Еще не замер смех. Несколько страниц из жизни украинского Луи де Фюнеса

Смейся, читатель. Поведаю тебе о человеке веселом и всю жизнь смешившем (профессионально) Украину, которой часто было не до веселья. Только помнят ли нынче о нем? Часто ли его имя возникает в нашем бурном информпотоке? Да, понимаю, этот сюжет, пожалуй, для тех, кому «за... полвека». И чего уж тут сетовать? Одно поколение сменяет другое, а значит, и смех иной — «без причины» порою. «Над чем смеетесь?» — спросите нынче. Лучше не спрашивайте, а в новости вслушайтесь. А вот если б спросили об этом же в свое время у АНДРЕЯ СОВЫ — народного артиста, героя моего рассказа — о, этот нашел бы, что нам ответить! Мастер был. Человек-фейерверк, Человек-маскарад. Никогда за словом в карман не лез. И никогда не зарился на большие театральные площади. Его «личным» театром — сценой и рампой — всегда была лишь страничка текста (юморески, фельетоны, басни). И, представьте, этого было достаточно на любой сцене — хоть в Кремле, хоть на колхозном дворе. По популярности с ним в 60—70-е могли соперничать, пожалуй, лишь Штепсель и Тарапунька — да и то не во всем. Любимец публики, во всех смыслах народный артист. «Великий украинец» (кстати). И очень скромный, достойный (чеховский) человек — с трудной, трагической судьбой. В эти предновогодние дни ему исполнилось бы 95.

Что знаете вы, обитатели новейшей эстрадной кунсткамеры — хохмачи и кривляки — о предшественниках? О тех, кто не чета вам, потому что без хамства, «хабальства», трансвестии и сценической пошлости собирал когда-то на свои веселые концерты села и стадионы? Конечно, соглашусь, когда возразите: «Так время же было другое»! Времена, право, всегда разные. Но, видимо, и концентрация талантов в хронотопах различна.

…Сказать, что Сову любили все, значит повторить: дважды два — четыре. Ведь улицами и околотками, трудовыми коллективами и целыми семьями собирались у черно-белых телетранзисторов, когда в «Вишневих усмішках» или на иных сборных концертах появлялся этот озорник с подвижным лицом и незабываемым тембром. И начинал очередную забавную историю о злобном кондукторе, махровом бюрократе или непутевой теще… Радости народной не было пределов.

Полевые станы пустели, а колхозная техника простаивала, когда средь жаркого лета по иному селу разносилось: «Сова прилетів!» И, например, тетя моя покойная, царство ей небесное, у соседки выведав, что в тот или иной вечер по ее телеприемнику «Неман» снова «Сову покажуть!», готовилась к этому телемероприятию загодя — будто бы сам Хрущев прибудет к ней на огород вспалывать кукурузу. Убиралась в доме, пекла «коржі з маком», доверенных подруг приглашала: «Заходите, гости…» А ведь и такая жизнь была! Так почему бы не «ностальгнуть»?

Теперь уж давно и соседи друг к другу нос не показывают: живут за высокими заборами как нелюди какие. И хохочут нынче над тем, над чем рыдать впору. И ведь правда, уж сильно «смешное» то время — в эпоху Совы и иных «перелетных» эстрадников — нам-то, теперешним, его никак не осмыслить. Именно тогда еще малоизвестному бухгалтеру на Сумщине торжественно вручают красный партбилет (предусмотрели, видимо, экспонат для будущего «музея оккупации»); а в степь донецкую уже выходит парень молодой с «трудным прошлым»; а пламенная днепровская активистка уже комсомольцами заправляет… А с черно-белых экранчиков и радиорепродукторов в унисон им — этим нашим будущим кумирам в сфере комического — доносится неповторимый голос: «В трамваї лисий чоловік до дівчинки моргає, а та матусю штовх під бік та й голосно питає: «Чому у дяді лоб і лоб, а голови немає?»

…На этот вопрос (про голову) — из юморески Совы — в Украине до сих пор так и не найден ответ.

