ГУТТАПЕРЧЕВЫЙ МАМОНОВ

Кто хотя бы однажды имел счастье видеть на сцене Петра Николаевича Мамонова (а величать себя легендарный российский рок-музыкант просит именно по батюшке, и на традиционное обращение времен бешеной популярности его группы «Звуки Му» — «Петюня» — морщится, как от касторки), тот уж точно этого впечатления не забудет. Есть актеры талантливые, смазливые, чарующие, а случаются и такие, как он, — иноходцы, поперечины, кости в горле. Ни мужественной стати, вроде, в них нет, и лица у них — явно не на журнальную обложку, а вот поди ж ты — глаз не оторвать. Но когда вдруг это внешне ничем не примечательное, тщедушное и нервное существо начинает паясничать на сцене, орать не своим голосом, кривить рожи и неистово вращать глазами, ты в зале начинаешь задыхаться от восторга и понимать, что разговоры о театральной магии — вовсе не пустой треп. Есть она, магия. Сам Мамонов сегодня говорит, что высшее для него звание — клоун. Его спектакли действительно полны эксцентрики, шутовских реприз, буффонадных гэгов. Потому во время мамоновских представлений публика часто покатывается со смеху, видя оплошности и заблуждения нелепого героя, которого изображает актер. Но вот ведь секрет великой игры: отхохотав до упаду, зрители вдруг начинают этого смеха как бы стыдиться, словно издевались над беспомощным, безответным ребенком. В осадке каждой буффонады Мамонова, чтобы он ни играл — маркесовского полковника, которому никто не пишет, или недалеких упрямцев, спорящих, чья борзая резвее, из чеховского «Предложения», — всегда тоска и слезы. Подавать радость и горе, беспечность и укоры совести в одном флаконе — удел по-настоящему больших артистов.

Последний раз Мамонов приезжал в Киев два года назад со спектаклем «Есть ли жизнь на Марсе?». Никаких инопланетян, за исключением разве что самого непостижимого Петра Николаевича, там не наблюдалось. Были заурядные герои чеховского водевиля, которых попеременно представлял артист, перемежая действие потешными кукольными эпизодами и не менее забавной декламацией идиотских литературоведческих монографий сталинских лет о «певце сумрака», как принято было в советские годы именовать печального русского классика. Зал тогда ревел от восторга, умиляясь каждой новой гримасе артиста и поражаясь его гуттаперчевой пластике. И всхлипывал, догадываясь, что Мамонов рассказывает притчу о нашей некоммуникабельности — это когда люди рядом, а кажутся от тебя далекими, как какие-нибудь марсиане. На днях же Мамонов расскажет киевлянам куда более интимную историю. Называется эта его безумная исповедь «Шоколадный Пушкин». Конечно, ни Пушкина, ни шоколада там нет и в помине. Это представление с равным успехом можно было бы назвать «Мармеладный Лермонтов» или, к примеру, «Марципановая Цветаева». Слова — только коды узнавания. Мамонов же играет то, что находится за словами: опыт заблуждений и одиночества, удивления перед тайной таланта и беспечностью его глупого мотовства. Он снова орет и кривляется, рисует каракули и пародирует дураков. И еще, к радости самых давних своих поклонников, поет. Терзая гитару с тем же панковским осатанением, что и двадцать лет назад, когда страна услышала его вызывающие «Звуки Му».