Ангелы и демоны периферии

Я ждал эту книгу несколько последних лет — целых три или четыре года. С тех пор, как мы с ее автором начали вместе путешествовать. Автора звали Анджей Стасюк, а книга, которую я столько ждал, называлась «Дорога на Бабадаг» (оригинальное польское название — Jadac do Babadag). В названии чувствуется что-то венгерское, хоть на самом деле Бабадаг — это городок на юге Румынии, и в его названии отразилась Османская империя вместе с турецким игом. Говорят, будто в книжных магазинах Польши эту книгу часто спрашивают как «Дорогу на Багдад», ошибочно считая, что Анджей Стасюк написал о войне в Ираке. Упомянутая ошибка тем не менее никоим образом не причастна к факту, что эта в твердом оранжевом переплете вещь уже стала бестселлером года. Анджей Стасюк — мой любимый польский писатель. После того как мы с ним написали и издали «Мою Європу», он все равно продолжал ее писать, то есть продолжал вести свою в ней часть, свой «Корабельний щоденник». Иными словами, он продолжал ее жизнь. И эта жизнь стала «Бабадагом». Живет он таким образом, что летом преимущественно путешествует, а пишет преимущественно зимой, когда снега белой непроходимостью заметают его дом в горах Малого Безкида и можно неделями не отходить от письменного стола, путая быстротечные полутемные дни с длинными кромешными ночами — соотношения где-то так восемьдесят до двадцати в пользу ночей. Вот тогда он и просматривает свою центрально-восточную коллекцию: собранные за лето монеты и банкноты в виде румынских лей, хорватских кун, венгерских форинтов или албанских леков, все эти национально весомые имена и лица на аверсах. Или, скажем, наугад тянется рукой к пластмассовой коробке с тысячью фотоснимков. Или просто листает собственный паспорт, количество пограничных штемпелей в котором достигло 167. Это поэзия знаков обреченного на исчезновение мира. И банкноты, и штемпели — это поэзия. Стасюк пишет преимущественно ночью, когда «все віддаляється, пропадає, прикрите чорним небом», когда остаешься сам. То, что он пишет ночью, является экзерсисом весьма обманчивым, ночь иллюзорно приближает к космосу, побуждает к подозрительным разговорам о вечном. Все, что пишется ночью, кажется гениальным — до тех пор, пока его не перечитаешь днем. И только Стасюк может себе позволить эти ночные сеансы. Очевидно, из-за того, что может не отделять вечное от преходящего, тем более не противопоставляя их. Польские медиа характеризуют «Бабадаг» как «литературу факта». Что это такое на человеческом языке — дорожные заметки, очерки, репортажи, шкицы, эссе? Думаю, все вместе и в то же время нечто, намного универсальнее, новый стасюковский жанр. Ибо это действительно не литература, а мания. Его тянет на восток и немного на юг. Его привлекают страны за Конечной. Конечна — это польско-словацкий пограничный переезд всего в нескольких километрах от его дома в Малом Безкиде. С нее все начинается и ею все заканчивается. Его выбор — это страны за перевалами, а все польские перевалы расположены на юге. Поэтому его выбор — это Венгрия, Румыния, Словакия, Албания, Молдова, запустение, сладковатость августа, грязь, лень, полусон. Все, что рассыпается на глазах, так ничем и не став (поскольку в действительности и не хотело ничем становиться!) — «лагідний розгардіяш, сонні звалища, рештки початих заповзять і спогади незавершених, речові склади, що переходять у смітники, уривки фольги, компост, нападалі яблука, загорожі для курей, бур’яни, затоптані стежки, якась віковічна теперішність, зачаєна в тіні горіхів і черешень». И неизменные мужчины, которые среди белого дня просто стоят на улицах ничего не делая, просто стоят в ожидании неизвестно чего. Его не слишком интересуют реальные политические разделы — то, что одни из этих стран уже как будто «внутри», то есть спасенные, а другие уже как будто «вне», то есть пропащие. Его собственный раздел географическо-лирический, он проходит по 17 градусам восточной долготы: «Цей світ праворуч 17 градусу все ще незавершений і через це від нього важко відвести погляд». Но со взглядом, возможно, все как раз наоборот — как с Ницшевской пропастью. Возможно, это пространство объединено цитатами. Возможно, цыганами. Именно они в своих снах первыми увидели «Европу без границ». Возможно, он объединен аутсайдерством, отстраненностью от Большого Мира или его, этого Большого Мира, неудачным изображением на карте, словно в молдавской столице с ее «романсько-слов’янською сумішшю краси, зіпсованої бордельним макіяжем», где «всі щось удають, наслідуючи власні уявлення про світ, котрий насправді цілком деінде». Эта книга монотонна, как монотонны ландшафты его, Стасюковской, части мира — даже если они гористы, то это особая монотонность гор, что уж тут говорить о равнинах! Эта книга построена исключительно на повторениях видений и прозрений, ее видения рифмуются, а прозрения попадают в такт трансильванской музыки. В отличие от обычных путешественников он ищет не отличия, а сходства. Это такая сверхчувствительная вежливость дорожного наблюдателя — радоваться одинаковости. Он сам ставит этому диагноз —«схильність до периферії, потяг до провінції, перверсійна любов до всього, що зникає, пропадає і руйнується». Например, к островным пристаням в дельте Дуная, куда не чаще двух раз в неделю прибывает паром, к поросшим травой гостиницам с названием «Европолис», к серо-желтым пейзажам с бетонными остатками бункеров. Да, все это исчезает и исчезнет, выцветет и вытрется, словно молдавские дензнаки. Противостоять этому невозможно, но вполне возможно с этим по крайней мере жить. Подобно двум неизвестным игрокам в карты, которые где-то посередине этих периферий мира, наверное, и по сей день сидят под орехом среди настоящего поля: «Були сірі й вим’яті, як більшість чоловіків у тих краях, однак героїчно давали собі раду з напором простору і безміром часу. Крихка абстракція гри захищала їх від небуття. Дідько знає, може зі смерком вони засвічували якийсь огарок або їхні карти були знаковані таким чином, що навіть у темряві вони відчували пальцями дзвінки, вина і трефи». Но пока тьма не наступила, запомним их такими, какими они есть. Они играют в карты, заполняя жизнь ожиданием смерти и бесконечной монотонностью подкидного на двоих — среди жаркой пыли лета, на высохшей траве, под орехом, где-нибудь в пригородах Бабадага, Орхеев, Бая-Маре, Матезалки или Коломыи.