Вчитываясь нынче в произведения Глазового, Олийныка, Сома, Дяченко, Билоуса, Павлычко (их тексты были в репертуаре Андрея Совы), опять-таки задашься тем самым классическим: «Так над чем смея…?»

А смеялись-то над разрешенным! Над характерами народными, над «происками» врагов советского быта, над гримасами «загнивающего капитализма»… Над бюрократами, мздоимцами, спекулянтами, тещами, пьяницами. Рискнули бы без «визы сверху» тогда над партией иль правительством повеселиться… Представляю, чем бы закончилась их бурная радость.

И все ж была в том — ином (нынче для многих обесценившемся) — смехе особая стихия. В том смехе был ветер наших вишневых садов и дымовой запах сожженного «картоплиння» на осенних огородах.

То был смех никогда не «ниже», а только «выше пояса». Смех народного исцеления, массового воодушевления, истоки которого в фольклоре, в Котляревском, в Квитке, в Нечуе...

Никогда этот смех не отуплял и не унижал — даже в самой бойкой сатире «на потребу»... Да уж точно не чета тому кривлянью, которое нынче круглосуточно отражается в «кривых зеркалах» — целыми «стадами» и укомплектованными коллективами оголтелых «последних комиков».

…Сова, если речь конкретно о нем, так и вовсе был артистом-минималистом. Никакой броскости сценического костюма или же, не дай Бог, паясничания на подмостках. Он пытался в три-четыре минуты номера влить и полтавскую удаль, и одесский задор. И даже гражданскую позицию (представьте!). Сам же иногда говорил: «Юмореска должна быть обязательно остроумной, легкой для восприятия. А ежели это сатира, то и цель должна быть намечена четко».

Образы, в которые он врастал, не всегда были «одухотворенными». Но он даже холодильник мог обыграть в своем парадном костюме. И как это подавалось… Читал, например, басню Анатолия Косматенко «Кот и кошка» — и вкрадчивой походочкой блудливого кота маневрировал по сцене, соблазнительно мурлыкая, объясняясь в любви своей «подружке».

Кто мог представить, что этот энергичный, подвижный человек лишь через некоторое время не сможет по сцене даже шагу ступить без посторонней помощи — страшный недуг наполнит его «веселую» жизнь трагичной безысходностью.

...Слово юморное в «эпоху Совы», представьте, народом воспринималось совершенно всерьез — как некая «разрешительная грамота». Ага, раз Сова (или Тарапунька) так измывается «над»..., значит, им, «избранным», что-нибудь ведомо, значит, им же «позволено».

И что вы себе думаете? Сове (как и Штепселю с Тарапунькой) мешками приходили письма с народными просьбами и мольбами: «разберитесь с нашим ворюгой-председателем», «почините мне крышу, а то едет куда-то в сторону», «муж бросил меня с двумя детьми, верните его в семью!».

Будто бы любимые комики олицетворяли собой железный партийный кулак, который одним махом решит любые проблемы. Объяснения с народом на эти темы тогда были бессмысленны. Люди были твердо убеждены: раз «так» шутит, значит, все «не просто так»... И снова ему писали, просили, умоляли.

Только не будем ворошить те истлевшие листики народных посланий. Перелистаем-ка лучше некоторые страницы его личной судьбы…

* * *

Может, это и правда очень смешно, но родился Сова в Одессе — и это наша первая страница. Причем явился он на свет в канун новогодних праздников — 30 декабря 1912 года. Когда раздался его истошный крик, семья возликовала: «Мальчик!»

