Берлин, страницы дневника (64)

«Проза — это ходьба, а поэзия — танец», — так однажды, где-то и когда-то, пошутил Поль Валери. Я об этом его прыгучем определении не знал бы и по сей день, если бы оно не стало лозунгом для нашей последней (а для меня —действительно уже последней, перед возвращением домой) берлинской импрезы. Речь шла о том, что каждый литературный стипендиат должен представить одно большое поэтическое имя из своей страны — считающееся культовым, сакральным, определяющим, уникальным и т.д. Акция называлась «Чествование поэтов Европы». И не обязательно умерших. Главным условием стало то, что это выдающееся имя должно быть неизвестным в немецкоязычном пространстве, это должно быть настоящее открытие и культурный шок.

У нас в Украине таких имен хоть пруд пруди. Кого ни назови — для немецкоязычных читателей сплошные открытия. Было бы только желание открывать.

Я выбрал Антоныча, интерес к которому в Германии спровоцирован «Двенадцатью обручами». Сначала мне не верили, что он действительно когда-то жил на этом свете. «Он жил, — уверял я в ответ. — Он был майским жуком и жил на вишнях». Это запутывало их еще больше.

Тогда я выбрал первые пятнадцать стихотворений Антоныча, и Мария из Вены сделала немецкие подстрочники. «У меня парень из Центральной Украины, но и он не может объяснить мне значение некоторых слов», — удивленно писала Мария в своих письмах. Я помогал, чем мог. С Антонычем никогда не можешь быть полностью уверенным, что все до конца понимаешь, — даже если ты не из Центральной Украины, а из Западной.

Однако подстрочники Марии все же вышли и попали в руки Уве Кольбе. Мы с ним примерно ровесники, и все, что я о нем знал, — то, что он очень сильный поэт и его сила проявляется еще и в том, что он прекрасный переводчик. И вот в конце марта мы встретились с ним в Лейпциге, а тогда —один за другим — что называется, продрались сквозь все пятнадцать стихотворений Антоныча в его переводах. Хорошо, что и Мария подошла. Мы несколько часов пили втроем какой-то неоправданно дорогой чай и возбужденно смаковали каждую строку. Переводы Уве Кольбе оказались конгениальными. Издательство «Зуркамп» восторженно прочитало и отважилось на целый сборник Антоныча. Он увидит свет в следующем году.

Я по этому поводу просто счастлив: одним спасенным из небытия стало больше.

Уве счастлив тоже: он открыл для себя прекрасного поэта и нашел ему адекватное по силе сочетание немецких слов. И к тому же он рад, поскольку еще никогда не получал за перевод одного и того же автора гонорары сразу из двух институтов. «Объясни мне, — спрашивает Уве, — в чем тайна этого Антоныча, что мне за него дважды платят?».

Я думаю, тайны никакой нет. А есть закон сообщающихся сосудов.

В ту пятницу и субботу мы, поэты из Литвы, Словении, Ирландии, Чехии, Швеции, Португалии и ваш покорный украинский слуга, представляли в Берлине своих, прежде здесь неизвестных поэтических патронов и патронесс. Мы публично преклонили колени перед ними. Нашей целью было вызвать у присутствующих любовь к текстам, которые в свое время сделали наш выбор за нас. Как в случае с моим ирландским другом Метью Свини (упс, вот он и снова вынырнул!) — однажды, где-то в начале 70-х, он, студент инженерного факультета, случайно попадает на чтения некой Айлин Ни Къюллинайн и после этого сам становится поэтом. И это навсегда. И если в мире существует благодарность, то это она: через тридцать с лишним лет он представляет стихи этой Айлин в специально и впервые для этого сделанных немецких переводах.

Наша благодарность была весомо усилена немецкой организационной машиной. Она как всегда сработала. И настолько хорошо, что сам собой напрашивается типично отечественный вопрос: кому это нужно и выгодно? Им что, деньги вкладывать некуда, кроме как в тех литовцев со словенцами, в их умерших поэтов? Зачем и почему?

Потому что — наши культфункционеры еще этого как следует не понимают — культура является множеством сообщающихся сосудов, больших, меньших, огромных и совсем крохотных, но их взаимное наполнение является их взаимным дополнением. Потому что перевод — это спасение прежде всего для языка, на который переводят. Потому что немецкий язык был бы значительно беднее, если бы однажды его инструмент Уве Кольбе не сделал из него украинские стихи Антоныча.