Мирослава Свидзинская, дочь выдающегося украинского поэта Владимира Свидзинского. Совсем недавно она отошла, угасла, как догоревшая свеча. Ее заслуга перед литературой неоценима: она сохранила основную не опубликованную при жизни часть наследия поэта. Он и надеялся на это: на одной из тех уже легендарных тетрадей-автографов незадолго до гибели своей написал: «Стихи 1937—1940 гг. Без права передачи из рук М. Свидзинской. Для печати — переписать. (По поручению автора) 1941».
Эта история, должно быть, всегда будет поражать: с нечеловеческой жестокостью был уничтожен сам поэт, однако стихи его уцелели, пережив годы и десятилетия умышленного забвения. Это заслуга маленького круга деятельных поклонников поэта, но в первую очередь его дочери. Хрупкая, беззащитная и незадачливая, она обнаружила эту способность оберегать доверенное ей сокровище — творчество отца. И в каких условиях, в какой жизни! Но вот эта жизнь завершилась, а словно никто и не заметил...
Пытаюсь найти утешение в воспоминании, как в сентябре 2004 года повезла ей в Харьков только что изданный тогда двухтомник Свидзинского, первое полное издание поэта. Издательство «Критика» с пониманием отнеслось тогда к предложению, чтобы мы заключили договор с Мирославой Владимировной и заплатили ей надлежащее «роялти». Пусть в целом это не изменило нравов, доминирующих в нашем издательском бизнесе, — все же был в том некий элемент общественного искупления перед памятью поэта и перед его дочерью...
Мирослава родилась 25 июля 1921 г. в семье Владимира Свидзинского и учительницы Зинаиды Сулковской. Это был гражданский брак. Матери молодоженов были сестрами, обе замужем за священниками, так что благословить этот брак родители не могли, как не могли и запретить: времена настали «вольнодумные», молодым прежние табу на фоне «мирового пожара» не казались бесспорными. Свидзинский работал архивариусом, осенью 1921 г. получил даже (ненадолго) должность заведующего архивами университета. Впрочем, Каменец-Подольский Украинский университет, возглавленный в период УНР Иваном Огиенко, уже был реорганизован в Институт народного образования (ИНО). Подвергся реорганизации также историко-филологический факультет, где Свидзинский в 1919—1921 гг. получал второе высшее образование, посещая лекции вольнослушателем. С установлением советской власти вообще все изменилось: город, ставший перед тем на какое-то время центром украинской политической жизни, нельзя было узнать. Еще длилась некая инерция тех времен, исполненных оптимизма, энтузиазма. Свидзинский стал аспирантом кафедры народного хозяйства и культуры Подолья, издал первый сборник стихов. Обитала семья при школе, где работала Зинаида Осиповна (то строение в Круглом переулке старого города сохранилось). В своих воспоминаниях Мирослава Владимировна рассказала характерный эпизод, который вряд ли могла помнить, скорее, знала от родителей: мать пошла вечером на совещание, отец нянчил девочку, она плакала. Взял ее на руки, приоткрыл дверь учительской: «Зина, Мирочка плачет...»
Отец и дочка |
Все же следовало признать, что жизнь в Каменце больше не сулила никакой перспективы, да и просто работы, и в 1925 году поэт уехал в Харьков, тогдашнюю столицу, а позднее забрал туда и семью. Работал в разных редакциях, жилье снимал. В 1927 году издал второй сборник, «Вересень», в 1929 году Мирослава пошла в школу. Грустно, однако к тому времени семья уже распалась. Отголоски семейной драмы слышны в стихах, те свидетельства хранят правду чувств.
«— Смутно і нудно.
Усе, як ця гілка,
зів’яло для мене. —
Так ти сказала
і мертвого листя
торкнулась рукою.
Місяці й літа перейдуть,
та буде мені
до сконання
Кожний
засохлий листок
кольким докором
од тебе».
***
В тех болезненных воспоминаниях присутствует и Мирослава: она еще мала, но родители понимают, что и она участница драмы, которая, судя по стихам, вызревала еще в Каменце.
Зинаида Осиповна в мае 1930 года переехала в Винницу, где жила сестра Вера с семьей, были какие-то надежды, что там легче с работой, не столь дорогая жизнь. Устроилась завучем в начальной школе при четвертой райбольнице, при школе и поселилась, там же училась дочь. Свидзинский грустил, постоянно представлял, как утром дитя приходит к нему, «лепетом милим сповняє кімнату…»
«Ні, то задумався я. Моя дівчинка в дальньому місті.
