«ХАОСФЕРА» ЛЮБОМИРА МЕДВИДЯ КАК ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ В КОНЦЕ XX ВЕКА

В залах Национального художественного музея открылась выставка львовского живописца, народного художника Любомира Медвидя. Его мир многомерен, сознание - парадоксально, образы сюрреалистичны, отношение к ремеслу - самое взыскательное. «Состоявшись как художник, - говорит Л.Медвидь, - ты должен помнить, что искусство твое не имеет права на существование, если ты не несешь полной моральной ответственности за созданное тобой».

Л.Медвидь пришел в живопись на рубеже 60-х - 70-х годов, когда молодая творческая интеллигенция в Украине, защищаясь от абсурдизма «советского образа жизни», обратилась к традициям европейской и украинской смеховой культуры. Ирония и гротеск спасали поколение Л.Медвидя, как позже Ю.Андруховича от духовной безнадежности и отсутствия перспективы. Смеховая маска оберегала самое драгоценное - понятия о религиозных, моральных принципах мироустройства вообще и бытия Львова в частности. Отслеживая хаос жизни на протяжении трех десятилетий, Л.Медвидь любит повторять: «Пор'ядок мосить бути». Как истинный пост-авангардист, избегая какой-либо патетики, ностальгию по гармонии преодолевает иронией.

В картинах 70-х -

80-х годов художник фиксировал одну из болезненных проблем нашего социума - обесценивание «хомо сапиенс», превращение личности в часть толпы. Зайдите в залы музея, посмотрите на несущихся людей в циклах «Шинели», «Притчи». Тотчас вспоминается переселение народов в социалистической империи, жизнь по принципу «куда пошлют»: украинцев за Урал, горожан на окраины, студентов на целину. «Герои Советского Союза» - лимитчики, ссыльные, бомжи, беженцы отовсюду, деревня, переселившаяся в столицы, «шариковы», занявшие места ректоров и выше. Абсурдизм советского и постсоветского существования, образ человека «не на своем месте» породили тему «культуры на распутье».

Отсюда принцип конфликта - столкновение логики и алогизма. Это - «режиссерский» ход Л.Медвидя. Он обозначился еще в цикле «Эвакуаций» 1960-х годов. Там куры и какие-то фантастические существа катят по львовскому пригороду с романтическим названием «Зимна вода». Именно тогда родилась тема бесконечной погони, как хронометраж глупости и обреченности, как дурдом каждого дня, как образ отечественной истории. Каждый истолкует холсты по-своему.

«Карточный домик», «Хрестоматия чувств», «Падение Икара», «Песочные часы» и другие композиции отражают муку существования человека. Его тело в пространстве - времени не знает «счастья гравитации». Оно летит, ему не суждено приземление. Человек распят между Богом и мелочной обыденностью. Живописные видения Л.Медвидя так же, как и его литературное творчество, погружают в ирреальность подсознательного. И хотя со времен открытия сюрреализма в этом нет новизны - методом Иеронима Босха, Сальвадора Дали воспользовались в XX веке многие художники - у сюрреалиста Л.Медвидя есть нечто индивидуальное. Он не стремится быть экзотичным. Он - лишь Свидетель той жизни, что была втиснута в цель советской, а теперь постсоветской принудительности. Созерцая, художник овладевает «пространством непредвиденного» - живописует сферу Хаоса. Язык художника - намеки, аллегория, метафора. Его пластика: безупречный рисунок и культура живописной поверхности холстов, почти что дюреровская аналитичность, острая наблюдательность и откровенная литературность. Все это воспринимается как отголосок традиций Северного Возрождения, столь органичных на львовской земле. Тем острее звучит парадоксальность антиклассической эстетики художника. Однако в деструктивности парадокса прорастает надежда - зерно самоосмысления и самовосстановления человечества. Художник говорит: «Пусть твое искусство метит в конструктивное вместо деструктивного ... и всегда сдерживай свое безоглядное своеволие».

Творчество Л.Медвидя живет между двумя полюсами, преобразуя «Текст-жизнь» в «Текст-произведение». Очевидное несоответствие между реальностью и желаемым принуждают автора, если он честен, к постмодернизму. А этот самый постмодернизм не приемлет ренессансной гармонии. Новейшее искусство подчиняется стратегии разнообразного, неопределенного, недоговоренного, открывает сферу подсознательного, неизведанного - полунамеков, полуфактов. Именно таков мир холстов Л.Медвидя. В них сотворена новая, метафизическая реальность, которой нет аналогов в этом «зеркальном» мире. Его живопись - не зеркало - «зазеркалье».

Эстетика визий Л.Медвидя основана на раздвоении созданного живописцем мира и его собственным «Я». Художник признается: «Я в нашей современности, возможно, диплодок. Во всяком случае, хотел бы быть диплодоком... Говорят, в истории было множество таких, которые недолюбливали свою эпоху, но должны были в ней как-то жить... И хотя я диплодок, но не лишен тщеславия как большинство других людей. Хочу, чтобы мамы на улицах, показывая на меня своим чадам, говорили: бачиш, дитино, оцей диплодок - це Медвідь».

Так всегда, полушутя, иронизируя, Л.Медвидь обращается к Кому-то и к Чему-то, что находится за пределами времени и пространства.

Мир Л.Медвидя индивидуализированно-герметичный, но не эгоцентричный. В живописных «шифрах» есть мученический путь каждого человека, попадающего в круговорот обстоятельств и просящего тогда защиты у Бога. Художественная рефлексия Л.Медвидя обращена к религиозно-моральному космосу. Она есть этическим фундаментом мировоззрения живописца, его Церковью. В этом секрет диалога между художником и зрителем, их взаимопонимания. Земля, небо и Бог для них одни и те же. «Шифры» Л.Медвидя легко прочитываются, если не просто смотришь, а всматриваешься.