Андрей Курков: месса по инфантильности

Андрей Курков - реформатор украинского книжного рынка. Именно он ввел у нас формат короткого европейского романа - и на четверть века это стало стандартом отечественной прозы. Но тут выходит его "Шенгенская история" (Х.: Фолио, 2016) на 716 страниц! Кругом - шагом марш?

Конечно, что касается писательского рыночного реформаторства - это скорее метафора, проявление точки сдвига. Украинские издатели на самом деле наблюдали за успехом Куркова по тогдашней евромоде на 200-страничные произведения. Но кроме писательского примера их привлекали рыночные миражи: середина 1990-х - это жесткий дефицит украинской книги, который быстро можно было удовлетворить тоненькими изданиями. Поэтому 20-летнее нашествие "евроформата" было вызвано не так обезьянничаньем литераторов, как издательским диктатом. Едва ли не единственное исключение из тотального эконом-варианта - Оксана Забужко, которая больше симпатизировала американской традиции, где толстые книги не переводились никогда.

Но лет так десять назад читательские вкусы Европы начали выразительно меняться. С литературно чувствительной еврозоны прозвучал прогноз польского критика: "Старосветская эпичность будет расти в цене: мы соскучились по ней, так как живем все обособленнее и видеть все начинаем "раздельно" (Иностранная литература. 2006, №8). Теперь эта волна, похоже, докатилась до Украины. И снова барометр на отметке "Курков".

Нет, речь идет вовсе не о конъюнктуре. Андрей Курков и раньше не был апологетом моды. Просто его авторский стиль, его писательскую природу, так сказать, догнал европейский литпроцесс. Все произведения Куркова - кроме рассказов и детских текстов - это классические повести (в менее градуированной мировой системе координат - короткие романы). И "Шенгенская история" - не исключение. Это, собственно, три повести, стартующие из одной времяпространственной точки, - крепко связанные уже действительно романной историей Кукутиса, воплощением легенды о ритуальной фигурке печального литовского Христа - Рупинтоелиса, который заботится обо всех литовцах в мире ("сидит и о них думает, переживает").

Три параллельных повествования стартуют за несколько часов до присоединения Литвы к ЕС: три молодые пары поднимают рождественские бокальчики за перспективы безвизовой жизни. Они еще не ведают, что "перспектива, она для тех, кто остается. А уезжают за мечтой! Обычно - за бесперспективной". Обретение этого печального, как улыбка Рупинтоелиса, опыта и является сюжетом "шенгенской истории".

Но почему "литовский роман" (такой подзаголовок произведения), а не "украинский"? Во-первых, думаю, автору не удалось бы так убедительно отразить шенгенский миф, напрочь заполитизированный в Украине. Во-вторых, персонажи Куркова (во всех его произведениях) не имеют национальности: они не украинцы, не русские и не литовцы. Они - местные. Сплошь зависимые от частного пространства, персонального времени и коллективной памяти.

Местные Куркова - это тот самый этнос "пацанов" Жадана, только из благополучных семей и не заброшенных географических локаций. Молодежь, пораженная социально-психологическим недугом под названием "инфантилизм" (синдром искусственной детскости вследствие продолжительного давления тоталитарного государства). Молодежь, которая застряла в паутине разгневанной коллективной памяти, в быту называемой здравым смыслом. Разница между этими писателями разве что в том, что Жадан описывает уже конвульсии порабощенного предрассудками ума, а Курков - гедонистический аспект инфантилизма. Но что является негативно эффективнее - вопрос. У Жадана hard-диктатура памяти над крайне слабой иммуносистемой интеллекта насобирала воевать в Донбассе 40 тыс. уродов, а light-диктатура над миллионами румяных "колобков" Куркова создала наше безобразное политическое настоящее.

Итак, безбрежный и бездонный мир инфантилизма. Андрей Курков "исследует" не разбуженную ребячески-животными волнами его поверхность, а мнимо спокойные глубинные фракции, где ностальгия описывается ключевыми в прозе А.Куркова словами: "грусть", "тоска", "огорчение", "растерянность". Это первоначальные инфантильные реакции ("беспокойство сменилось озадаченностью") неофитов интеллекта ("думал ради того, чтобы думать, а не для того, чтобы решение принять"). Персонажам А.Куркова никогда не приходит в голову поступить, как, например, персонажу В.Ивченко: "Аби не піддатися суму, встав і почав робити вправи з гантелями" (Одіссея найкращого сищика республіки. - К.: Темпора, 2016). Вектор каждого малейшего движения героев Куркова стремится к внутренней неподвижности - "оставить этот день для размышлений и грусти". А размышления те в основном укладываются в сформулированный в одном из более ранних произведений закон: "Глупые мысли приятнее и легче умных" (Закон улитки. - Х.: Фолио, 2002). Однако на этом сибаритском уровне много приманок мышления; по крайней мере, возможность отвлечься от серо-черного социального окружения и получить праздник на ровном месте, а именно: "К нам приедет телевидение! - произнес Витас так сокровенно, как иногда жена сообщает мужу о том, что у них будет ребенок".

