Долгая песня о дороге к пропасти, или смерть alter egoиста

Все меня быстро забудут.

Мишель Уэльбек

Пять лет он блуждал по старым некрополям Москвы, Лондона, Парижа, Йокогамы, Нью-Йорка и Иерусалима. Он размышлял, изгонял страх смерти из собственного сердца, писал блестящие эссе и безжалостно эксплуатировал свое творческое alter ego. В результате мы получили противоречивую книгу — «Кладбищенские истории», одновременно подтвердившую существование выдающегося эссеиста и мыслителя современности Г.Чхартишвили (далее просто — Г.Ч.) и кризис проекта под названием «Б.Акунин».

Уже с первых строк «Разъяснения» поражает откровенность, с которой обращается к читателю Г.Ч. Он рассказывает о замысле книги, признается в том, что он тафофил (ценитель кладбищ) и делится собственными ощущениями-пониманиями текучести времени и жизни людей: «С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жили раньше нас, никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с ними существуем в разных временных измерениях». На протяжении всей книги Г.Ч. размышляет над причинами, заставившими его блуждать по кладбищам и писать эссе-путеводители из жизни некрополей и, так сказать, «после мортального экзистенционирования» мертвецов. Г.Ч. эксгибиционистски обнажает свои чувства (это сразу резонирует в памяти с андруховичевским «Смотрите все на мой страх: вот как я боюсь»), самоиронизирует (какое отношение к нему, Г.Ч., имеет «посмертное имя «Андзюиндэндзюн-дзэндзиттитайкодзи». Ну и в чем message, подумал я. В том, что имечко по непроизносимости напоминает фамилию «Чхартишвили»?») и, наконец, доверчиво сворачивает на тему семиотики своей жизни и поиска знаков-сигналов, обращенных к нему. И невольно соглашаешься с размышлениями Г.Ч. о различии/отделении в реальной жизни личности/персоны писателя от его литературного креативного ego.

Г.Ч. всегда позиционировал себя не как настоящий литератор, то есть в традиционном понимании тот, кто непосредственно вдохновляется музами, мельпоменами и прочими онириями. Г.Ч., а точнее, его alter egoист Б.Акунин, по (само)определению — «конструктор сюжетов», то есть писатель-беллетрист, занятый фабулой. Перефразируя эпиграф одной из книг цикла «Темная башня» пера другого «малоизвестного» беллетриста С.Кинга: «Мистер, наше дело — свинец» (слова Стива Маккуина из «Великолепной семерки»), Б.Акунин мог бы сказать: «Мистер, наше дело — (со)бытие, которое, возможно, уже случилось или могло бы случиться, а не какое-то там вещание о чем-то другом/более глубоком и общечеловеческом ощущении».

И чуть ли не впервые этот «массовик-затейник» (Г.Ч.) ошибся. Акунин отвечал за ужасные историйки, местом действия непосредственно связанные с некрополями. Итак, имеем шесть «кладбищенских рассказов», шесть вариаций на тему смерти, на которых остановимся более подробно. Должен подчеркнуть, что сама импровизация на тему кладбища с самого начала зажата в слишком тесные рамки развития действия и персонажей. Истории кладбищ могут быть об одной только нежити, оборотне-ведьмо-вурдалаках, случайных инфернальных попутчиках, несчастливых любовниках — пленниках собственного сердца, авантюристах-кладоискателях и олицетворении Смерти как старой, сухой женщины с косой, усмешкой пожелтелых зубов и пустыми зрачками (среди последних удачных примеров реализации такого сюжета хотелось бы вспомнить рассказ израильского писателя Узи Вайля, вторжение случайной Смерти в повседневность).

Уже первый рассказик «Губы — раз, зубы — два» о капитане милиции Чухчеве и его встрече с неспокойным духом помещицы Салтычихи вызывал сомнение, поскольку вместо знакомой стилизации изысканного языка имеем новомодные навороты, размышления о религии бок о бок с Путиным, примитивные языковые конструкции (это еще в большем объеме реализовалось в примитивном пятом рассказе Unless об инфернальной барышне, «русской» рулетке и «оптимистической» смерти). Словом, весь набор симптомов, подтверждающих тот факт, что Акунин все же пошел по пути наименьшего сопротивления, то есть удовлетворения вкусов, а скорее — отсутствия вкуса современного росмасскульта.

Второй рассказ, «Материя первична», — о прожорливом духе-привидении человека, который был «основоположником марксизма», вообще натолкнула на размышления о проблеме избавления писателя от собственных комплексов благодаря писанию. Акт писания может быть лишь реализацией собственных графоманских импульсов автора, чего-то еще, но вряд ли комплексов.

Третья новелла об авантюристах, «голубых», персте недоли и нестареющем теле Оскара Уайльда своим настроением и добрым процентом черного юмора напоминает замечательные рассказы Роальда Даля («Книготорговец», «Аз воздам инкорпорейтед»).

Четвертый рассказ, «Сигумо», — маленький эпизод из жизни в Японии известнейшего героя, порожденного воображением «проектора-конструктора» Эраста Фандорина. Стиль, стилизация, этнография, крупица мистики, загадка, распутанная через три страницы, — вот что действительно способно порадовать почитателей. Хотя немного сбивают с толку не присущие Фандорину размышления о судьбе убитого непосредственно над его телом: «Что за странная судьба. Родиться в Петербурге, закончить Училище п-правоведения, дослужиться до коллежского советника, а потом стать Мэйтаном и насытить своей кровью японского оборотня…»

Шестой рассказ, даже несмотря на название «Хеппи-энд», вообще избавляет всю книгу от любого акцента, последней точки, способной изменить впечатление о ней. Еврейское кладбище на Оливковой горе, рефлексии о евреях как о людях, самых близких к Христу, и их спокойной уверенности в правильности прожитой жизни, нормированной предписаниями, настраивают на ожидание какой-то религиозной историйки о внезапном воскрешении, мистицизме Талмуда, профетизме Библии или хотя бы на возвращении рыжей монашки Пелагии... А не какого-то бреда о 102 годах супружеской жизни, Очень Старом Писателе-японисте, его жене, успехах науки, повторяемости жизни, заключенной в бессмертный круг, и надежде на реинкарнацию вместе с любимой!..

Когда читаешь Г.Ч., в памяти всплывает «Некрополь» Тараса Прохасько. О группе незнакомых между собою лиц, которая «купила з аукціону місця на ще неіснуючому цвинтарі — ці люди вже давно втратили інтерес до нормального життя у Місті, погубили товаришів, знайомих, полишалися без родин, у них позатиралися всі реальні зв’язки з Містом, вони самотні, злиденні, непотребні, вони майже неживі...» Они живут так, поскольку Город, так же населен мертвыми, как и живыми, просто он не обратил на них внимание, не заметил среди толп людей. Поскольку некоторые живые — уже мертвая, исчезающая пульсация жизни Города...

Другой «Тарас прав, когда пишет» (Андрухович), что мы все равны перед «великим косарем», что только после смерти, по твоему завещанию, эпитафии — эпиграфу твоей жизни оголишься ты такой, каким был, есть да и пребудешь в памяти.

Если будет кому вспомнить.