АНДРУХОВИЧ И НЕ СОВСЕМ

Можно сказать, что мы живем в эпоху третьего объединения Европы. Первое состоялось в средневековье на руинах Римской империи, второе — в ХVІІІ веке, опираясь — по инициативе Республики Ученых — на научно-историческую культуру, третье происходит уже на наших глазах. Естественно, что наибольшая сложность этой процедуры состоит не в том, чтобы объединить Западную Европу, а чтобы присоединить к ней Центральную и Центрально-Восточную, то есть Польшу, Чехию, Венгрию, Сербию, Румынию, Украину...

Впрочем, проблем с географической локализацией Центральной Европы не возникает — трудности начинаются дальше. Для Милана Кундеры эта часть нашего континента является «похищенной Западом», для Иосифа Бродского — «западной Азией», а Даниил Кош писал, что она все больше напоминает сегодня змея с «Острова Пингвинов» Анатоля Франса: «Никто из утверждавших, что его видели, не мог сказать, как он выглядит». Где нам теперь искать Центральную Европу? В памяти, в воображении, в литературе, на карте, в себе? Во всех этих местах побывали Юрий Андрухович и Анджей Стасюк, авторы совместной книги эссе «Моя Європа» — то там, то там ее, Европу, находя.

В мае 2000 года в издательстве «Czarne» книга вышла на польском языке, украинская версия увидела свет только что — в сентябре состоялась ее презентация в Киеве. Кажется, что и Польский институт в Киеве, в частности господин Пйотр Козакевич, организатор этой акции, уже имевший опыт проведения подобных импрез (вспомнить бы презентацию трехтомных «Щоденників» Витольда Гомбровича), не мог даже представить, что далеко не маленький зал Молодого театра будет заполнен вплотную, более того — не будет и сантиметра свободного места в проходах, а у входа будут просто «стоять на головах». Причиной такого масштабного присутствия наших земляков едва ли были существенные сдвиги сознания в сторону окультуривания (не путать с культуризмом), или замечательная игра польской джаз-группы «гoskot» («грохот», «гром»), или даже «самый выдающийся польский писатель современности», как высказался Андрухович («хотя «Сучасність» его еще не печатала»), человек могучего роста и телосложения, холоп с прокуренным голосом и в рабочей одежде — Анджей Стасюк. Но кажется, что многочисленная аудитория, состоявшая в большинстве своем из студентов, была заслугой Юрия Андруховича, харизматического патриарха девяностых, который, отдадим ему должное, не разочаровал публику.

Яко сенсацию sui generis представил Андрухович тот факт, что за последние полтора года он написал 15 стихотворений. Последним из них, то есть пятнадцатым, он и начал импрезу, поскольку это стихотворение — о Стасюке, «для него и о нем». Именно из уст патриарха зрители узнали о наисокровеннейших тайнах польского писателя: «Стасюк видит все. Орган его любви — это зрительная память. Орган его дыхания — это сигаретная пачка. Орган его письма — это разбитая печатная машинка».

Затем «официальный оппонент» остановился на недостатках этого продукта польского общества, прежде всего отметив, что Стасюк «знает великое множество плохих слов и в этом похож на Моцарта» (кстати, этой разновидностью эрудиции Стасюк не боится блеснуть ни в жизни, ни в творчестве). Во-вторых, патриарх, а в данном случае прокуратор, обвинил гражданина Республики Польша в том, что тот «развращает молодежь», т.к. она его, видите ли, «любит читать». Подобное обвинение можем выдвинуть и в адрес самого прокуратора, то есть патриарха. «В-третьих, зубровку он смешивает с яблочным соком» — это уже грех непростительный, даже не требующий комментария. А дальше по тексту: «В-четвертых, он много курит, о чем уже было... Не любит компьютер и не желает глобализации. В центре его Европы живут цыгане. Таким образом, он последовательно асоциален. Это Франсуа Вийон, которого почему-то не повесили. Из тюрьмы его досрочно выгнали, т.к. гадко влиял на зеков».

