«ФЕРДИДУРКЕ»: ФОРМУЛА ПРОВОКАЦИИ

Витольд Гомбрович! Самый заядлый скептик, самый молодой, самый правдивый, самый скандальный польский писатель. Культовый. Его европейскость далеко переросла границы Европы и достигла Аргентины, его роман «Порнография» — самый порнографический в мире, его «Космос» — самый черный, его «Фердидурке» не имеет аналогов.

Это, пожалуй, едва ли не единственный художник, в каждом произведении публично копавшийся в своих нечистотах и имевший смелость не прятаться за маски героев, говоря: «Это я, Гомбрович, польский писатель!» В творчестве нечистоты становятся ценнее чистоты, т.к. без них не существовало бы чистоты как таковой. Это польский Ницше, хотя поляки утверждают, что и Ницше тоже был польским.

К своему последнему роману «Космос» Гомбрович шел через «хаос», и хаосом — после жестокой войны «форм» — завершаются все его произведения. Этот путь начинался с первого романа «Фердидурке», название которого является значимым в своей абсурдности, с произведения, ставшего расхристанной заповедью и энциклопедией всех его последующих книг. Уже первый резонанс «Фердидурке» засвидетельствовал, что к Гомбровичу нельзя относиться безразлично — первые же читатели разделились на восхищенных и возмущенных. «Фердидурке» стала символом бунта против традиций.

Сейчас, благодаря издательству Соломии Павлычко «Основи», Польскому институту в Киеве и переводчику Андрею Бондарю, появился «Фердидурке» на украинском языке. Ситуация почти парадоксальная: несколько лет назад в «Основах» вышел трехтомный «Дневник» Гомбровича, дневник писателя, произведения которого практически не известны украинскому читателю. Но и в этом парадоксе есть толика жизненности и даже символичности. Дело в том, что в 1963 году, воспользовавшись пребыванием Гомбровича в Западном Берлине — после 23-летнего проживания в Аргентине, куда само Провидение забросило писателя накануне войны, — тогдашняя коммунистическая польская власть подняла в прессе неистовую кампанию против писателя, предав его анафеме как «национального изменника». Поэтому писатель, всю жизнь боровшийся с фальшью и деконструктивностью, деформацией себя как личности, запретил печатать свои произведения на родине, пока не будет издан его «Дневник». На это власти не пошли, и до середины 80-х польская культура жила в ситуации трагифарса, когда о Гомбровиче писали книги, защищали диссертации, но ни в одном магазине не было его книг — они переписывались, привозились из заграницы, печатались в самиздате.

«Рождение книги никогда не бывает приятным, но эти роды изо всех моих были самыми плохими. Кроме того, меня охватывал и самый обыкновенный страх, ведь «Фердидурке» была крупной провокацией...» — писал Гомбрович. Почти все первые рецензии и интерпретации были настолько беспомощными (кроме рецензии Бруно Шульца!), что писателю пришлось просто смириться с поражением романа, отмечая со временем, что поляки доросли до понимания произведения лишь через десяток лет. Именно столько понадобилось писателю, чтобы снова взять в руки брошенное прозаическое перо. Центральная в творчества Гомбровича — проблема Формы, поэтому искажение формы его замысла, его самого как художника и человека было для него столь мучительно.

Его произведения читали в обычном для того времени психологическом ключе, хотя Гомбрович в своих интенциях был очень далек и от неореалистического психологизма, и от фрейдистского психоанализа. Из этого недоразумения, из ран от беспомощных и высокомерных советов разнообразных менторов от литературы, из этой деформации начинается «Фердидурке» — великий трактат о Форме.

Человек формируется под прессом чужого взгляда. «Мир существует только благодаря тому, что всегда поздно отступать», — говорит рассказчик из «Фердидурке». Слова и поступки, продиктованные нам ситуацией, стечением обстоятельств, шаблоном общественного поведения под названием «так принято», отчуждаются от нашей сущности и существуют уже отдельно от нас самих, но они, закрепленные за нами чужим взглядом, облекают нас в свою форму, и мы уже вынуждены поддерживать ее и все глубже погружаться в ложь, в коварную ловушку неаутентичности. Постепенно убеждаем себя, что именно это наша настоящая форма, начинаем верить в этот фальшивый образ самих себя, нарисованный клоакой культуры на туалетной бумаге.

Что побудило Бруно Шульца назвать «Фердидурке» «глубоким диагнозом самой сущности культуры», ключом к пониманию ее механизмов? Стремлением Гомбровича было достижение человеком самоидентичности, обнажение его перед собой и перед другими. Это ницшеанский концепт Гомбровича, говорящий о том, что только обнаженный человек, избавившись от масок, предрассудков, конвенционных жестов и прочих форм культуры, может быть до конца свободным. Речь идет о проблемах формирования личности в столкновении с общественными стереотипами, которые включают дошкольное и школьное воспитание, разнообразные идеологии и моды, формы языка и поведения, подстерегают человека от самого его рождения и не отпускают до последнего дня. Как язвительно иронизирует писатель над «зрелыми» и «взрослыми» поглощающими все «незрелое», учащими и поучающими, навязывающими свои фальшивые формы. Гомбрович показал низменное, животное происхождение этих форм, представил в своей творческой лаборатории всю их нищую генеалогию.

