Андрей Любка как ребенок рубежа веков

В конце прошлого года состоялось уже традиционное вручение Премии имени Юрия Шевелева (основанная в 2013 г.). Лауреатом стал Андрей Любка за книгу эссе "Саудаде" (Черновцы: Книги - ХХІ; Meridian Czernowitz, 2017. - 192 с.).

Уже книга 2014 г. "Спати з жінками" закрепила репутацию Андрея Любки как хорошего эссеиста. "Саудаде" эту репутацию подтвердила, хотя между сборниками автор успешно дебютировал как романист.

Что скрывает в себе загадочное название книги? Саудаде как предмет своеобразной национальной гордости португальцев, галисийцев, бразильцев означает особое эмоциональное состояние: микс просветленной печали, ностальгии по утраченному, тоски по тому, что не сбылось, бесполезности всего - с оттенком благородной светлой романтики и особого катарсиса, который приносит несчастная любовь. Можно сказать, что все это действительно находит читатель в миниатюрных эссе Андрея Любки, а в придачу - еще и хороший юмор, остроумие и иронию, яркие картины авторских путешествий, трогательные воспоминания, смешные приключения и горько-печальные укоры нашим лености, нерадению, бесхозяйственности, безынициативности как нехватке должного самоуважения.

Эссеистика для Андрея Любки - жизненная необходимость: как человек истинно творческий, активный и мобильный, он постоянно преисполнен впечатлениями, идеями, соображениями, разнообразными импульсами, поэтому должен хотя бы какую-то часть воплощать в эту очень органическую для него форму. Ребенок глобализационного времени, "украиноязычный европеец", - он еще в той предыдущей книге интересовался актуальным вопросом: "Может ли украинец быть космополитом?" - пусть даже и с ироническими модуляциями. Актуальность обусловлена крепкой привязанностью к собственным корням и истокам, несмотря на все новые тяготения и впечатления. То есть глобальная география писателя носит выразительный характер системы концентрических кругов. Виноградов-Закарпатье-Украина-Европа - "далі - скрізь" (в последнее время уже и второе полушарие, об этом, очевидно, будет вскорости, в других книгах)... Любовь к рекам, прежде всего Тисе и Дунаю (они здесь почти действующие лица) как соединительных артерий Центрально-Восточной Европы, а иногда и "кордонів цивілізацій"... Наконец, и Львов, и Вена, и Черновцы, и Ужгород - у него особенные, свои, увиденные иначе, чем мы их видели или представляли. А такие города, как венгерский Печ, он открывает читателю дословно, как пионер, адепт, апологет и толкователь. Автор не просто хорошо знает Европу: чувствует ее во всей многосложности, в драматических наслоениях и сногсшибательных изгибах.

Часто лирический, иронический, иногда и саркастический, тем более, когда речь идет об обычных и общепринятых наших безобразиях. Почему, действительно, нет у нас музыкального фестиваля Бейли Бартока, уроженца Виноградова? Почему вообще не освоено у нас его музыкальное наследие, такое в действительности близкое нашему мелосу, а вместе с тем такое всеевропейское и модерное? А между прочим - если бы проводился такой фестиваль - венграм, несомненно, сложнее было бы сейчас заварить эту кашу по поводу языка обучения!

Перефразируя его собственные слова об Альфреде Шнитке, скажу, что Андрей Любка является ребенком на рубеже веков и тысячелетий; далее цитирую: "з усіма його (этого "зламу". - Э.С.) суперечностями, винаходами, трагізмом та культом масовості". И, как Шнитке все это пытался объединить в музыке, писатель стремится к такому же синтезу в своей эссеистике; в существенной степени и достигает этого. Процитированное эссе "Танґо в божевільні" содержит интересную характеристику композитора, которая в то же время не посягает на музыковедение, как не претендует на шевченковедение эссе "День", на франковедение - эссе "Не перший, але й не другий", вместе с тем предлагая свежий взгляд на классику и классиков. И это важно как свидетельство, что классика - еще не музейный запасник и не камера бессрочного хранения. Зато любовь к "высокой" музыке является в этом случае, очевидно, проявлением хорошего слуха как познавательной активности и доверия к миру, ведь музыка также осмысливает всю полноту бытия. "…Альфред Шнітке дуже тонко відчув напругу, онтологічний конфлікт, який існує між егоїзмом, нарцисизмом кожного музичного інструмента й інтересами спільності, оркестру. Конфлікт цей між індивідуальністю (солістом) і колективом (оркестром) виводив його музику на раптові й неймовірно багаті поля інтерпретацій". Или следующее: "Здається, коріння фірмового для Шнітке універсалізму ховається у змішаному етнічному походженні, а отже, і кризі ідентичності, а також у зіткненні досвідів"…

Человеческие судьбы, человеческие драмы - в некоторых эссе спрятаны вероятные романы: вот хотя бы про "найяснішого цісаря" Франца-Иосифа или про безымянного одинокого деда, который казался детям Робинзоном Крузо или шпионом, а взрослым - "скнарою"... Невероятные истории, как, например, "Білосніжка серед газових камер", покоряют еще и тем, что автор не скрывает собственного переживания этих историй, с их действием-продолжением в его сознании и поступках. Иногда историей может быть кулинарный рецепт и поиски, к какой кухне он принадлежит, или блюдо как воспоминание... "Антігона в столярному цеху" - необычный отзыв на необычный спектакль, который состоялся в Сараеве, а рассказывал - косвенно, через Софокла, - о трагедии в Сребренице.