Здесь нужно остановиться, ведь неизвестно, толерантно ли цитировать еще не напечатанное, хотя уже обнародованное (прочитанное для публики) стихотворение. Следует лишь указать, что сам автор (то есть Андрухович) заметил, что его (то есть Стасюка) недостатки «незаметно становятся достоинствами». Далее украинский писатель остановился на неофициальных отзывах о Стасюке, а поскольку сам цитировал других, то и мы позволим себе это пересказать: «Говорят, что в молодые годы он ходил с ножом в кожаном полушубке. Говорят, он подписывается на стрелковые журналы и разводит ослов в своем хозяйстве. Ночью сторожит церковь, разговаривает с духами, преимущественно лемков, тех, которые попрятались в землю от депортации».

Вообще это стихотворение, написанное явно по случаю презентации книги «Моя Європа» (помню, что так же вел себя Андрухович на презентации «Щоденників» Гомбровича), как сознался его автор, является «столь вечным, что переживет сам случай». После всего того, что наговорил Андрухович, Стасюк почувствовал себя словно на собственных похоронах, и было это для него приятным чувством. Прочтя под аккомпанемент «Щекотки», то есть грохотания, отрывок из своей части книги (кстати, делал он это голосом Владимира Высоцкого), Стасюк снова уступил место Андруховичу (потерявшему к тому времени остатки скромности), от которого все узнали, что этот могучий мужчина с уголовной внешностью по имени Анджей еще и стихи пишет. Прежде чем продекламировать свои переводы этой поэзии, господин Юрий дал им, то есть стихотворениям Стасюка, высокую оценку, но свои переводы он оценил еще выше, применив к стихам слово «красиво», а к переводам — «чрезвычайно хорошо». Больше самого сборника переводчику нравится его название — «Wiersze miеosne i nie», что в русском варианте может звучать как «Стихи любовные и не совсем», или «Стихи любовные и нет».

В торжествах участвовала Наталья Чорпита, переводчица романа Стасюка «Девять» (львовское издательство «Класика», 2001 год), поскольку этот роман также был поводом презентации. Сначала Наталья поставила на место Андруховича — ведь это она была первым читателем украинского варианта романа Стасюка, а Андрухович лишь вторым. Затем посвятила аудиторию в магию чисел: в романе действуют девять персонажей, на обложке украинского издания нарисованы девять человечков, кроме того, это девятая книга Анджея Стасюка и на презентацию приехали девять участников. Наконец стало ясно, что и Наталья не без греха: как оказалось, над переводом работала не только она, но и десятки других людей, которые об этом даже не догадываются. Естественно, что в связи с этим фактом она им не заплатила ни копейки. Например, неизвестного водителя иномарки, которого она напугала, поймав на улице и спросив, как называется «эта штука в машине», Наталья только поблагодарила. Те же замашки «эксплуататора» она проявила со студентами, особенно курсантами, консультировавшими ее в области той лексики, которую «ни в одном словаре не сыщешь». Для этой высокой цели они предложили переводчице познакомиться с одним парнем, отсидевшим не один год в тюрьме, на что той, однако, не хватило мужества. Пожалуй, все это больше говорит не так о Наталье Чорпите, как о самом романе и его авторе, о произведении, в котором, по ее словам, любовь и ненависть сплелись в химерической мозаике.

Европа Анджея Стасюка, как выразился Андрухович в уже известном нам стихотворении, — «это то, что поместилось между разрушенным и еще не построенным домом».