Человек неминуемо начинается с дупки, попы, жопки. Его начинают оттуда, из этого совершенного инструмента воспитания. Именно «жопкой» взрослые загоняют его в «невзрослость», несформированность, внушают ему стремление быть похожим на других. Поэтому в начале романа учитель гимназии приходит к 30-летнему герою и устраивает ему «жопку», то есть загоняет в недозрелость (навязывает ему общественную роль недоросля) и отправляет в школу. Это изобретение Гомбровича — гениальное. Ведь речь идет об органе, воистину центральном для всего нашего тела, центральном и физически, и «духовно». Писатель убедительно демонстрирует, что из жопки растут не только ноги, но и прочие части тела, в том числе и голова. Именно с этого «низкого» места (да что там — топоса!) начинается общественный человек, который, «созрев», пройдя все круги посвящения во взрослые, прячет его под одеждой, предает его и самого себя. Ad fontes! Человек, взгляни на это обнаженное и потому правдивое место, вспомни, с чего ты начинался!

Именно поэтому Гомбрович всю жизнь восхищался незрелостью, молодостью, ее неоформленностью и мятежным духом. «Я предсказываю, что молодость еще больше даст о себе знать в будущем; глубже, страшнее она будет проникать в наши чувства», — писал автор «Фердидурке» в декабре 1967 года, за несколько месяцев до массовых революционных выступлений молодежи в разных частях мира. Но молодость как качество и значение современности, моды, становящейся самоцелью, — тоже одна из «форм», то есть агрессивных единиц человеческой психомахии, инструмент пиара.

Изданная в 1937 году, «Фердидурке» сначала не встретила глубокого понимания. Но уже через два года на помощь Гомбровичу пришла история. Войну, утверждал писатель, тоже можно рассматривать как конфликт форм. «Гитлеровцы, коммунисты создавали себе грозное, фанатичное лицо, создание вер, энтузиазмов, идеалов приравнивалось к созданию пушек и бомб... Эти предвоенные годы были, пожалуй, еще более позорными, чем сама война».

Но Гомбрович — не философ, не теоретик, как может показаться читателю этой статьи. Он прежде всего художник. Мысль не имеет самостоятельной, самодовлеющей силы, она существует только в связи с жизненной материей, возникает под ее давлением и диктатом. Писатель неоднократно подчеркивал, что художник не должен преисполняться открытием правды, главное — чтобы произведение удалось, чтобы оно было жизнеспособным. Для Гомбровича написание прозы — это также борьба с языком.

Что значит перевести «Фердидурке» на украинский? Это вовсе не значит — перевести с польского. Это значит стать воином и пройти кровавую войну с языком, являющимся в большей степени языком Гомбровича, чем польским. Речь идет о произведении, сюжет которого построен исключительно на трансмутации лексических значений слов и фразеологических связках между ними, речь идет о произведении как театре языка и параде значений. Для переводчика важно было не только испытать муки и пытки языка на себе, ему нужно было, чтобы они перешли к украинскому читателю в своем изначальном, непритупленном виде, чтобы читатель тоже почувствовал на себе это сладкое изнасилование духа, проникся этим мазохизмом и научился получать от этого наслаждение. Перевод не оставляет равнодушным, ведь Бондарь филигранно проходит по этой тончайшей грани, где сталкиваются фразеологическая польскость с украинской ментальностью, и на этой грани, как и на любом пограничье, значения разрастаются. А еще — контрастное противопоставление стилей, любимый прием Гомбровича, именно благодаря которому писатель пытался поддерживать расстояние до Формы, интертекстуальные стилевые аллюзии, которые нужно было трансплантировать в украинский контекст, пародии на схоластический школьный язык, разговоры крестьян на одном из польских наречий, переведенные на лемковский диалект, — все это требовало не просто лингвистической, но и языково-исторической, культурологической, географической, демонической чувствительности.

Но каким бы удачным ни был перевод, всегда возникают сомнения: поймет ли его украинский читатель, воспримет ли? На это возлагаются большие надежды. В «Завещании» Витольд Гомбрович писал, что Польша расположена между Востоком и Западом, здесь Восток и Запад взаимно ослабляются — поэтому Польша является страной «ослабленной формы». Украина видится нам такой же. «Итак, на этих равнинах, открытых всем ветрам, издревле происходила великая Компрометация Формы и ее Деградация». Это географическое и духовное пространство, в котором живем и мы, было для Гомбровича пространством вечного бунта, молодости, которую писатель ценил превыше всего. «Фердидурке» написана именно для нас.