Все было бы хорошо - ведь "нерішучість і лінь уберігають людей від багатьох дурниць" (В.Ивченко), - если бы не неприятность, которая фатумом преследует каждого персонажа А.Куркова: необходимость оторваться от дивана и двинуться куда глаза глядят. "Все-таки он "комнатный мужчина", а не тот, что постоянно рвется в дорогу", - психоанализирует себя один из персонажей "Шенгенской истории". Драма всех его произведений в том, что враждебные обстоятельства насильно заставляют "комнатных мужчин" путешествовать. Точь-в-точь, как в парадоксе Ежи Леца: "І для того, аби вагатися, треба прийняти рішення" (Незачесані думки. - К.: Дух і Літера, 2006). То есть чтобы "просто помечтать и улыбнуться", нужно усилие.

На первый взгляд, Андрей Курков - антитеза Валерию Шевчуку. Если у Шевчука странствия - это погоня, то у Куркова - бегство. И как ни странно, оба ведут своих героев к одной цели: отыскать потерянный/обещанный рай, страну "Здесь и сейчас". По сути дела, это правдивая сказка. И как в любом сказочном путешествии по обочинам дороги попадаются всяческие церберы абсурда: домашний пингвин, плывучий остров, роды в дирижабле, украденная сперма, разрисовывание животных. Что уж говорить о дорожных размышлениях, вызванных такими видениями, - например, такое: "А что, разве время - это тоже часть погоды?".

Андрей Курков - искусный дрессировщик разных абсурдов. В основном рожденных "советским образом жизни" и символически заклишированных в соцреалистических лит- и киномелодрамах. Чтобы добраться до сердцевины этого заколдованного психомира, сумевшего изменить алгоритм реальности, автор вынужден прибегать к отталкивающим приговариваниям, создавать эзотерический синтаксис: подлежащее и сказуемое меняются местами вопреки грамматике; глаголы вынесены из стандартной конструкции в конец; точка в предложении уже не способна преградить поток подсознания. Именно так "грамотные" родители разговаривают с детьми - выворачивая языковые конструкции наизнанку, обнаруживая новые оттенки значений и даже неожиданные смыслы; увеселяя их и себя, создавая атмосферу Игры, которая является "незалежною, безсмисловою та ірраціональною цілістю" (Йоган Гейзінґа. Homo ludens. - К.: Основи, 1994).

Две пары из "литовского романа" воспринимают поездку за открытую границу почти согласно процитированному выше голландскому философу - как игру со спасательной кнопкой enter/exit. Эмигрант-старожил сразу заметил их чужеродность и предупредил: "Вы здесь не выживете! Вы слишком спокойные". Но - не постиг их загадочную постсоветскую душу. Она, инфантильная по природе, имеет свое понимание покоя. "На жизнь они почти зарабатывают, а вот на спокойствие - нет", - думает себе молодой литовец. В переводе на общеупотребляемый язык это означает: в игре они спокойные, а в реале - чего-то не хватает для душевного покоя. Похоже, он охотно променял бы свою стремную французскую жизнь на благоустроенный подкиевский быт своего предшественника-персонажа - где "всего по мелочам хватало. А по-крупному Дима только молча мечтал" (Ночной молочник. - Х.: Фолио, 2008).

Наличие несбыточной мечты - вот якорь, удерживающий (пост)советского инфантила в гармонической недвижимости, какие бы социальные шторма не бушевали вокруг. Отними эту мечту - или осуществи ее - и равновесие трагически сдвинется. Французская линия "Шенгенской истории" именно об этом. Поначалу юношу манила дорога, "пробуждающая в любом мужчине ребенка, верящего в приключение и чудо", и под рукой были "простые, понятные и не сложные для исполнения планы на будущее". Но вскоре любимая девушка, которая быстро адаптировалась к западной прагматике, говорит ему: "Ты сошел с ума! Тебе надо становиться взрослым человеком! Ты скоро станешь отцом! Хватит смотреть на жизнь глазами клоуна!". После такого изнасилования подсознания представить себе дальнейшую жизнь невозможно - в войне символов рядовой Андреас гибнет. Сбылось: увидеть Париж - и умереть. А ведь предупреждал герой предыдущего романа: "Знаєш, деякі міста існують тільки для того, щоб хтось мріяв до них потрапити. А мріяти іноді важливіше, ніж їхати" (Львівська гастроль Джимі Хендрікса. - Х.: Фоліо, 2012).