Тихо в кімнаті моїй — і ніхто не говорить до мене».
Слал ей письма и открытки, писал стихи на ее рисунки, при возможности навещал семью. В начале 1931 года в письме к племяннице в Каменец Зинаида Осиповна призналась: «…дядя Володя остался в Харькове... Мирочку он очень любит и заботится о ней, а мы с ним разошлись без ссор». Бодрилась, как могла, а тем временем достаточно подробно и правдиво описала в письме эту жизнь — «тяжкую и нищенскую — есть нечего, дороговизна страшная». А впереди ожидали еще худшие времена. В момент какого-то крайнего отчаяния хотела утопиться, но случайный рыбак спас ее. Вскоре начался настоящий голод, она заболела тифом. Свидзинский с дочерью, навещая ее, пересекали территорию больницы для душевнобольных, об этом сложились жуткие стихи, предвещающие беду («Як ми вийшли, берези розсівали росяний шум...»). А циклы стихов на смерть жены — лирические шедевры, не имеющие, пожалуй, аналогов не только в украинской поэзии. На могиле над Бугом, как написала в воспоминаниях Мирослава Владимировна, отец посадил елочку. Правда, в стихах речь о сосенке:
«…Та сосонка,
приставлена до тебе,
Та сосонка
зів’яла чи живе? —
Однаково!
Нічим вона
не врадить».
***
Дефицит подробных биографических сведений о Свидзинском делает особенно ценными воспоминания Мирославы Владимировны. Имею в виду не только те, что известны как «Воспоминания об отце», но и те, что содержатся в ее письмах. В 60—80-е годы она охотно беседовала с людьми, болевшими за судьбу наследия поэта: филолог Василь Яременко, литератор Андрей Чернышов, энтузиаст литературного краеведения учитель Сергей Безверхний из села Шпикова, где одно время жили родители поэта и где он с семьей их навещал. У Мирославы Владимировны были собственные критерии в оценке людей: полагалась на интуицию и горький житейский опыт — и, как правило, не ошибалась. Был у нее и особый дар запоминать яркие красноречивые детали, ощущать их весомость. В детской памяти запечатлелось, как отец, сам беззащитный и ранимый, пытался защитить и девочку-приживалку, которую обижала квартирная хозяйка, и лошаденку, запряженную в подводу, которая была сверх меры нагружена углем. Несчастная лошадка не могла тот воз сдвинуть с места, за это возчики ее немилосердно лупили; поэт бросал работу и выскакивал ругаться с возчиком, попусту уговаривать его...
Он понимал всю несозвучность его творчества той эпохе. Дочь была для него словно талисман. Еще в цикле «Зрада» есть стихотворение о девочке, которая строит игрушечный домик-укрытие, чтобы спрятать отца от недобрых людей. «Все одно чаклунки горбаті Не мають сили при моїй хаті…»
***
Теперь он один растил дочку. Поначалу сняли помещение на Светлановской (Новоселовка). «Я столовалась у хозяйки <...>, которой отец платил за это большие деньги, а сам ходил голодный. Позднее мы оттуда выбрались. Я жила на Лютовской улице, 39 <...>, а отец снимал темный уголок на Москалевке, по ул. Владимирской. <...> Через некоторое время мы с отцом вдвоем поселились на улице Лютовской, 29, также на Новоселовке. Я столовалась у хозяйки, а отец ездил обедать в столовую»... Это был их адрес до самой войны, здесь его и арестовали.
