Поддержать
Все украинцы хотят победы. Подавляющее большинство видит ее в возвращении Украиной всех ее территорий и в восстановлении справедливости. Но все, кто хотел пойти добровольцем на фронт, уже пошли. Военные говорят, что истощены и нуждаются в ротации. Но те, кто сейчас остался в тылу, заменять их не спешат. А некоторые пытаются уклониться от мобилизации всеми законными и не очень путями. В прошлом месяце мы видели сообщение, что за 20 дней месячный план мобилизации был выполнен всего на 20%.
Какие причины побуждают мужчин активно уклоняться от мобилизации? Можно ли с этим что-то сделать? Если можно, то что именно, как, и кто должен об этом позаботиться? Где ответственность самого человека, а где — государства?
Об этом ZN.UA говорило с психологом Центра травматерапии ОО «Форпост» Олесей Ольховик.
— Пани Олеся, некоторые психологи говорят, что у них увеличилось количество запросов, цель которых — использовать их для освобождения от мобилизации или военной службы. Часто без оснований или в обход формальных процедур. Сталкивались ли вы с подобным в своей практике?
— Лично у меня таких запросов не очень много. В начале полномасштабной войны было больше. Наверное, потому что тогда мой телефон раздавали в госпиталях, куда я приезжала, когда надо было помочь собраться военным, которые отступали, оставляли свои позиции, или в первые дни во время бомбардировок находились в шоковом состоянии.
Но да, действительно, случается, что мужчины приходят и приносят с собой медицинскую карточку. Объясняют, что боятся, что вообще не рождены для военной службы, что у них дома — жена, ребенок. И я говорю им, что не являюсь психологом госслужбы, запись которого может что-либо изменить. Но я могу помочь адаптироваться к стрессу.
Это тяжело. С одной стороны, как психолог я понимаю, что человеку страшно. А с другой — у большинства мужчин, ушедших добровольцами, дома тоже есть семья, которую они и защищают в том месте, где нужны сейчас, чтобы это нашествие не прошло дальше.
— Какие причины побуждают мужчин активно уклоняться от мобилизации? Или это исключительно страх за жизнь?
— Причины разные. Да, есть страх за жизнь. Есть страх, что семья без них не справится. Или «это не моя цель, ценность, и вообще я — не об этом». Из практики есть еще выражения вроде: «Ну, хорошо. Меня мобилизуют. Я пойду, погибну. Я могу с этим смириться. Но как это — не увидеть, как растут мои дети, которым сейчас полтора-три года?». Это тоже страх. Потому что действительно хочется видеть, как растут твои дети.
То есть причин для страха много. И это нормально, потому что страх — одна из наших базовых эмоций. Боятся все люди. Но кто-то тренирует и практикует способность через страх идти к целям.
— Можно ли с этим что-то сделать? Нужно ли? И если да, то кто именно должен этим заниматься?
— В целом это вопрос к политике государства по формированию ценностей и резильентности граждан, подпитка ощущения, что не «моя хата с краю», а «это — моя страна, моя земля, и это нормально — идти ее защищать». Вопрос доверия в обществе, прежде всего к институциям, очень важен. Он формируется постоянной политикой и соответствием декларированного выполненному. Резильентность нации, как и персоны, состоит из того, что даже при самых худших обстоятельствах мы выбираем: осознавать проблему, стремиться к лучшему, сопротивляться и адаптироваться, быть в надежных отношениях с другими, действовать ради результата и, конечно же, понимать цель. Если это не тренировать, если люди будут погружаться в тревогу от неопределенности, будут бояться и замирать, это опасно для каждого отдельно и для всей страны.
Вы знаете, что в зависимости от обстоятельств, текущего состояния личности и предыдущего опыта, в опасной ситуации автоматически активизируется одна из трех реакций на стресс — бей, беги или замри. У тревожных людей реакция очень часто — «замри». Ну, или «беги», если можно убежать куда-то в глухое село, засесть в избушке и даже в магазин не выходить, потому что там ходят патрули из военкомата. Такой неуправляемый страх, что иногда затапливает. Он идет от представлений о мобилизации и дальнейших перспектив человека на войне. Вручение повестки для людей с такими представлениями означает, что через несколько дней они уже будут бегать по окопам с автоматом в штурмовой бригаде.
То есть видение такое: если мобилизовали, то без подготовки и только на передок. И очень мало понимания, что армия — это система, где есть штурмовые бригады, а есть бэк-офис, где не хватает нормальных юристов, классных бухгалтеров, сисадминов, которые могут фиксить большое количество техники. Недостаточно информации о том, что по новым правилам каждый новобранец, ранее не служивший в ВСУ, проходит подготовку. Неосведомленность, предубеждения — в частности и обоснованные, к сожалению. Поэтому здесь, видимо, вопрос об информировании: что такое армия, как она работает, каковы ее потребности… Страх вырастает из одностороннего видения и недостатка информации о конструктивных изменениях, что очень важно. Мы беспокоимся от отсутствия информации, когда не на что опереться.
