ЧТО СКАЗАЛ ЛАО-ЦЗЫ

Вот он — роман «Девять» Анджея Стасюка, живая книга живого писателя. Приятно все-таки читать роман, которого нет ни в одной хрестоматии зарубежной литературы, более того — который ни в одной из хрестоматий едва ли когда-либо появится. Жанр не тот.

Если ты внимательно прочтешь эту книгу, зафиксируешь и запомнишь все ее перипетии, запишешь все номера, названия и имена, которые в ней встречаются, она может стать тебе хорошим путеводителем по Варшаве, из которого ты сможешь потом черпать не только информацию об общественном транспорте или расположении улиц в польской столице, но и нужные всякому настоящему туристу сведения о местонахождении баров, базаров и дешевых отелей, а также — в придачу — о месте дислокации варшавских шулеров, дилеров и киллеров. Если же тебя Варшава не интересует вообще, то ты можешь прочесть этот роман просто так, для того, чтобы получить чисто эстетическое удовольствие от компоновки сюжета, его внутренней динамики или просто — от лексического наполнения, которое можно воспринимать независимо от главных проблем главного героя. Роман написан хорошо испорченным литературным языком, но это сделано действительно хорошо, так, что можешь его читать как эдакий польский криминальный industrial, а можешь наоборот — выковыривать из него отрывки и обломки каких-то слишком интимных, почти дневниковых записей.

Очевидно, что язык «Девяти» сознательно упрощен. Сделано это, пожалуй, отнюдь не из любви к читателю и маскульту. Заметно, как Стасюк вставляет в плотно упакованный текст целые ряды сленговых оборотов и так называемой ненормативной лексики, так что внешняя нестыковка различных лексических пластов создает своеобразный энергетический сплав, и тебе сразу бросаются в глаза его «мне фиолетово» вместо «мне все равно» и «хавать» вместо «есть». В общем, сама фраза «хавать биг-мак в макдоналдсе» в контексте речи Стасюка выглядит как древнеримское крылатое выражение — красиво и пафосно. Это ни в коем случае не язык героев романа — полагаю, что варшавские бандиты и предприниматели используют такую лексику намного активнее и естественнее. Вместе с тем не стоит тешить себя иллюзиями, что именно таким является авторское представление о речи этих самых предпринимателей и бандитов и что автор элементарно не «рюхает фишки» языковой полифонии, засоряя собственный нарратив чужеродной для него самого лексикой. Язык «Девяти» производит впечатление именно умышленной корявости, где рваные диалоги несколько заторможенных героев используются как необходимое заполнение времени и пространства между очередными — тщательными и внимательными — описаниями варшавских зданий и автобусных маршрутов. Последние и определяют пространственное наполнение романа, размещение его топографической системы координат. Герои «Девяти» настолько привязаны к маршрутам общественного транспорта, что, кажется, сам сюжет зависит от того, выезжает ли 176-й с Ленского на Сталинградскую или нет, и уже в зависимости от этого происходит (или не происходит) очередной изгиб в действиях и поступках пассажиров. Именно горизонтальное продвижение вдоль автобусных и троллейбусных остановок, а вовсе не бандитские разборки на вокзалах или квартирах, и составляет основную динамику романа. Движение — это жизнь, как говаривал когда-то один итальянский фашист, и здесь, полагаю, все контролеры города Варшавы его бы поддержали.

В общем «Девять» — роман откровенно ностальгический. Стасюк использует незамысловатый декор криминального сюжета, чтобы еще раз ощупать и осмотреть кучу вещей, известных еще с детства, но уже немножко позабытых и растыканных по пластиковым пакетам и расшатанным шкафам в варшавских квартирах. Сюжет прописан ровно настолько, чтобы не мешать автору шаг за шагом, осторожно и медленно двигаться вдоль трамвайной колеи, вдоль которой он двигался с самого детства, двигаться, замечая и произнося при этом вслух название каждой улицы и номер каждого автобуса, которые при этом встречаются. Такое придерживание автобусных линий похоже на придерживание русл, поэтому исчезновение с карты города того или иного маршрута усложняет героям не только коммуникацию — оно усложняет само восприятие и понимание ими этого города, меняющегося как раз в основном, а основными в нашем конкретном случае остаются детали, вроде детского бизнеса, подростковой наркомании и группового секса. Следовательно, хождение по железнодорожным путям в поисках новых карт из порнографической колоды представляется весьма удачной метафорой всего барахтанья героев в поисках бабок, которые они так и не найдут, поскольку для Стасюка не столь важно, чем закончится его «детектив». Для него более существенно, чтобы герои успели активизировать и структурировать свою память. Собственно говоря, условия игры довольно просты: успеть вспомнить как можно больше, прежде чем тебя добьют контрольным в голову. Очевидно, этот роман был бы значительно более целостным, если бы в нем вообще не было настоящего времени, поскольку фишка все равно заключается не в том, что наши польские братки курят «Мальборо» и пьют «Абсолют», а в том, что они помнят о дешевом портвейне и сигаретах «Спорт».

В «Девяти» по запаху свежей бомжатины можно легко отличить аромат ностальгии сегодняшних сорокалетних. В их сердцах и мозгах эта новая жизнь и эта новая страна занимают всего лишь свою лимитированную площадь, но вместе с тем уже способны отбросить их на маргинес, пребывание на котором, согласно Стасюковской субординации, характеризуется безбилетным проездом в трамваях или маршрутках и — тоже в соответствии с очерченными автором условиями выживания — наказывается конкретным славянским мордобоем. В общем герои романа напоминают рыб — они ленивые и медлительные, двигаться им не хочется да и незачем. Они словно боятся всколыхнуть воду и поднять весь тот ил, который лежит в глубине текста и где, следует отметить, таится все самое вкусное. Поэтому, как бы ты этот роман ни воспринимал — то ли как несколько медленное крими, то ли как слишком депрессивную социалку, — помни, что все, а прежде всего восприятие литературы, зависит прежде всего от тебя самого, и во всех твоих, быть может, неудачных попытках продраться сквозь лексический фон романа едва ли стоит обвинять неизвестного тебе польского автора. Здесь, опять-таки говоря о пределах и возможностях восприятия, нужно вспомнить один из диалогов героев «Девяти»:

— Знаешь, что сказал Лао-Цзы?

— Знаю. Выше х... не подпрыгнешь.