Родители его служили связистами. А дед имел угол на улице Балковской. Позже Сова часто вспоминал то «свое трудное детство». Чаще с радостью вспоминал… Молдаванка в ту пору круглосуточно жужжала и гремела, как расстроенный оркестр! Там постоянно что-то ремонтировали, молотили, ковали, цинковали. Но самой большой достопримечательностью его улицы были даже не мастерские, а огромная рытвина — канава — как бы «кордон», разделявший пополам тот околоток. Многое со временем стиралось из памяти. Но ту канаву он помнил, как первую любовь. У деда его — старика Онуфрия — помимо младшенького внука и других забот был полон дом. Семейка-то из тринадцати душ состояла. Накорми каждого, нос утри. Но семью свою — совью — дед не в страхе держал, а в любви и согласии. Сам старик на главпочтамте работал. И когда шел по улице с кожаной котомкой, вся Балковская ему кланялась — уважали, значит. К внукам своим дед никогда без подарков не являлся. Каждые выходные отправлял их в оперу... И то был настоящий праздник «счастливого детства» для Андрея Совы. Невероятной красоты зал вспыхивал гирляндами огней, а на бархатные стулья было даже страшно примоститься. А уж когда звучала непостижимая музыка и выходили «тети в пачках», будущий юморист от восторга терял сознание.

Недолго длится счастливое детство. 1919 год, Одесса подхватила «вирус» лихорадки. Жизнь остановилась. Километровые очереди за хлебом, за керосином и за всем остальным. Еще «экзотические» понятия — Антанта, Деникин, Япончик. И уже новый, 1919 год — без всяких подарков. Семья Совы спаслась в то трудное время у близких на Полтавщине. А как вернулись обратно в дом на Балковской — все… Уже другие хозяева.

Из той поры одесского лихолетья нашему герою запомнились, например, одна красавица по кличке Модистка — героиня дворов. И еще местный разбитной моряк Григорьев, который подковы ломал и жену ежевечерне дубасил.

Одесский быт и советское бытие переполняли сознание и воображение будущего аса украинского юмора. Как, например, обойти улицу Пушкинскую тех лет, когда Сова просто летал по ней с пачками «Вечерки» под мышкой: «Газета! Покупайте газету! Сегодня в Одессе убили…»

В одесское мореходное училище «Совторгфлота» его сразу же после школы приняли на обучение для работы на морских судах. Швабры, подшипники, котлы и прочая машинерия — все это досконально изучил наш будущий Луи де Фюнес, все испробовал. И 3 января 1933 года получил квалификацию «моториста первого класса морского торгового флота». А когда принес первую зарплату, мать разрыдалась: «Ребенок мой! Господи, да какие ж у тебя руки натруженные…»

* * *

А вот на следующей странице — герою сюжета уж 21 годок. Судьба забрасывает его по долгу службы на теплоход «Цюрупа». Это не деталь какая-нибудь техническая, а фамилия соратника В.Ленина и первого наркома продовольствия Александра Цюрупы. Конечно, Сове «Цюрупа» тогда «Титаником» показался. Ведь за период своих странствий морских на борту «наркома» где он только не побывал — на площади Святого Марка, в Марселе, в Генуе, в Ливорно... И самое интересное: как артист-импровизатор, он раскрылся именно на «наркоме». Собиралась матросня, травили сальные анекдоты. А этот — ворона белая — «благородный» репертуар чесал! Наизусть знал тексты Руданского, юморески Василия Чечвянского (брата Остапа Вишни). И матросы прислушивались, а потом проникались. А уж когда собрался в Одесское театральное училище, радостно благословили: иди, мол, дружок, туда тебе самая дорога.

Судьба тогда сделала резкое движение. Сова «ушел в искусство». А его «Цюрупа» уплыл в Мадрид (доставлял испанским детям одежду и медикаменты в период всем известных драматичных событий). Там-то его, «Цюрупу», и подмял фашистский эсминец. Судно конфисковали, команду бросили в концлагеря, капитан погиб. А Сова вышел вроде как будто сухим из воды — причем прямо на сцену.

* * *

А далее — страница ученическая. Пред комиссией Одесского театрального он выразительно читает отрывок из поэмы Шевченко «Сон». Правда, строгие судьи не воспринимают пафос Кобзаря в исполнении юморного морячка. А у него уже в глотке пересохло, еле язык шевелится. Думал, выгонят взашей! «А что вы еще можете?» Ну, если так... И начал с проверенного — с юморески брата Вишни. И не просто читал, а каждым своим нервом изображал какого-то фельдфебеля — недалекого, туповатого, но монументального. Одесский актер Михаил Ляров, заседавший тогда в комиссии, был сражен: «Да уж, хоть про Гауптмана и Ибсена вы ни разу в жизни не слышали… Но искру Божью все равно не погасишь!»