— К сожалению, на уклонистские настроения оказывает большое влияние и то, что государство и общество сейчас демонстрируют несправедливое отношение к тем, кто пошел защищать страну, был ранен (часто — очень тяжело, например, потерял конечности) и вынужден проходить сложное лечение, реабилитацию и восстановление. Прохождение ВВК и МСЭК, невозможность демобилизоваться становятся для них персональным адом.
— Да, это большая боль, когда люди, получившие ранение, оказываются в больнице. По опыту клиентов: пока ты еще в хирургии, финансирование есть — лекарства и прочее. Когда переводят в терапевтическое отделение — все, нет ничего. Вместе с тем зарплату военного сокращают. Социальная необеспеченность, неверие в будущее («Если со мной что-то случится, обо мне и моей семье не позаботятся») могут отбивать желание идти в армию даже у достаточно мотивированных.
Опять же из практики: у женщины тяжело ранен муж. Двое маленьких детей и недостроенный частный дом, — семья начала делать ремонт и мужа мобилизовали. Жена открыла «банку», собирает средства на его лечение, едет к нему в больницу, а на ее вопрос «Что будет дальше?» он отвечает, что хочет вернуться к побратимам, потому что для него это важно. И женщину в это время накрывает паника, потому что она понимает: мужа могут убить, а она одна с двумя маленькими детьми, без стабильного заработка, учится в магистратуре. Она говорит: есть информация о том, что не очень честные командиры подписывают акты, что погибшие бойцы были или без броников, или еще что-то, и их семьи не могут рассчитывать на компенсацию. Я думаю, что такая информация появилась не на пустом месте. Видим ли мы сейчас достаточное количество справедливых приговоров тем, кто совершает правонарушения в отношении военных? Достаточно ли защищены сами военнослужащие и их семьи?
Мужчине, который обеспечивает семью, крайне важно знать, что будет дальше, если с ним что-то произойдет. Сейчас это «дальше» очень пугает. И это вопрос к тому, как работают государственные программы лечения, реабилитации и соцзащиты.
С одной стороны, за счет ценностей мотивированные люди идут защищать страну или пытаются как-то держаться и преодолевать свою тревогу. С другой — все, что начинается потом, очень непонятная система социальной поддержки, реабилитации ветеранов реально дестабилизирует, демотивирует человека, не имеющего собственных ресурсов. И, конечно, ему совсем не добавляет покоя, когда к нему подходят представители военкомата.
— Процесс мобилизации в целом выглядит довольно хаотичным, а иногда — коррумпированным. Бывает, что на передовую попадают люди, которые не должны были бы там находиться. Не только из-за физических, но и из-за психических заболеваний. О том, что такие люди на передке — бремя, а часто и бомба замедленного действия, говорят и командиры, и начмеды. К сожалению, история эта тянется с 2014-го. Почему так происходит, по вашему мнению?
— Это очень сложный вопрос, на который нет каких-то понятных ответов. Потому что военкоматам надо выполнять план. И у них есть распоряжение действовать определенным образом.
Получив повестки, люди проходят тесты. Очень часто более или менее здоровые выдают по ним депрессивные или тревожные ответы. А у кого-то — реально такая ситуация. Как отличить? А у военкоматов, опять же, есть план. На психологов, проводящих это тестирование, давят. Они истощены, потому что работают сверхурочно. Это — о системе. И, наверное, о нехватке квалифицированных психиатров, о диагностике, о лечении.
Я лично видела, как человек с психиатрическим диагнозом держал в руках автомат. И думала над логикой. А мои муж и старший сын, ушедшие на войну добровольцами, за полтора года в ВСУ на такие вопросы научились отвечать: «Ну, это — армия. Что ты хочешь?».
Мне очень обидно, что понятие «армия» довольно часто равно чему-то не очень разумному. Некоторые акты и нормы — негибкие, устаревшие и плохо стыкуются с логикой и безопасностью.
— Психологи говорят об эпидемии тревожных расстройств. Как изменилась структура запросов к вам с начала войны?
— Год назад — прошлой весной и летом — была волна ВПЛ. Тогда в Днепре у нас работал гуманитарный хаб, где люди могли получить помощь — продовольственную, денежную, по трудоустройству. Это были люди, утратившие дома, планы, о которых мечтали. Тогда была острая фаза тревоги. Сейчас к сиренам все уже адаптировались, а тогда мы были напуганы. Было много запросов на стабилизацию, оплакивание планов, надежд, адаптацию и принятие новой реальности, обучение, как приводить себя в чувство и немного давать отдохнуть своей нервной системе, переключаться, не утопать в тревожных мыслях. Многие люди ждали, что оккупированные территории вот-вот освободят и можно будет вернуться. Людям было тяжело найти жилье, какую-то занятость, заработок.