Анджей Стасюк является сторонником оседлости, домашнего уюта, хотя жить ему пришлось, очевидно, все же в той буберовской эпохе бездомья. Он предполагает, что эта центральноевропейская оседлость является показной. На самом деле — она следствие «глубокого чувства бездомности во внутреннем, ментальном смысле». В отличие от Западной Центральная Европа не подарила миру великих путешественников — мы путешествуем по своим внутренним дорогам. Но то, что человек боится оставлять свой дом, то, что дома в наших селах стоят так близко друг к другу, может быть разновидностью животной стадности. «В пустоте, разъединяющей села, притаился демон беспорядка, злой дух неопределенности... Овца начинает паниковать, если остается сама. Похоже, что она способна видеть собственное существование только в других овцах».

Как центральноевропеец Стасюк не любит равнин, где не на чем отдохнуть глазу, равнины созданы для кочевников, для тех, кто не нуждается в домашнем уюте и разрушает его у других. Также Стасюк не любит центра: «Жить в центре — означает жить нигде. Если в любую сторону одинаково близко или так же одинаково далеко, то появляется отвращение к путешествиям, поскольку мир начинает напоминать одну сплошную дыру». Свои убеждения писатель доказывает собственной биографией — покинул Варшаву, в которой родился и прожил добрый отрезок жизни, и поселился в горах на юге Польши, в местности почти безлюдной. И собственно эта классическая башня из слоновой кости не позволяет легкомысленно проигнорировать его слова о том, что «мир стал великоватым и к тому же существует слишком долго, чтобы найти в нем какой-либо смысл».

Отражением подобного мира, лишенного смысла, является литература, познаваемая не только в способе писания, но и чтения. Стасюк читает по странице, по полторы, затем откладывает эту книгу и берет следующую, «т.к. здесь, у нас, невозможно слепить какой-либо содержательный рассказ, который не был бы скучнее и менее вероятным, чем остальная жизнь». Ведь литература в равной степени наследует как историю, то есть повествование об определенных событиях, так и географию, то есть фрагментарность, иссеченность территории границами и прочими антропогенными условностями. Поэтому Стасюк имеет особый сантимент к цыганам, существующим вне истории, не признающим границ и государств, то есть находящимся в чистом времени и пространстве. Кажется, что цыгане являются для писателя весомым аргументом против ницшеанства, всей своей жизнью доказывая, что существование как таковое продолжается вовсе не благодаря воле к силе, а очеловеченное время вовсе не обязательно превращается в историю. Для Стасюка история как непрерывная цепь изменений в человеческой жизни в виде прогресса не имеет смысла и морального права на существование. Его влечет неподвижность, влечет мир, в котором ничего не происходит, поэтому и герой его произведений внутренне не изменяется, мы видим его в конце таким же, каким он был вначале. Писатель желает, чтобы мир наконец угомонился, «ведь все человеческие действия теряют вес, поскольку было их слишком много и были они преимущественно ошибочны».

Хотя фрагментарность и неприятие центра делают из Стасюка, казалось бы, «натурального» постмодерниста, в «Моїй Європі» он предстает и в качестве метафизика и даже мифотворца. Он не принимает повествование как историю с ее причинно-следственной линеарностью, но верит, что оно, так же, как и путешествие, направлено к какой-то окончательной цели, к конечному пункту, единственному слову или предложению, которое делает лишним и продолжение, и путь к нему приведший. Между восточной резигнацией и западным скептицизмом Стасюк тоскует по удивительному миру древних людей, когда из лесов выходили змеи, а с гор слетали грифоны. Еще ему присуща ностальгия по габсбургской монархии и цесарю с бакенбардами, неприятие революций и демократий, не удовлетворяющих «ни эстетических, ни мифологических желаний, и человек чувствует себя несколько брошенным». Его центральноевропейское одиночество сглаживают лишь эротические блуждания по телу Европы (а также карты), которая, как и остальные континенты, по чьей-то прихоти оказалась женщиной, а эстетическое удовлетворение компенсируется взглядом на карту Африки, где границы просто начерчены под линейку.