В годы театральных «университетов» молодой артист как-то сразу нащупал свое, «совинское». Никогда не смущался, что конек его — юмор народный, искрометный, живой, сочный, с фольклорными переливами и «трелями» украинских сел. Этот юмор и сделал его любимцем нескольких последующих десятилетий. И, по сути, ему не было равных на этом плодовитом жанровом поле. Если иные его коллеги отличались «литературностью» подачи материала или же заданной «эстрадностью», то этот будто бы и не читал с листа, а подслушивал людские голоса в трамваях, в свинарниках, на стройках, на кухнях. Да где угодно! Сова вознес эстрадный «народный» социальный юмор на удивительную высоту популярности. Но после — с его уходом (и кончиной эпохи) — уже вроде и не так смешно… Или смешно совсем по другому поводу.

* * *

Но вернемся в Одессу середины 30-х, когда начинается еще один раздел в судьбе нашего персонажа — страница кинематографическая.

Одесса — извечно киношный город. По-своему «родина Довженко» и последняя пристань легендарной Веры Холодной. Еще театральным «бурсаком» подметили этого живчика ассистенты кинорежиссеров и сосватали Мирону Белинскому. Этот режиссер экранизировал в ту пору повесть «Старая крепость» Александра Беляева (впоследствии, в 70-е, вышел телевизионный фильм Михаила Беликова по этой же книге).

Съемки первой «Крепости» проходили в Одессе, в Ялте, в Каменце-Подольском. Неоперившийся Сова со своей явно характерной внешностью, естественно, играл петлюровского «негодяя», бойскаута Григоренко. Фильм был агитпроповским по сути, но роскошным по актерскому составу. Снимался там еще малоизвестный Марк Бернес, который выделил среди прочих нашего органичного Сову. После «Крепости» — новое приглашение. К режиссеру Владимиру Брауну в ленту «Моряки». Чуть позже зовут на «Таинственный остров» к режиссеру Борису Шелонцеву. В этом фильме неугомонному Сове предложили сыграть… обезьяну. Зачем же зря животное мучить, если есть артист, который в пластике своей не только обезьяну спародирует.

На съемках в Крыму, недалеко от Ай-Петри, на Сову напялили «шкуру обезьяны», лицо подгримировали соответствующим образом. И оставили дожидаться своей съемочной очереди среди буйной природы на склоне. А тут — экскурсанты! Перепуганный народ не смог отличить обезьяны от человека и... спустил на Сову волкодава. Молодой артист в тот миг еле ноги унес...

Чуть позже Сову снова зовет режиссер Браун на роль дежурного морячка уже в картине «Морской ястреб» (сюжет расхож для тех лет: уничтожали бандитов и шпионов на иноземной подводной лодке, которая топила советские сухогрузы).

Уж начали было подготовительную работу, вдруг возле гостиницы Сову окликает актер Леонид Кмит: «Война! Вон иди послушай заявление Молотова…»

И все. Одесса содрогнулась от фашистских налетов. Дымно, страшно, непонятно… Декорации «Морского ястреба» уничтожила очередная бомбардировка. Съемочную группу отправили в Новосибирск на досъемку.

А уже 16 октября 1941 года в Одессу пришли немцы.

Одесскую студию тогда эвакуировали в Ташкент. В Средней Азии со временем оказался и Андрей Сова, которого Марк Бернес вовремя «сосватал» Леониду Лукову в картину «Два бойца».

Это тот самый легендарный военный фильм с Бернесом и Борисом Андреевым. Картина, которая стала символом великой Победы. Песни Никиты Богословского из ленты — «Шаланды, полные кефали» и «Темная ночь» — пели во всех землянках. И где только их не пели. Сова в фильме играл маленькую роль артиллериста. Если внимательно присмотреться, можно заметить его на экране в нескольких сценах с перебинтованной шеей. Это не «ранение» согласно сюжету. Это его болезнь. Время в эвакуации было очень трудное, Сову замучил фурункулез. Врачи предупредили: «Плохи ваши дела, молодой человек!» И кто знает, чем бы дело закончилось… Но помогли добрые люди, выходили тогда. Впоследствии его, выздоровевшего, взяли в картину «Я — черноморец» (тоже военная тема, там играл Борис Андреев, с которым они впоследствии дружили долгие годы).