Сейчас речь идет об истощении. Затяжная тревога очень истощает нашу психику, нервную систему, у многих людей наблюдается хронизация дисфункциональных состояний.
До большой войны было много запросов о депрессивных состояниях. С ее началом «расцвела» тревога. И вот сейчас видим рост количества действительно серьезных расстройств, что является следствием истощенности, потери смыслов и жизненных ориентиров. Мужчины, находящиеся в тылу, часто обращаются с симптомами тревожного расстройства. Сильно увеличилось количество обсессивно-компульсивных расстройств, фобий, расстройств адаптации и тому подобного. Того, что у людей было в таком себе спящем режиме. Где тонко, там и рвется. В целом психическое состояние у людей ухудшилось, и на этом фоне начал просыпаться весь спектр различных расстройств.
На что опираться, какие планы можно строить? Многие ждали: вот закончится война и… Теперь нарабатываем такие штуки, что жизнь «на потом» не работает, будем жить здесь и сейчас, как можем. Работать, пытаться хотя бы по минимуму получать какие-то ресурсы и удовлетворение, чтобы выдержать этот марафон, который непонятно когда закончится.
— Вы говорите о нехватке квалифицированных психиатров и недостаточности качественной психологической или медицинской помощи. Добавим к этому не лучшее эмоциональное состояние самих врачей и тот факт, что, к сожалению, из-за истощенности недоверие друг к другу в обществе в последнее время возрастает. Весь этот микс приводит, в частности, и к тому, что мужчин, панически ищущих выход из тревожного состояния, за их мысли и чувства подвергают остракизму. Но это не решает проблему, а заводит ее в тупик. Что с этим делать?
— Да, хороших профессиональных психиатров не хватает. Есть большой запрос на качественную диагностику и медикаментозную поддержку состояний не только среди мужчин, подлежащих мобилизации, но и среди женщин в целом по всей стране. Если до войны из десяти клиентов к психиатру я направляла одного-двух, то сейчас — восемь.
За полтора года войны люди очень истощились и просели. Тревога всегда связана с неопределенностью. Когда нам не на что опираться, мы не можем планировать и руководить своей жизнью. Это продолжается уже долго, все тревожные состояния усиливаются. Причем люди не всегда понимают, что с этим нужно обращаться к психиатрам или психологам. Хорошо, если обратятся к семейному врачу или невропатологу. Это — о небольшой осведомленности общества о своих состояниях, о плохом контакте с эмоциями, недостаточной психоэдукации.
Врачи действительно перегружены. А когда мы утомлены, то можем в какой-то мере терять здравый смысл, продуманное и здоровое отношения к коллегам, иногда — к клиентам, пациентам. Выгорание для врача — довольно распространенная вещь. Выгоревшие люди неэффективны при взаимодействии с другими людьми. Поскольку появляются цинизм, неверие и тому подобное.
Что касается остракизма. Это даже не столько о настоящем времени, сколько в целом о нашем воспитании мужчин. Как я уже говорила, у большого количества людей — очень плохой контакт с эмоциями. Они не очень осознают автоматические мысли, смотрят на мир сквозь определенные фильтры восприятия.
Что с этим делать? Я опять же считаю, что это должно быть на уровне государства — хорошо финансированные программы по психоэдукации, чтобы люди понимали, что с ними происходит.
К тревожным расстройствам склонны люди с чувствительным темпераментом. Кто-то рождается более устойчивым. А у кого-то с рождения очень чувствительный темперамент. Такой человек более возбужден и медленнее возвращается к нормальному состоянию, у него меньше скомпенсированы симпатическая и парасимпатическая системы. Состояние ажитации, страха у этих людей длится дольше.
Но здесь надо понимать, что люди, склонные к тревожным расстройствам, кроме того, имеют определенные фильтры, сквозь которые смотрят на мир. Например, катастрофизации. Что мобилизация — это автомат в руки — и в штурмовую бригаду. Или какие-то черно-белые фильтры — если я пойду, меня убьют. Или генерализации — все командиры продажные, армия — это плохо, человек человеку — враг. И это о том, что нам нужно с детства учиться строить отношения с собой.
Но что с этим делать на данном этапе? Консультировать, стабилизировать, разъяснять людям, что их состояния и реакции нормальные в ненормальных условиях, в которых мы все находимся. То есть нормализовать то, что переживать и беспокоиться — это естественно, с этим можно что-то делать, этим можно управлять. Потому что, конечно, панические состояния и приступы тревоги людей очень пугают. Они не знают, что с этим делать, и это еще больше усиливает тревогу, связанную, как я уже говорила, с неопределенностью.
