ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СТРОГОГО РЕЖИМА

Несколько лет назад я впервые увидела глаза человека, только что вышедшего из тюрьмы. Это было в 1997—98-м, и мою однокурсницу с группой «товарищей» «взяли» в Голосеевском лесу «за анархизм». Я не думаю, что той двадцатилетней компании действительно «светила» какая-то статья. Скорее всего, их хотели просто попугать — и на три дня упекли в СИЗО. Большие испуганные глаза той смелой, даже отважной и решительной девушки, хорошо понимавшей, что происходит, на что она идет и что ей реально угрожает, я не забуду никогда. В них был Страх, большой страх неожиданного осознания возможности невозможного, того, что anything goes, цель оправдывает любые средства, и никакие права человека, талант и ум, образованность и опытность, правда и ложь не имеют ни малейшего веса там, за колючей проволокой. Я, наконец, помню глаза Юлии Тимошенко во время пребывания в Лукьяновском СИЗО (увиденные, правда, не живьем, а только на экране телевизора).

Оппозиционность художника к режиму — не новость, как и многочисленные факты заключения слишком говорливых и радикальных представителей этого не очень многочисленного клана «одаренных». Одаренных способностью говорить то, что они на самом деле думают. Поэтому можно воспринимать семь романов и несколько больших интервью российского писателя Эдуарда Лимонова (Эдуарда Савенко), вышедших в течение более двух лет его сидения сначала в Лефортово, а затем в Саратовском централе как браваду опытного актера. А можно перечитать их — и понять, что Лимонов действительно боится. Не может не бояться, ведь, кажется, впервые в жизни к нему своим безобразным жестоким рылом повернулся Рок под названием «Режим», обыграть который невозможно даже такому гроссмейстеру, как Лимонов.

В одном из своих интервью Лимонов однажды сказал, что такой профессии, как писатель, не существует. Это банальная правда, но Лимонов не боится быть ни банальным, ни правдивым. Он — литературный маньяк, текстуальная плодовитость которого граничит с графоманией (за 26 лет — более 20 романов, несколько поэтических сборников, многочисленные рассказы, одна пьеса и статьи, имя которым — легион). А кроме того, — мизогин-бабник, глубоко одинокий волк, опасный сам для себя, талантливый художник в эффектном плаще Феликса Эдмундовича, словесный террорист, который не боится из собственной жизни творить роман. Он — романтик, последний великий романтик ХХ века. «Очень талантливый, умный, циничный и саркастичный человек» (Михаил Шемякин, художник). «Мудак и козел» (Ролан Быков, актер и режиссер).

Когда я размышляла над этой статьей, мне думалось прежде всего о попытке прочтения двух его тюремных книг — «Книги воды» и «В плену у мертвецов». Мне казалось, что все, написанное о нем в последнее время, слишком пропитано его политической биографией и самим фактом пребывания в тюрьме, с тенденцией либо к героизации, либо к демонизации этого персонажа. Однако сам Лимонов-писатель сделал все возможное, чтобы подобной анализ был просто невыполним. Читая его книги, понимаешь: для него писание действительно никогда не было профессией. Это образ жизни, это дыхание. Лимонов — не писатель, он провокатор, жертвой которого становится прежде всего он сам. «Сильный и мужественный» (как он сам характеризует себя в романе «В плену у мертвецов»), он жестко и жестоко сталкивает себя с миром, беспощадно и жадно бросаясь на амбразуру того, что мы привыкли называть судьбой. Один российский критик сказал: «Чтобы приманить судьбу в свои истории, Лимонов использует себя в качестве наживки» («Книжное обозрение»). Не могу с этим согласиться: для Лимонова не существует судьбы как абстрактной категории, с которой можно встретиться, а можно и избежать. Наоборот, лимоновская судьба — это упрямое, как движение бульдозера, продирание через ежедневное существование, жадное проживание его до самого дна, словно впервые, словно в последний раз, обгладывание каждого дня, чтобы только тоненькая кожица осталась. Не отвести глаз, не отойти в сторону, не проспать, не скрыться, не пропустить. А потом — писать, писать... Это просто матросовщина какая-то, с тем лишь отличием, что на амбразуру Лимонов бросается не ради кого-то, а исключительно для себя, чтобы знать, прочувствовать, понять. Он все же герой (каковым ему, в конце концов, очень хочется быть), но не от Бога — от Лимонова. Героизм его в том, что, как в тюрьме он ежедневно выжимал из себя «300 приседаний, 120 отжиманий и 600 счетов бега», так и на свободе он ежедневно заставляет себя возвышаться над серо-мутной рутиной человеческого существования, затолкав подальше «человеческое, слишком человеческое», и находить в себе силы на преобразование этого дня в художественный жест. Тотальная, тоталитарная художественность. Но вовсе не де Сад (по его собственному определению), нет — Александр Македонский.