А в эвакуации комплектовали боевые отряды артистов, которые отправлялись в военные части и на корабли с концертами «для поднятия боевого духа». И Сова снова читал украинский юмор — Руданский, Котляревский, Чечвянский. Одна из юморесок Руданского заканчивалась так: «Місяць наш тепер на небі, день — той самий, що у вас. За цим словом вражі турки, поцілуйте десь… там… нас!» И моряки устраивали ему овации. Для них «вражие турки», естественно, рифмовались с «проклятыми фашистами».

А потом — картина «В далеком плавании». Съемки вернули «блудного сына» в Одессу. На улицу Южную — «никому не нужную». Но дома — горе. Брат Шурик погиб на фронте. И мать так и не смогла пережить эту потерю…

Отец, Корней Сова, обнял тогда сына, провел рукой по спине и впервые заплакал…

В картине «В далеком плавании» собрался прекрасный актерский состав. Там играли Михаил Романов (старший офицер), Амвросий Бучма (у него была роль боцмана). Фильм имел успех в прокате. И, возможно, благодаря кинематографической узнаваемости Сова и решил передислоцироваться поближе к киноцентру — в Киев.

* * *

Киевская страница — поначалу «зал ожидания». Ждал, очевидно, торбу предложений с киностудии Довженко. Только они не последовали. Его фактура — уникальная комедийная маска — судя по всему, не вызывала энтузиазма у студийного начальства. Что снимали-то в послевоенные годы? Во-первых, не так много и снимали — это драматичный период «малокартинья». Во-вторых, не до комедий тогда было. И, по сути, украинский кинематограф потерял тогда своего Луи де Фюнеса — актера неописуемой органики, стремительных комедийных реакций, естественного и неповторимого в каждом комедийном эпизоде (порою, до неприличия!). На него бы сценарии тогда писать. Но кому ж было дело до молодого одессита?

Свою более-менее выигрышную сугубо комедийную киноработу, ставшую впоследствии для него паролем массовой узнаваемости, Сова получил лишь спустя семнадцать лет после войны. Да, друзья, это обруганная всеми «Перцами» и «Крокодилами» (сшитая по-голливудским покройкам) и обожаемая уж не одним поколением зрителей кинокомедия «Королева бензоколонки» режиссеров Николая Литуса и Андрея Мишурина. С Надеждой Румянцевой, Нонной Копержинской и Андреем Совой в главных ролях. Сейчас можно припомнить многие цитатные крылатости из той «Королевы». Да их и так не забыли. Картину каналы не обходят эфирным вниманием (а некоторые смельчаки недавно замахнулись даже на «римейк», только лучше бы в тот момент опять «малокартинье» наступило…) Ну не стирается из памяти совинский рулевой бензоколонки Панас Петрович, балагур и хитрец, «фрукт» с перчинкой. А эти их дуэты-перепалки с Копержинской (Рогнедой Карповной!) Помните, небось, это кармическое, ревностно-страстное: «Аноним…» Сегодня уже через минуту выветривается из головы, кто, что и зачем играет целый час и каждый вечер в бесконечной «пене», а этих — старинных мастеров украинского кино, замечательных наших эпизодников — даже под наркозом не забываешь.

Задолго до популярной
«...бензоколонки» Сова маялся в столице безработным. И спас его положение довженковский актер Федор Ищенко (когда-то он играл в «Щорсе»). Он-то и посоветовал попробоваться в Киевском окружном Доме офицеров. Там как раз организовали новый театр и требовался штатный комик.

Первая же работа принесла ему признание коллег. То была довольно популярная в послевоенные годы пьеса «Вас вызывает Таймыр». С этим «шедевром» они объездили десятки населенных пунктов, лицедействовали даже в солдатских столовых. И все делали своими руками — декорации, реквизит.