У людей, больше предрасположенных к тревожным состояниям, на неопределенность — аллергия. Особенно у тех, у кого какой-то не очень успешный опыт прошлой жизни и большое количество ситуаций, когда им не удалось справиться с вызовами судьбы. Когда человеку удается справиться, он становится более стрессоустойчивым. Неуспешный опыт (я не справился, я — слабак) усиливает сегодняшние состояния: неопределенность — это плохо, если что-то случится, я с этим не справлюсь. Нужно больше информации о психическом здоровье; о том, что в такой ситуации является нормальным и что с этим можно делать. Больше информации об армии и о том, что мужчин там может ожидать. И, конечно же, налаживание работы и прозрачность самой системы войска и дальнейшей поддержки ветеранов и их семей. Потому что мы можем бесконечно тренировать стрессоустойчивость отдельно взятых людей, но не достигнем результата, если не построим систему справедливых, предсказуемых и надежных отношений в обществе в целом. Тем более — для тех представителей общества, которые находятся на переднем крае борьбы.
— Как быть мужчине, если у него тревожное состояние или даже уже расстройство из-за того, что он боится мобилизации и чувствует, что не может с этим справиться, уже дозрел до психиатра, но переживает, что в больнице ему скажут: «Хорошо. Но сначала идите в военкомат».
— Обычно такое мужчины и слышат. Конечно же, это вызывает новую волну тревоги. Есть психиатры, к которым могут направить семейные врачи. Есть частные. Есть те, которые консультируют в общественных организациях. Но ведь альтернатива остаться без помощи — не лучшая в этом случае. Поэтому здесь просто призыв: люди, обращайтесь к психиатрам, если вам это нужно! Они дадут вам лекарство и немножечко успокоят амигдалу — часть мозга, работающую как сигнализация, которая после продолжительных угроз продолжает выть даже тогда, когда опасность миновала. Режим «алярм» в ней не выключается на всякий случай — чтобы обеспечить физическое выживание организма. Когда эта система утихнет, тогда уже можно будет работать когнитивно — над фильтрами, нереалистическими и не очень правдивыми верованиями. Потому что достучаться до коры головного мозга, отвечающей за критическое мышление, планирование, анализ, фактически невозможно, когда бурлит тревога.
Поэтому очень прошу: если есть вопросы, обращайтесь к психологам и психиатрам. Но, конечно, с хорошими намерениями — чтобы помочь себе, а не чтобы использовать специалистов для того, чтобы избежать мобилизации.
— К сожалению, дело не только в недостатке информации. Мы видим на примере той же истории с одесским военкомом (и не только), что когда у человека нет денег и связей, даже независимо от медицинских диагнозов или квалификации он может попасть на передок. И часто, особенно в начале, — без надлежащего обучения и даже обмундирования, что является отдельной темой. Поэтому вряд ли можно сказать, что эти страхи абсолютно необоснованны.
И здесь, в обществе, к сожалению, часто включаются еще такие сомнения: а можно ли (стоит ли) обо всем этом говорить во время войны? Не на руку ли это врагу? Но иначе ничего не изменится. С одной стороны, необходимо защитить страну, нужны ротации. А с другой — самая главная ценность — человеческие жизни.
— Согласна. Не только недостаток информации. Как сказала моя коллега из военкомата, «у нас комиссуют только трупы». И это — не хочу говорить «непрофессиональный подход» — о выполнении плана. У кого есть деньги и связи, тот может отпетлять. У кого нет, а есть и диагнозы, и дети, — попадает на передок. И это — боль.
О ненадлежащей подготовке также регулярно слышу от военных. С другой стороны, у моих мужа и сына подготовка была. И я понимаю, что все зависит от человеческого фактора — какая бригада, часть, кто является командиром. А так быть не должно.
Кроме того, что я — психолог, я еще член общественной организации. А общественная организация — это прежде всего правозащита, отстаивание интересов и адвокатство. И сейчас реально необходимо адвокатирование устойчивой армии — по-настоящему, а не на словах и силами отдельных мотивированных людей.
Я считаю, что об этом надо говорить. Это не о «на руку врагу». На руку врагу то, что мы разрушаем армию. Что она не работает надлежащим образом и не является такой эффективной, как могла бы быть. Армия могла бы терять меньше жизней, если бы фильтр на входе был более четким, а мобилизация — для всех, независимо от денег и статуса.
У меня была такая бизнес-идея: чтобы люди, готовые платить немалые деньги за то, чтобы их не брали служить, платили их в какой-то госфонд на обеспечение потребностей ВСУ. Работающую систему надо не ломать, а использовать.
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google