Добрый Шубин или злой Марк Шейдер? Донецкий «след» в современной литературе

Донбасс для большинства литературного народа остается экстремальным местом, куда добровольно мало кто ездит. «Мне хочется все время испытывать какие-то довольно рискованные вещи, — однажды признался Ю.Андрухович. — Хотел бы приехать в Донбасс, какое-то время пожить там, что-то там увидеть, почувствовать». Впрочем, ехать в Донецк современному литератору на самом деле опасно, ведь всегда рискуешь попасть в какой-то «параллельный» город, чья виртуальность как нельзя лучше персонализируется в тамошней прозе. В общем двойственность образа шахтерской столицы подтверждает инфернальный характер самого города, ведь мало кому известно, что в природе существуют Донецк и Донецк-2. «А Донецк-2 — это где? — А я знаю? Я ж не машинист... Кажется, в Новоазовском районе», — узнаем из рассказа местной Элины Свенцицкой. В общем работа утопии — это образ двойника, позволяющий увидеть, насколько город на себя не похож.

Любой «непохожести» социокультурной ситуации в Донецке не очень-то радуешься, потому что обычно ее затягивает в сторону метафизического Донецка-2, упоминание о котором воодушевляет на государственнический пафос. Дело в том, что современная культура обильна и многогранна, но порядка в ней нет. Точнее, он есть, но это порядок гетто, или даже резервации. Это мозаика секторов литературного пространства, которые никак не соединяются. Раньше их объединял двуязычный журнал «Донбасс», теперь их соединяет окружающий Абсурд. Здесь даже сборник местной прозы называется «Антология странного рассказа». Хотя в Донецке издается и русскоязычный журнал «Дикое поле», и украиноязычный «Кальміюс», и даже собственная школа русской филологии существует, а еще ведь какие-то книги пишутся в этом «двуязычном» регионе!

Например, «Танок, який виконують всі дівчатка» Олега Соловья — действительно донецкое чтиво. Об этом свидетельствует не только обильная топонимика сборника этюдов с повестью, но и соответствующий антураж. Немногословные мужчины здесь носят пальто, ездят на трамваях и пьют так, как пьют только на Востоке. Низкорослые женщины работают учительницами, едят яичницу с ветчиной и занимаются неуклюжим сексом по чужим квартирам. Ощущается гнетущий дефицит свежего воздуха и воздушных замков в этом унылом краю терриконов. Быть может, печальна эта проза из-за тяжести ее продуцирования? «Давно заметил, что пишу, так же, как дышу, — определяется автор, — отрывисто, слишком большими глотками, жадно и немного, быть может, по-сумасшедшему». Поэтому мы получили книжку страшную, «не для детей», как указано в аннотации. И страшная она потому, что, во-первых, талантлива в своей незаконченности. Во-вторых, высказывает аспект донецкой правды — а понимание того, что донецкая правда — это правда не-киевская и не-львовская, доступно далеко не всем. В-третьих, анонсируется этот стилистический гротеск, как «книга прозы». Уверенность в этом наличествует как в этюдах, из которых состоит первая половина сборника, так и в повести, которой заполнена вторая половина. В конце концов можно обозвать и «книгой прозы». Ну не стихов же!

В свою очередь автор романа в новеллах «Невозвратные глаголы» Владимир Рафеенко иногда растворяет стихотворные строки в тягучем вареве своей метафизической прозы. В родных донецких краях он известен лишь в узком кругу почитателей русской словесности. «Краткая книга прощаний» — так называлась одна из его последних по времени книг. Теперь вот новый роман с очередным «прощальным» названием. «Невозвратные глаголы» — это апокрифического типа проза, похожая на мозаику из библейских сюжетов, изложенных в стиле метафизического реализма. Интеллектуальная, будто песни Гребенщикова, а читается легко, словно Евангелие. Украинский городок под названием Токородзава, в котором живут не менее «украинские» персонажи — девчата Мэй и Сацуки, в которых влюблен герой-филолог по имени Владимир Зябко. Есть также папаша Сватесон, дядя Такамура Богданович, бабушка Рийо Мори и великое множество прочих экзотических персонажей вроде собаки с именем Гай, чьими родителями были лайка Афродита и медведь Умка. И все в романе складывается просто, будто в «живой» жизни, когда сначала у главного героя впереди целая вечность, и так хочется любить, что «в каждой девушке видишь Мэй, а в каждой женщине — Сацуки», а потом уже срабатывает местный «донецкий» контекст. Пиво становится водянистым, пицца клейкой, наш герой вдруг осознает, что ему уже сорок лет, на дворе зима, а сам он чешет по улице в плащике и легких ботинках с цветами в руках и плюшевым мишкой за пазухой. Родители умерли, жены бросили, а из друзей — только этот мишка у сердца. «Иногда самое тяжелое, мой любезный читатель, — подытоживает автор романа, — это соединение теоретических сведений о том, кто ты есть, с живой социальной практикой».

Автор следующей «донбасской» книги — как раз из таких «социальных» явлений укрсучлита. Его роман — очередное открытие года, но не в Украине, а в России, где вышел «Марк Шейдер» Дмитрия Савочкина. Для Украины в этом экстремальном чтиве слишком много нецензурных сцен и запретных тем. Например, объясняется, почему государству выгодна проституция и наркомания, куда девается шахтерская зарплата и как именно милиция контролирует преступность. А еще имеем нескрываемую правду о каторжном шахтерском труде — будничном пекле под названием «забой», ежедневном шахтерском наркотике, который носит название «нацвай» (на цвай — на двоих), безликих работягах с общим для всех погонялом «Саня».

В общем этот роман — словно взрывной коктейль, слитый в пластиковую бутылку афористического повествования. Гротеск, черный юмор, поток раздвоенного сознания главного героя. С одной стороны, это воспоминания раздавленного рядом молодого шахтера, вспоминающего свою трудовую жизнь, заполненную страхом, воплощенным в слове «забой». С другой стороны, это исповедь сотрудника районного отдела по борьбе с наркотиками, слетевшего с должности за продажу конфискованного товара и работающего «координатором действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны концерна «Западдонбассуголь». А поблизости блуждает мистический Марк Шейдер, живущий одновременно в нескольких телах, замыслив что-то нехорошее против властей. Ведь на самом деле это таинственное божество — олицетворение шахтерского пекла, поскольку «маркшейдер» — это тот, кто отвечает за подземные коммуникации, т.е. некий тролль из угольного ада. Он совершенно не похож на доброго «народного» Шубина как символа шахтерского края — в ХІХ веке одного из работяг укутывали в несколько шуб, посылая со свечкой в шахту, чтобы в случае выброса метана подорвался один, а не вся бригада.

Также в романе Савочкина полно неудобных в плане общественной морали вещей. Например, описываются рецепты домашнего приготовления спирта и наркотиков, что напоминает алкогольную рецептуру из романа «Москва — Петушки» Венички Ерофеева, а также наркотические инструкции из «Низшего пилотажа» Баяна Ширянова. В любом случае сам автор «Марка Шейдера» отмечает, что роман задумывался как парафраз «Бойцовского клуба» Чака Паланика. Только у Паланика — развлечения изнывающих от безделья мажоров, а тут — «живая» жизнь работяг. «Все мы — смелые парни, трусов здесь нет и быть не может, но всем нам невероятно страшно», — укажет автор романа о метафизике угольных копей. Там, где слышны стоны и вскрики и где вследствие нервного напряжения брат убивает брата даже за неудачную шутку. В «донбасской» прозе вообще не любят шутить. Вам еще не страшно? Тогда эта проза идет к вам!