Они были словно двое сирот, жизнь вели нищенскую, но он был заботлив и терпелив, старался создавать ребенку хорошее настроение. Приносил, вспоминала Мирослава, арбуз, пританцовывал с ним по комнате и приговаривал: «Посмотри, какой я красивый, когда танцую с арбузом»... Подтрунивал над ее смешным выражением: «Буян-собака хороший пес». — «Если ты говоришь «собака», то уже не нужно говорить «пес». Сказки, песни, прибаутки были всегда наготове, чтобы дочурка не грустила, чтобы скрыть собственную печаль и усталость. Помогал ей учить уроки, заботился, чтобы читала хорошие книжки: Гоголя, Карпенко-Карого, Тургенева, Майна Рида, Жюля Верна, Джека Лондона, Марка Твена. И любимую «Энеиду» Котляревского, которую читал ей еще в Каменце. Никогда не приучал к тому советскому чтиву, на котором росли ее сверстники. Летом старался вывезти девочку из большого города. То на Полтавщину, в Гадяч, то в Чигирин, где «в Провалье» жила с семьей сестра поэта Елена Ефимовна, тетя Леночка. Там тоже была нужда, и поэт старался помогать: покупал малышам одежду, а однажды купил им козу, чтобы было молоко. Когда приезжали туда братья поэта, все вместе отправлялись «вдоль Провалья гулять, с песнями» — беды отступали. Но потом, к сожалению, возвращались. Благодаря Мирославе знаем даже любимые песни поэта: «Їхав козак на війноньку», «Чуєш, брате мій», «На городі верба рясна» и «Ой Морозе-Морозенку, ти славний козаче».
От недоедания и хронического переутомления Свидзинский заболел, было подозрение на туберкулез, врачи настоятельно рекомендовали море, Коктебель. К тому времени Мирослава уже была довольно самостоятельна, да и друзья в таких случаях помогали.
***
Когда началась война, Мирославе было двадцать лет, она училась в техникуме. Накануне весной, после критического разноса книжечки Свидзинского «Поезії» (третьей и последней прижизненной), он потерял работу, потому и колебался, как быть с эвакуационным талоном в Актюбинск, выданным в Союзе писателей. К тому же Мирослава не хотела ехать, она была влюблена и предпочитала оставаться в Харькове. Потом всю жизнь мучилась ощущением собственной вины, безусловно таковую преувеличивая: нет, не из-за нее арестовали поэта.
«27 сентября 1941 года я пошла в очередь за хлебом (было это в полдень, день был пасмурный), когда вернулась домой, отца не застала. Бабушка Анна Николаевна, жившая с нами в одном доме, рассказала мне, как «черный ворон» забирал моего отца. При обыске у нас все перерыли. Потом я ходила на Чернышевского, где было большое здание НКВД, чтобы узнать о судьбе отца. Мне всякий раз говорили, чтобы я пришла снова. Я приходила, и мне снова ничего не говорили...» А в это время следователь добивался от поэта признания, что тот служил при Петлюре, что ждет не дождется прихода немцев. Об источнике таких сведений в следственном деле ничего не говорится. Немцы тем временем продвигались на восток, приближаясь к Харькову, так что карательные органы начали вакханалию арестов, чисток, уничтожения тех, кто уже был в их руках. Вот и эту изрядную толпу заключенных под конвоем погнали на восток, но когда где-то неподалеку случился прорыв немецкой танковой колонны, — поступил приказ арестантов «ликвидировать». Загнали в брошенное хозяйственное строение, заперли и подожгли.
***
Мирослава выжила, хватаясь за любую работу, за которую кормили. В оккупированном Харькове десятки тысяч погибли от голода, поэтому горожане стремились «выйти» на села. В совхозе под Харьковом работать приходилось на холоде, спать в неотапливаемом помещении на голой койке, «на пальто да на кулаке». «А та моя никому не нужная и глупая любовь окончилась тем, что тот учитель во время оккупации умер от голода и холода»... Тетушка Лена еще до войны переехала с семьей в Киргизию, в город Кизил-Кия: надеялись на более сносные заработки и жилищные условия. В Чигирине они бедствовали нестерпимо. Мирослава, совершенно одинокая, травмированная всем пережитым, после победы поехала к ним, работала там на шахте. «Тетради отцовских стихов взяла с собой. В Кизил-Кия у тети я их читала и все время плакала. Тетя забрала тетради и спрятала их. Только не помню, как у меня оказалась та самая дорогая для меня тетрадь, которая теперь у Чернышова. Наверное, я держала ее все время при себе...» Была там одна поэтическая миниатюра, тоже написанная тем чарующим «античным» размером, — она подтверждала поистине пророческий характер дарования поэта — не меньше, чем поразительные стихи о смерти в огне.
«Вже ані словом,
ні співом,
ні блиском очей
не приваблю
Юного серця.
Та є в мене доня,
мій паросток
ніжний,
Буде любити мене
і вечірнього.
Буду їй милий
Навіть тоді,
як затихну під брилами
смертної ночі».