В это же время в небольшую труппу театрика зачислили и молодую актрису Галину Жирову, скромную, застенчивую девушку. И 35-летний Сова, даже не думавший о свадьбах-женитьбах (бравировал своим статусом холостяка), без раздумий «сдался в плен».

* * *

...Проходила жизнь, но не то что заметных, а даже «ниже среднего» ролей ей и вовсе не предлагали. Хотя были у этой актрисы когда-то и памятные выходы в «Хозяйке», в «ОБЕЖЕ». В «Иване и Мадонне» режиссера Кононенко ей светила роль покрупнее, но конкуренция в театре всегда была ожесточенной. Супруга своего, Андрея Корнеевича, Галина Александровна на пушечный выстрел не подпустила бы к театру, чтобы попросить за жену (да он и сам из чувства достоинства не пошел бы). Уж лучше они вместе на концертах кого-нибудь из классиков прочтут, чем унижаться будут!

Помню, как в последние годы своей жизни (а умерла она совсем недавно — в жутких и невыносимых муках…) Галина Александровна еще жила и дышала единственным своим спектаклем — «Бешеные деньги» по пьесе Островского. Роль все та же — «одна из…» И поразительно, что никогда ни одного плохого слова она не сказала ни о ком из театрального руководства. Мол, чего ж на них сетовать, и так рада, что помнят, что не выгоняют.

А ведь начинала-то в студии великого Александра Таирова. И не просто начинала, а могла бы стать одной из состоявшихся актрис своего поколения — из-под крыла-то такого мастера. Только сталинские нелюди сломали судьбу самому Таирову, лишив его Камерного театра... И Галина Жирова однажды обмолвилась: помню, мол, как жена Таирова — гениальная Алиса Коонен — в те годы чайкой билась о ступени театра и проклинала их всех... Московский Камерный театр (теперь Театр имени А.Пушкина), кстати, по сей день считайте «проклятым».

Родителей Гали Жировой жизнь забрасывала «по долгу службы» в разные города. После войны они оказались в Киеве. И молодую актрису приняли в театр при Доме офицеров, где как раз и репетировали «Таймыр». Андрей Сова был очарован ею. А однажды уже она сама подошла к нему и призналась: «Вы так моей маме понравились… на сцене!» Главное было маме понравиться. В такой-то серьезной семье.

Когда они играли свадьбу, одна из напыщенных «подруг семьи» устроила прямо за столом публичную дискуссию: «Как же, Галочка, у твоего мужа фамилия такая — Сова? Но это же неприлично! Актер с такой смешной фамилией…». Сова, который не промах, тут же остудил ту подругу: «А у вас какая фамилия, милая?» — «Комар…» Застолье взорвалось оглушительным хохотом. А Павло Глазовый через некоторое время напишет:

«Біля афіші чув я ці слова:

Зареготалась краля

дженджуриста:

— Андрій Сова! Ха-ха!

Андрій Сова!

— Фамілія ніяк

не для артиста…

А я люблю це прізвище —

єй-єй!

Про псевдонім не може

бути й мови.

Біда, коли нf сцені соловей,

А в залі всі сидять, як сови!..»

* * *

Что ж, настал черед страницы славы. Молодежный театр, где они впервые встретились, впоследствии ликвидировали за «нерентабельность». Гурьбой артисты пошли искать успехи в филармонии. Подготовили актуальную в то время пьесу-скетч «На страже безопасности» — о шпионах-диверсантах (конечно же). Позже Жирову зачисляют в столичную Русскую драму, а Сова начинает свой индивидуальный артистический путь...

Видимо, подумал тогда: зачем же «америки открывать», вернусь-ка к пройденному, вспомню, как принимали мои байки на кораблях да в военных частях!

Вскоре он повстречался со Степаном Олийныком — успешным сатириком, активно печатавшимся в журнале «Перец». Оба были из одесских краев. Общий язык нашли сразу. И пошло-поехало! Сценки, миниатюры, фельетоны, этюды, басни, эпиграммы... Переполненные залы.

