, как напишет сам Рильке в письме к Витольду фон Гулевичу: «Смерть — это лишь другая, невидимая и не освещенная нами сторона жизни. Мы — здешние и нынешние — ни на минуту не удовлетворяемся временным миром и не связаны с ним; мы непрестанно уходим к жившим ранее, к нашим предкам, и к тем, кто, по-видимому, последует за нами». Эту попытку осмыслить смерть, понять и разгадать её тёмную загадку, очень хорошо почувствовал в первой из «Дуинских элегий» Мыкола Бажан, чьи переводы произведений Рильке на украинский представляются мне наиболее интересными и весомыми:

Справа трудна — помирання,

Наздоганяння смерті,
в яким поступово

Вічність вчувається.
Роблять живі помилку,

Смерть од життя
відрізняючи надто сильно.

Кажуть, що ангели часто
самі не знають,

Чи до живих,
чи до мертвих приходять…

В поисках исхода, выхода из создавшейся ситуации Рильке пытается вернуться к природе, отыскать утраченную цивилизацией гармонию с миром естественного. Это возвращение осуществляется посредством деструкции («Господь, большие города обречены небесным карам…») и устремляется вглубь, к таинственным истокам бытия. Туда, где «…вновь без возраста природа, и дни, и вещи обихода. И даль пространств, как стих Псалма». Спасительное в своей чистоте слово, которое воплощает и является воплощением единства с природой, миром, мучительно ищет Рильке. Ведь именно это слово дарует победу над ущербной переходностью времени — «Я вглядывался в строчки, как в морщины задумчивости, и часы подряд стояло время или шло назад».

Подлинное слово, казалось бы, дарует победу над временем, а значит, и над смертью. Однако образ Орфея, которому позволено спуститься в Аид ради спасения возлюбленной Эвридики, той, ради которой «…лира всех плакальщиц на свете превзошла, Вселенную создав над нею плачем» осознается Рильке как воплощение тотального одиночества поэта в эпоху, когда погибла сущность слова, его тайна, когда «ушел, гремя цепями, Бог». В этом профанном мире иногда можно изречь настоящее, орфическое слово, но невозможно быть поэтом. Как заметила в свое время Анна Ахматова: «Да, есть неповторимые слова. Кто их сказал — утратил слишком много».

Неудивительно, что умершая Эвридика безразлично относится к своему спасителю Орфею, чудо воскресения утомительно и бессмысленно для нее — «как плод созревший — сладостью и мраком, она была полна своею смертью, своею непонятной, новой смертью». Для Рильке подлинное слово в современном мире, как Эвридика, «полно смертью» и не желает возвращаться в мир. Поэтому поэт живет в мире с «жалобным небом», в котором «гибель героя — предлог для его бытия». Здесь «недостижимо сегодня ближайшее для человека» и «с красоты начинается ужас»:

Когда придет зима, деревья жизни?

Мы не едины. Нам бы поучиться

У перелетных птиц.
Но слишком поздно

Себя мы вдруг навязываем ветру

И падаем на безучастный пруд.

Мучительное навязывание себя — миру, бытию, людям, вещам — в этом скрыта одна из важнейших интенций поэзии Рильке. Но мистика заключена в том, что поэт навязывает миру не только себя и свою ограниченную самость, а нечто гораздо большее, то великое начало, которое определяет основания культурного бытия мира — «о, знали б вы, как безысходна смерть. Орфею страшно уходить из мира, но слово превзошло земную твердь». Рильке в своих произведениях несет бремя этого сакрального слова, подбирая имена для выражения его глубины. Он — одинокий хранитель слова, его посвященный, харизматический медиум подлинного, спасающий человеческую душу в бездуховном мире. И, словно в награду за этот видимый трагизм и подвижничество, поэзию Рильке осеняет удивительно светлая и чистая аура. Иначе и быть не может, ведь, как заметила одна из лучших переводчиц поэта на русский язык, Зинаида Миркина: «Рильке досматривал явление до его сущности, зримый мир до незримого Бога, смерть — до бессмертия и всю великую скорбь жизни — до ликования». Поэтому в строках Рильке так явственно пульсирует духовный ритм высокой европейской культуры, а сам поэт становится вестником, открывающим за видимым несовершенством жизни непреходящие и спасительные смыслы и дарующим им имена.

Вдивляюсь я в травневу синю ніч,

В якій світи ведуть свої дороги,

І вірю я, що вічності хоч трохи

Несу в собі. Вона зіркам навстріч

Летить, і рине,
й тріпотить з тривоги…

Це зву душею.