Лимонов — катастрофа для критика. В его лице текст и реальность сливаются в единое целое, чтобы в то же мгновение разойтись, разбежаться, разлететься. Но не удается им это, как двум псам после коитуса. Однако лимоновские книги и его биография (даже «Моя политическая биография») — вещи вовсе не идентичные, но переплетенные столь плотно, пропитанные друг другом, как ткань бензином, что разделить их невозможно, — сгорают вместе. И так же, как биография провоцирует книги, книги пророчат, создают биографию Лимонова. Практически в каждой своей книге, написанной после 1977 года, Лимонов так или иначе обращается к «Дневнику неудачника» — своему второму (после знаменитого романа «Это я — Эдичка») абсолютно блестящему произведению. «Где-то в 1976 году я сделал человеческое открытие, каждый человек делает такое определенное открытие, что, собственно, любой биологический индивидуум никому не нужен. И тут я осознал просто космическое одиночество и погрузился в него, и в результате получился ряд таких вполне пророческих, во всяком случае, для моей жизни, каких-то таких вот озарений... Бесспорно, я сверяю по ней свою жизнь часто с тех пор, когда вдруг понял, что книга эта пророческая».

«Дневник неудачника» — книга искореженной души, отброшенной, раздавленной, опущенной. Книга очень зла и необычайно романтична, груба и нежна одновременно. Очевидно, только из такого, запредельного состояния человеческого существования и может родиться пророчество, хотя само по себе, вне контекста жизни писателя, это творение не производит впечатления заглядывающего в будущее. Это книга-откровение, книга-мечта — об автомате, о женщине, о силе и власти, а более всего о красоте и революции, которые для Лимонова — синонимы. Позднее, в 1988 году в «Дисциплинарном санатории» (написанном еще во Франции) он формулирует понятие «возбужденные»: категория людей — прежде всего писателей, — сохранивших в себе способность возбуждаться от жизни, протестовать против самой системы государства как дисциплинарного санатория, где власть-санитар умеренными дозами вкалывает населению-больному необходимые дозы поп-транквилизаторов. Этакая каста Героев. «Возбуждаться — самое серьезное преступление в санатории. Возбуждаться — значит выйти из состояния тихого спокойствия. Вдруг начать ходить от стены к стене, выкрикивая: «Освободите меня, я здоров!». Лимонов — вечно возбужденный. У него постоянная эрекция — творческая и телесная, — которую невозможно удовлетворить ни бесконечными женщинами, ни непрерывным писанием. Именно поэтому ему снятся, приходят в грезах войны, кровь и насилие, успокаивающий ствол автомата и по-лимоновски красивые женщины.

Через 15 лет Лимонов решает воплотить свой проект Comrade Z (из «Дневника...») и встревает во все возможные войны и вооруженные конфликты, какие только можно было найти на территории Центрально-Восточной Европы, Кавказа и Средней Азии в бурные девяностые. «Книга воды», написанная в Лефортово, — книга воспоминаний, где перемешаны болезненный Нью-Йорк конца
70-х, скучноватый Париж 80-х и веселая «героическая» война 90-х. «Книга воды» стремится оставить впечатление покоя и некоторого умиротворения. (И почти достигает своей цели, больно спотыкаясь о последнюю главу «Ураган», где Лимонов встречается со своей последней любовью, тогда 16-летней девочкой Настей, которая в романе «В плену у мертвецов» превращает сны Лимонова-зека в эротический кошмар.) Но, несмотря на это, там уже нет той дикой, первобытной кровожадности и фаллической оружиемании «Дневника...» Есть просто кровь, оружие, бэтээры, любовь, смерть — и много воды: моря, реки, пруды, фонтаны, бани, дожди и ураган. Через пятнадцать лет Лимонов перестает мечтать о вожде и сам становится им, как и все остальное в своей жизни, он испытывает оружие на себе. Литература превращается в жизнь, которая снова переливается в литературу — ядовитая змея, кусающая свой хвост. Пророчество? Возбуждение? «Оказалось, что я выловил в океане времени самые essentials (существенные) предметы: так, прочитав первые сорок страниц рукописи, я обнаружил только войну и женщин. Автоматы и сперма внутри дыр любимых самок — вот каким оказался непритязательный итог моей жизни».