Полемичность его чаще всего толерантная, правда, иногда за счет едкой иронии, как, например, о польских экскурсиях по Галичине в эссе "Галичина: невіднайдена Троя"... Иногда это просто милые шутки, как "Безалкогольний день народження", "Мій приятель Джордж" или "Слава, що йде попереду тебе", - хотя они обычно тоже бывальщины, и к тому же в действительности не такие простые, как может казаться. Наконец, именно таких большинство: "Слідами Вацлава Гавела", и "Біблійна історія в тюремній камері", и "Власник зйомної квартири", прочитав которые, слишком чувствительный читатель готов заплакать вместе с героем, хотя автор и не ставил такой цели.

Но есть вещи очень серьезные, проблемные и драматические, способные запечатлеться в сознании, растревожить. Эссе о бачванских руснаках "270 років самотності": помню, как поражена была, прочитав его впервые... А еще - этот автор знает цену молчанию: "саме в мовчанні зріють добрі, мудрі, потрібні слова" ("Залягти на дно в Бухаресті"). Во времена девальвации слов, манипуляций со словами это и важно, и красноречиво.

Иногда автор бывает немного нравоучительным - может, детская мечта стать священником так напоминает о себе. Но чувство меры склоняет смягчать такие пассажи крупинкой юмора или иронии. В конце концов, это он не нас учит, а сам учится, любуясь кристалликами опыта: "Можна проїхати багато тисяч кілометрів, але так ніде й не побувати. Насправді подорожує не той, хто перетинає міста й держави, а той, хто готовий прийняти світ таким, як він є. Тому під час мандрівок оминайте більшість туристичних місць, люксові ресторани й готелі глобальних мереж". И еще: "Заповідь справжнього мандрівника мала б звучати так: дорога любить тебе, довірся їй - і будеш винагороджений". ("Маловіште: слідами арумунів").

Автор знает, что тексты его хорошие, добротные, читабельные, поэтому соблазн все их напечатать в книге большой. Да и действительно - почему бы не добавить сюда и вступительное слово (сначала, возможно, устное) к первому роману: ведь это хороший текст, не хуже других, и, как часто бывает у автора, там есть такое спрятанное зеркальце, способное раздвинуть границы того, что сказано дословно, и одарить читателя тем "прирощенням змісту", которое воспринимается как бонус и как проявление доверия, как испытание на восприимчивость, а заодно - и вознаграждение за нее ("Карбід, або Песимізм"). Ну и дополнительная промоция романа тоже, дескать, не помешает.

Андрей Любка принадлежит к писателям, которым все, таки дословно - все, служит материалом, все заслуживает внимания, и ничто не кажется лишним. Та же "непозбувна бентега", порхавшая какое-то время (и довольно долго для соцсети!) в ленте Фейсбука, словно воланчик в пляжном коллективном бадминтоне, - нашла здесь свое место ("Новий прекрасний сніг"), чтобы немного погодя кто-то корпел над курсовой о творчестве Любки и задавался вопросом: это он "обыграл" - или сам и запустил-запостил в обращение? Опыт колумниста и блогера дисциплинирует, структурирует разнообразный материал, делает эссе соизмеримыми между собой и, как музыкальный клавир, "хорошо темперированными". Только иногда в конце или даже и в середине рассказа автор говорит: "Але це вже інша історія". Да и то это просто прием, обещание, интрига. Есть здесь и хорошие поводы вспомнить, что начинал Андрей Любка как поэт: то же, например, эссе, давшее название всей книге, или "Forget-me-not". В определенном смысле, лирическим поэтом он остается даже тогда, когда самому себе кажется юмористом ("Газетний гороскоп", "Пайка без паяльника", "Різдвяний стартап"). Вместе с тем эти невинные улыбки сохраняют вкус и цвет, и живые детали нашей жизни в недалеком прошлом, в те же 90-е, когда дети, перепродавая жвачки или пиво, могли заработать больше взрослых - хотя бы потому, что взрослым, бывало, вообще не платили... Память детства, живая, яркая и свежая, придает настоящее очарование и убедительность таким образам: "Пам'ятаю наше найпростіше правило, наш закон: якщо росте дерево, то не просто так, значить, на нього треба одразу ж залізти, і тоді ти побачиш щось важливе. До кожної пригоди, можливості й повороту на дорозі ми мали відкрите серце. Йди перед себе - і кудись прийдеш".

Магнетизм этой прозы, вероятно, интонационный: естественность и непринужденность, благосклонность и заинтересованность в слушателе. "З огляду на те, що ми з вами тут справді відверто й по-дружньому говоримо…" ("Кілька слів про смаки") - это не притворно и не имитировано, ведь читатели, как дети, способны улавливать фальшь под любой позолотой, и автор, похоже, это хорошо понимает.