Сначала не все приняли эту «совинскую» манеру эстрадного существования. Говорили: провинциализм! А он ответствовал: «А я ж не морщився і не кривився на сцені задля дешевого ефекту. А щоразу прагнув зіграти свою маленьку виставу, миттєво перевтілюючись то в один, то в інший образ…»

С тех пор его и стали называть эстрадным «бегуном на короткие дистанции».

И с 1960-го начинается его звездный час. В «Укрконцерте» он как раз сошелся с Ефимом Березиным и Юрием Тимошенко (Штепселем и Тарапунькой). Боевая смешливая тройка специально «для Москвы» решила подготовить эстрадный спектакль — о том, как артисты едут в Белокаменную на отчетный концерт. Штепсель и Тарапунька играли соответственно веселых артистов, а Сова — зловредного швейцара, который никого не пропускал на порог московской гостиницы «Украина». Это «шоу» (по тем временам и слова-то такого опасались!) гремело в Москве долго — и в Кремле, и на сцене Театра эстрады. Даже партийные «Известия» проявили тогда откровенное «украинофильство»: «В Москву прибыл украинский эстрадный коллектив. Интересно, раскроется ли в его программе национальная самобытность народа?» Вот так-то…

Дочь Андрея Корнеевича — актриса Валентина Сова — совсем недавно поведала мне, будто бывал на тех концертах «сам Суслов» и поинтересовался, «почему этот самородок до сих пор без звания?» Сове без замедлений присвоили звание заслуженного артиста Украины. Это случилось 23 ноября 1960 года. И снова улыбка судьбы — именно в этот год и в этот же день родилась его дочь Валентина.

Звание, а главное — московское признание тут же открыли перед Совой все прежде «пуленепробиваемые» двери. Ему по-своему симпатизировали Хрущев (а потом и Щербицкий). Предложения от организаторов концертов, а также с радио и ТВ сыпались, словно из рога изобилия. И тут снова-таки судьба сводит его с Павлом Глазовым — еще одной звездой «Перца» тех лет. Юморески Глазового в исполнении Совы всегда становились выигрышными номерами на любом правительственном (и не только) концерте. Этих миниатюр ждали так же, как через некоторое время уже в Москве ожидали под занавес номеров Хазанова. Однажды Сова выступал перед работниками большого химзавода. И вроде как слегка прошелся по отрасли: «Творить хімія нам речі, що і в снах не снилися…» В зале наступило юмористическое оцепенение. А через минуту на сцену вышел представитель коллектива и в поэтическом стиле дал достойный ответ «критике Совы», слово которого согревало и жалило: «Ми зрозуміли натяк ваш, наш нетерплячий друже…»

Популярность Совы была недосягаемой. Никто не проходил мимо афиши «Веселі, колючі, сердиті слова — читає Андрій Сова». Его юморески «Клямка», «Бобик», «Кадра», «У трамваї», «Ферапонтова хвороба» знали наизусть. Таксист, однажды подвозивший супругу Андрея Корнеевича к их дому на Красноармейской, как правило, со знанием дела разглагольствовал: «А здесь Сова живет! Как, вы не знаете? Да я же его только сюда доставил — он еле на ногах держался…»

Галина Александровна сразу с порога: «Что с тобой, Андрей? Да как же это?» Но Сова был трезв как стеклышко. Просто народные фантазии о любимом артисте жили «отдельной» от него жизнью. Только вот «на ногах» он тогда уже и вправду «еле держался…»

* * *

И вот последняя страница. Тревожные вести о том, что «Сове переломали ноги», «якась падлюка його понівечила», первой в семью принесла любимая тетя... Ей «так» соседка сказала. Вся улица горевала. Никто не мог объяснить, что случилось с любимым артистом и почему он исчез с телеэкранов. А когда появлялся изредка — в «Вишневих усмішках» — то, бедный, сидел неподвижно за столиком, изображал вымученную улыбку и с места не мог сдвинуться.

В стране не было желтой прессы (Интернета так тем более). Частная жизнь артиста обрастала домыслами, слухами. А Сова и вправду пропал с больших сцен с конца 70-х. И народ колотило в догадках: что ж за беда?