Теперь и сам Лимонов, и его адвокат заявляют, что все обвинения против него (незаконное хранение оружия, терроризм и попытка свержения существующего строя — до 20 лет лишения свободы) основаны исключительно на текстах писателя — книгах и статьях в газете «Лимонка». В своей недавней речи на суде в Саратове Лимонов сравнил себя с Чернышевским, таки получившим 20 лет за написание прокламации. Правда, 140 лет назад. Меня сейчас не интересует, насколько обоснованы обвинения против Лимонова или насколько правдивы подобные его утверждения. Важно то, что едва ли не впервые на постсоветских пространствах создается прецедент активного вмешательства писателя в сферу публичной политики. Сознательное радикальное смешение мизантропии и гуманизма, стремление к крови и любования красотами горного Алтая, декларируемое желание въехать в Таллинн или в Харьков на танке и чувство сродненности с вытесненными «санаторийными обществами» меньшинствами (также, кстати, способными к возбуждению), активная поддержка государственной позиции первой чеченской войны и глубокое уважение к чеченцам в поздних романах («Когда началась первая чеченская война, национал-большевики громко ее приветствовали. «Да здравствует война! » — было лозунгом «Лимонки» №2. Тогда я не познакомился с Асланом. Я не уверен, что мы убрали бы лозунг, если бы был знаком с Асланом… но истолковали бы мы его иначе. Вне сомнений»). Что уж говорить о созданной Лимоновым Национал-большевистской партии —объединение невозможного, встреча правого и левого края политического спектра. Политическая позиция? Выдумки! Это художественный жест. В этом весь Лимонов — не политик, не идеолог, а великий интуитивист, способный на любой абсурдный, противоречивый и самоотрицающий и все же художественный жест ради «возбуждения»: того возбуждения, которое может разбудить заторможенное отупевшее «стадо баранов» — санаторийных пациентов. Лимонов — перформер писательского мира, пожелавший повторить историю Салмана Рушди. Но ошибся режимом.

От прочтения романа «В плену у мертвецов» — книги о его пребывании в тюрьме ФСБ «Лефортово» — мороз по коже. Безусловно, прав был один российский журналист, утверждая, что заключение — логичный и желанный, идеальный венец судьбы Лимонова-героя (и тиражи его книг сразу выросли в несколько раз...). Но очевидно и другое: отныне, едва ли не впервые за последние одиннадцать «бурных» лет, стало ясно, что за литературой нельзя скрыться ни от политики, ни от самой жизни. Так стоит ли продолжать притворяться? От осознания этого факта становится по-настоящему жутко.

P. S. «Я просидел под давлением 222-й статьи, части 3-й, около 5-ти месяцев. Но когда на меня сбросили страшные плиты статей 205-й и 208-й, я начал просыпаться среди ночи... Я лежал и пытался спать дальше. У меня херово выходило дальше. Если по одной лишь 205-й статье тебе грозит до 20-ти лет заключения, как ты можешь спать дальше? Каждый день в тюрьме — это битва за себя, против тюрьмы. В войне против тюрьмы нельзя победить один раз и затем вдруг перейти в состояние мира, выйти в спокойные воды, где мозг не будет кипеть от ужаса. В этой войне необходимо побеждать каждое утро, с момента, когда открываешь глаза, необходимо воевать каждую минуту и побеждать весь день. Нужно побеждать снова. Эта война не знает передышки».