Климат Киргизии оказался губительным для Елены Ефимовны, врачи советовали вернуться в Украину. Но взять с собой Мирославу родственники не смогли: едва наскребли на билеты. Она прожила там одна еще десять лет. Однажды тетя Леночка была в Киеве и случайно встретила тетку Мирославы по матери Веру Осиповну. Та расспросила о племяннице и взяла адрес. «Она выслала мне деньги на дорогу, тогда и я уехала из Кизил-Кия».
Сакраментальные тетради со стихами Елена Ефимовна забрала с собой в Украину. Позднее их выпросил племянник Олег, сын младшего брата поэта, тоже Олега, репрессированного в 1937 г.
Какие-то автографы, кажется, пропали, когда парень ехал из Челябинска в Киев и в пути его обокрали. К счастью, это были не тетради, они перешли на хранение к сестре Олега Изяславе, жившей в Великолукской области в России. Она потом по просьбе Мирославы отправила тетради ей.
Из Киргизии Мирослава решила вернуться в Харьков. Сестры Пилинские и А.Чернышов тепло относились к ней. Тракторный завод позднее, когда поэт уже был реабилитирован, предоставил ей жилье. Когда я туда попала, этот район, известный до сих пор как «ХТЗ», показался мне невероятно отдаленным и страшно депрессивным. Быт Мирославы Владимировны был подчеркнуто аскетичен. Невольно приходила мысль, что ей важно, чтобы все знали: украсть здесь решительно нечего. Тетради поэта, старые фотографии, письма она давно отдала Чернышову, который занимался архивом Свидзинского и успел собрать немало бесценных материалов. Кое-что из отосланного ею учителю Безверхнему со временем забрал В. Яременко. Теперь все эти материалы в государственных архивах. Жаль, что рассредоточены по разным городам, но главное, что сохранились.
Справедливость в этом случае восстанавливалась как-то очень лениво, словно нехотя. Постановление о прекращении следственного дела от 28 марта 1964 г. признавало, что «каких-то доказательств о совершении Свидзинским указанного преступления (т. е. всего того, что ему инкриминировалось. — Э.С.) в деле нет»; что «компрометирующих материалов на Свидзинского В.Е. в Харьковском и Киевском КГБ, как и в архивах Харькова, Киева и Хмельницка, нет». И на этих основаниях майор Шулика, который вел это дело, решил «дальнейшее производство по уголовному делу № 07993... прекратить по п. 2 ст. 6» Уголовно-процессуального кодекса УССР... Архивное уголовное дело сдать на хранение. Пункт 2 статьи 6 означает «из-за отсутствия состава преступления». Так что 10 апреля 1964 г., через 23 года после ареста поэта, Мирослава Свидзинская расписалась в получении справки о прекращении дела и об отсутствии состава преступления. Но слова «реабилитация» в этой справке не было. Оно было, правда, в постановлении Президиума Союза писателей Украины о «восстановлении в правах членов Союза писателей». Постановление датировано июнем того же 1964 года, в соответствии с ним Литфонд даже выплачивал наследникам реабилитированных одноразовую помощь в сумме 600 рублей. Это было больше, чем полугодовая зарплата Мирославы. Но фамилии Свидзинского в том постановлении, к сожалению, не оказалось. Должно было пройти еще почти столько же времени — 21 год. Справка о реабилитации датирована 28 сентября 1995 г., ее прислали дочери поэта просто по почте. Эта справка обстоятельнее предыдущей: после сведений об аресте сообщается, что «в связи с обстановкой военного времени Свидзинский В. Е. этапирован вглубь страны и погиб при пожаре 18.10.1941 г.». Далее — уже известное о прекращении дела. И финальный аккорд, то главное, на что понадобилось едва не полстолетия и что наконец было признано уже, по сути, в другой стране: «Свидзинский Владимир Ефимович реабилитирован».
...У Мирославы не было даже телефона, чтобы «аукнуть» из другого города, спросить, не надо ли ей чего. Спрашивать приходилось у соседки Аллы Ивановны, жившей на другом этаже и посильно опекавшей старушку. Но как-то неловко было расспрашивать у нее, скажем, о реакции Мирославы на фотографии с открытия памятника-кенотафа поэту возле Каменец-Подольского университета... Последнее время она была совсем беспомощной; и двоюродной племяннице пришлось перевезти ее в пансионат для ветеранов труда, где все-таки постоянный уход. Но прожила она там недолго — на восемьдесят восьмом году тихо покинула этот мир, который по отношению к ней был не особенно ласков.