Берлин, страницы дневника (32)

Из Дюссельдорфа в Берлин я возвращался в субботу пополудни. Рейс отложили минут на сорок из-за того, что самолет задержали в Ницце. Так мне сказал сотрудник аэропорта, регистрируя мой багаж. Все это плохо согласовывалось с моей географией. «Почему Ницца, какая еще Ницца, к чему здесь Ницца?» — подумал я. Махнув в конце концов (так же мысленно) на всю эту загадочную траекторию полета рукой, я не спеша двинулся к указанному на моем бортовом билете выходу B79. Там я оказался в окружении французов и опять слегка удивился: почему столько французов летит из Дюссельдорфа в Берлин? Нет, если бы это были японцы, я бы не удивлялся, поскольку японцы всегда летают большими толпами. Но почему французы? И почему исключительно одни лишь французы? Какого черта стольким французам делать в Берлине? И что они делали до сих пор в Дюссельдорфе?

Понятно, что я так и не нашел ответа на все эти тревожные вопросы. Тем не менее мне удалось погрузиться в книгу — на сей раз это был «Высокий Замок» Станислава Лема, роскошные воспоминания Старого Мастера о детстве и Львове 30-х годов. Я зачитался, вследствие чего все французы куда-то исчезли. То есть, когда я оторвался от книги, ни один из них возле выхода B79 уже не толпился. И только после этого я с облегчением отметил, что они ждали не мой, а совсем другой самолет — в Париж. Во всем появилась по крайней мере какая-то логика. И все же, спрашивал я себя, когда в конце концов подадут берлинский самолет и почему мне так одиноко в ожидании его? Почему никто, кроме меня, не хочет лететь в Берлин?

В туалете я неожиданно услышал из громкоговорителя свою фамилию, но не успел разобрать, в связи с чем. К счастью, объявление сразу же повторили: «Внимание, это последний вызов для пассажиров Андруховича и Мушинского, вылетающих в Берлин. Просьба срочно подойти к выходу B71». Я, чего греха таить, грязно выругался и помчал со всех ног к указанному выходу, где скептически настроенный молодой человек арабской внешности встретил меня словом «поздно». Я показал ему бортовой билет с выразительно отпечатанным В79. «Но мы сто раз объявляли, что В79 меняется на В71», — явно загнул он. И пропуская меня на выход к самолету, спросил: «А где Мушинский?». «Я что, ему сторож?» — спросил в ответ. Но представитель исламской культуры не мог, да и не должен был понимать мою аллюзию.

Через час с минутами, замерев в ожидании багажа в берлинском аэропорту Тегель, я обратил внимание на добрую дюжину полицейских, орудовавших на выходе. Время от времени они выборочно останавливали кого-то из пассажиров нашего самолета и проверяли сумки и документы. «Сошли с ума, — думал я. — С каких это пор на внутренних рейсах начали проверять?». Стало обидно за уровень демократии в Германии.

Сняв с конвейера свою сумку, я отправился навстречу вызовам судьбы сквозь полицейские ряды. Никто из них не остановил меня. Мою внешность трудно назвать арабской.

Еще в тот же вечер, блуждая по Интернету, я узнал много нового о поджогах автомашин в ночном Париже, из чего следовало — в соседней стране началась гражданская война. Хорошо, что я случайно не полетел в Париж с теми лягушатниками, подумалось мне. Кроме того, я впервые с пониманием отнесся к превентивным действиям полиции в аэропорту Тегель.

В воскресенье на одном из российский сайтов я прочитал колонку, посвященную ночным парижским погромам. Автор не без тихого злорадства констатировал окончательный крах либеральной концепции, называемой «мультикультурализмом». «На наших глазах, — писал он, — разваливается еще одна большая иллюзия». Я показал ему в монитор средний палец. Конечно, милый мой, вы в Москве уже давно навели бы порядок со всеми этими черножопыми. Завалив при этом и несколько сотен случайных своих.

В понедельник мое любимое «Джаз-радио» с только ему присущими апокалиптическими последними новостями сообщило, что в минувшую ночь в берлинском районе Моабит неизвестные злоумышленники сожгли пять автомобилей. «Согласно выводам полиции, — уверяла дикторша, — эти случаи не могут иметь ничего общего с погромами в Париже и некоторых других городах Франции».

Я еще раз показал средний палец российскому колумнисту. «Слышишь, ты? — спросил я. — Не могут иметь ничего общего! Ясно тебе?»