Впрочем, избавиться от одиночества невозможно, так же, как невозможной является абсолютная смерть. Подобные проблемы стояли и перед Юрием Андруховичем — его часть «Моєї Європи» называется «Центрально-східна ревізія». Как и Стасюк, Андрухович любит руины, эти остатки человеческой культуры, эти великие мифологии прошлого, дающие пищу нашему воображению, легализирующие нас благодаря праву преемственности, наследственности, вносящие какой-то смысл в наше существование. Однако, в отличие от Стасюка, не любящего рассказывать истории и для которого разнообразие мира состоит в неисчерпаемых комбинациях погоды с ландшафтом, мир Андруховича настолько вписывается в историю и истории-сказания, что жизнь кажется литературой, а некоторые его мотивы текут по законам сказки.

Сюжет истории человечества творят, по Андруховичу, две основные идеи или видения. Первая из них возникает из оппозиции прошлого «ада» и будущего «рая», откуда родились все возможные утопии: коммунизм как земной рай, идея Тысячелетнего Райха, авангардизм как терроризм в искусстве, терроризм как таковой... Второе видение — апокалиптическое, акцептирующее факт свершившегося грехопадения, следствием которого является то, что мир непрерывно погружается в зло. Именно последнему принадлежат подданные Одной Шестой, сохранившие память о прошлом как о «жизни без долларов, мафии и секса», начисто забыв о тех жутких жертвах, которыми эта «райская» жизнь подпитывалась.

Но все же в центре эссе стоит личная, индивидуальная экзистенциальная проблема Андруховича-человека. Проблема человека, подвешенного между прошлым и будущим, человека, которого нет ни там, ни там. «Как нам освободить настоящее — вот вопрос, который я рискнул бы назвать в высшей степени кухонным и философским. …Между тем со мной происходят одни и те же вещи, что и со всеми нами: я живу во времени, проживаю время, исчерпываюсь в нем. Кажется, для меня тоже не сделано исключение». Это жуткое осознание причастности к истории благодаря своему экзистенциальному потоку из истории высвобождает, но в то же время высвобождает Андруховича и из литературности. «Прошлое и будущее — это вечность перед нами и вечность после нас. Я не знаю большего одиночества, чем одиночество каждого из нас, большей пустоты, чем та, которая измывается над нами», — кажется, во всем своем предыдущем творчестве Андрухович не написал более поэтичной строки, не достигал такого уровня откровения.

Текст Андруховича является «ревизией». То есть новым взглядом. Взглядом из нового времени, нового века, тысячелетия, из своего сорокалетия, из сорокалетия своего ровесника Анджея Стасюка. Это новый взгляд на себя и на смысл своей жизни. Раньше его влекло будущее, оно «требовало» его, «вырывало с корнем». Теперь, когда он познал, что будущее — это монстр, жертвой которого является прошлое, «корень» потянул его обратно. Но более всего его влечет настоящее — именно в нем так тяжко найти себя в единстве и полноте времен. Таким образом, поставив перед собой задачу «освободить человека от его скелета», то есть от смерти, Андрухович приходит к почти сковородинской формуле человеческого, пытается удовлетворить себя болезненной роскошью памяти. «Моя память позволяет мне делать все, что я пожелаю. Моя надежда не имеет пределов».

Хотя презентация заканчивалась декламированием старого «Козака Ямайки» и шутками заслуженного бубабиста о том, что альт-саксофон и бас-кларнет, коронные инструменты лидера «Щекотки» Миколая Тшаски, похожи на трембиту, — меня не оставляла мысль, не вполне связанная с юморным настроением импрезы. Именно там, в Молодом театре, мне впервые открылось, что и Анджей Стасюк, и Юрий Андрухович, представлявшиеся мне ранее восковыми фигурками эпатажного психоза девяностых, не являются участниками этого психоза, они стоят как бы вне времени, лепящего их для себя, пребывают не в знаковой, а в своей личной экзистенциальной правоте. А для писателя эта правота безмерно умножается.