А беда пришла, как всегда, незваной. Шла себе шла — и наступила подошвой на судьбу человека. У Андрея Совы полностью отнялись ноги. Он не мог сдвинуться с места. Шагу ступить не мог. Человек-турбина, артист-молния — и вроде жизнь остановилась...

Серьезные симптомы этой хвори проявились в 1978 году. Он как раз был на гастролях в Америке. Боль в ногах была адская, но выступления и встречи отвлекали. А когда спустился с трапа — едва не упал.

Диагнозы ставили разные. Но окончательного диагноза нет до сих пор. Говорили, все исходило от ущемления нерва в позвонке. По воспоминаниям дочери, он однажды зимой гулял с сыном Сашей в Голосеевском парке, санки перевернулись — Андрей Корнеевич упал в овраг, был сильный ушиб. Поначалу боли не так тревожили. Он заглушал их сценическим смехом. Уже потом Сову направили на «грязевое» лечение под Сочи в престижную клинику. Трудно сказать, помогло ли лечение: на ноги ему подвешивали тяжелые гири. И после этой «экзекуции» он без палочки не мог передвигаться вообще. Когда 29 ноября 1978 года умер тесть Андрея Корнеевича, Сова спустился во двор — как раз выпал первый снег… Хотел поднять листик со снега. Только нагнулся — и упал. Подняться не смог. Более он уже не мог ходить самостоятельно. И оставшиеся свои 16 лет так и прожил… «Хотя б на минутку ушла эта боль!» — говорил своим близким, жене, дочери, сыну Саше. Ноги были словно набиты толченым стеклом, а земля казалась раскаленной сковородкой.

Звали на помощь знахарок и ворожек — кормили корой и отпаивали травами. Использовали иглоукалывание. Ничего не помогло.

Повезли в Кобеляки к Касьяну. За десять сеансов он обещал исцелить народного любимца. Когда Сову доставили, Касьян его поднял на руки — и бросил оземь… Дочь думала, что уже не только ноги, но и сердце не выдержит!

И киевские, и московские светила медицины собирали консилиумы… Все напрасно.

Казалось бы, проще простого сломаться от таких испытаний. Только каждое утро он поднимался с постели и изо дня в день по сорок минут делал гимнастику возле шведской стенки. Орехи, яблоки, овсянка, морская капуста — постоянно держал себя на строгой диете, чтобы… не было лишней тяжести для бесчувственных ног.

И когда не было уже никакой физической возможности отстоять на сцене полуторачасовой концерт, закрывшись в кабинете, он все равно готовил «новую программу». Читал — для себя — Чехова и Шолом-Алейхема, Нечуя-Левицкого и Остапа Вишню. Писал мемуары. А когда наступал май, эта творческая жизнь обрывалась, его перевозили в Осокорки — на шесть соток дачи. И там он не сидел без дела…

Удивительна жизнь: помнят до тех пор, «пока на ногах» (в широком значении). Нынче выветрились даже упоминания об этом большом артисте. Как будто «история украинской эстрады» началась 16 лет назад, причем непосредственно с «сердючек» (и иже с нею).

Возможно, Сова просто «поспешил родиться»? Поскольку именно сейчас он бы точно затмил своим виртуозным мастерством наш мрачный шоу-паноптикум. Да и конкурировать-то, по сути, ему было бы не с кем. Так как «юмор сегодня превратился только в жратву» (против Жванецкого не попишешь). А в эпоху Совы, Паламаренко, Неонилы Крюковой, Анатолия Литвинова — это же не «жратва» была, а... искусство.

Нет Совы. Нет моей тети... Тяжко больна Неонила Крюкова, редко дают эфиры Паламаренко и тому же Литвинову (народ его воспринимал «приемным сыном» Совы). Но «под занавес» этих заметок, честно признаюсь, даже не ностальгия одолевает… А возникает перед глазами лишь одна — последняя — сцена. Шесть соток дачной печали; немощный человек с тяпкой на огороде; из последних сил он обрабатывает свой цветущий холм — среди пустого поля.