Трагически заканчивается и экспедиция на английском направлении, где реальные "обстоятельства оказались сильнее честности и морали". Все обстоит благополучно лишь на глухом литовском хуторе, эмигрировать из которого третья пара "Шенгенской истории" так и не решилась. Мир ловил их, но не поймал - ограничился добычей во Франции и Англии. Эта сюжетная локация выполняет роль дидактического мерила и, вопреки вполне модерным занятиям персонажей, очень напоминает литературно-классическую Обломовку.

Так, по большому счету, "Шенгенская история" - это приключения Обломовых ХХІ века. Российский классик Иван Гончаров создал действительно архетипный образ, загадочно-непознанный, диссонансный к какому-либо государственному упорядочению. Полтора века назад его не воспринял имперский читатель и радушно согласился с мнением критика Николая Добролюбова: такой хоккей нам не нужен! А уже советский читатель изучал в школе не столько роман, сколько Добролюбовскую статью "Что такое обломовщина?". И только в 1979-м вышел фильм "Несколько дней из жизни И.И.Обломова", где Никита Михалков и Олег Табаков реставрировали истинную суть феномена: Обломов - это прото-хиппи.

И все герои Куркова - латентные хиппи. Дети цветов-птиц ("только птицы могут правильно радоваться жизни. Потому что не думают, а поют!"). Их бесконечные странствования - это поиски хиппи-идеала, покоя в единении с вибрациями мира. Попытки устранить аллергию на настоящее, объясниться с мелочами. А главное - никогда и никуда не бежать; самое большое - "конкретизувати план на найближчу годину" ("Львівська гастроль…"). Неспешность - это и есть признак освобождения от диктата обстоятельств: "Свободные люди никуда не спешат".

Слова "хиппи" в "Шенгенской истории" нет. Вероятно, потому, что автор "сказал все" об этом явлении в предыдущем романе - "Львівська гастроль Джимі Хендрікса" (2012). Это было самое "документальное" произведение А.Куркова: среди действующих лиц встречаем не только Юрия Винничука, но и легенду львовской хиппи-тусовки Алика Олисевича, который "діловою ходою ніколи не користувався… Якщо людина кудись поспішає - вона вже не вільна". Тут невольно предположишь, что Андреас и Клавдиюс из "литовского романа" -если не реинкарнации Алика, то по меньшей мере его адепты.

Вот чуть ли не трафаретное описание проживания времени, одинаково присущее и Олисевичу, и литовским ребятам, и Илье Ильичу Обломову: "Під ранок Аліка Олісевича розбудив дзвінок мобільного, що доносився з боку дверей. Розбудити - розбудив, але з канапи не підняв. За вікном було ще темно. Ледь чутно шарудів дрібний дощ, і мелодія мобільного на фоні дощу звучала приємно і зовсім не дратівливо. Не виникало ані найменшого бажання її відключити. І вона тривала з перервами кілька разів. Алік лежав на спині й дивився у стелю. Ось знову чутний тільки дощ, але, напевно, зараз знову заграє мобільник! І дійсно, мобільник звучав іще двічі, перш ніж остаточно замовк. Алік перевернувся на живіт і знову задрімав". І так - аж поки "у самому кінці вулиці Замарстинівської вдосвіта настав четвер".

В "Львівській гастролі…", как и всюду у Куркова, полно абсурдов, некоторые из них тяжело подвергаются анализу. Как такой - ни с того ни с сего - вопрос: "По один бік етнічного фронту чи по інший?". Похоже, таким образом речь идет о третьем фронте, к которому и приписан сам автор, - внеэтническом. Уместно вспомнить, что анациональными являются два мировоззрения - коммунистов и хиппи. А когда хиппи возникают из коммунистического фантома - имеем дело с эксклюзивом.

Хиппи советского разлива - мизантропы (по крайней мере мужская часть); ведь - "скрізь, де є люди, виникає щось кадебістське". Из-за последнего обстоятельства они - в отличие от хиппи свободного мира - цензуруют собственные мнения, вплоть до подавления в зародыше: "Испугался своих мыслей" ("Шенгенская история"). Хиппи советского разлива пользуются чудным языком Андрея Платонова и его же логикой: "Нормальній людині має бути погано. Я ось нормальна людина. Мені погано. Якщо тобі погано, значить, і ти нормальний". А еще унаследовали привычку к гигантомании: "У него была странная идея - успокоить весь мир" ("Ночной молочник"). Они мало учитывают хрестоматийные символы, окружающие со всех сторон, а вместо этого придумывают собственные ("бачить, чує, навіть нюхає витворені ним самим галюцинації").

Но, несмотря на все постсоветские родинки, хиппи-персонажи Андрея Куркова вполне аутентичны. Для них, как и для мировых собратьев, "найважливіше - охороняти свій власний внутрішній світ од усяких умовностей!".

А "людиною, що полюбила таку музику, керувати неможливо". Герои Куркова могут гибнуть, но не способны гнуться.