ЛЮБИТЬ ЛИ ИРОДА

К 170-летию со дня рождения Льва Толстого

Лев Толстой... Гордость и краса России. Ее сила, ее престиж и слава. Не случайно в одном из последних романов Константина Федина о войне его герой, выбираясь из окружения дремучими лесами, теряя сознание от ран, голода и одиночества, видит в бреду, как навстречу ему катит зеленой просекою Лев Николаевич Толстой одноконкою, крепко, искусно держа вожжи, и длинная седая борода его развевается на ветру, вплетаясь в зеленую сень берез, плакучих ив, рябин, ясеней и кленов. И это видение внушает человеку, оторванному от мира, обойденному танками и мотомеханизированными колоннами противника, генералу, потерпевшему поражение в первых неравных боях на границе и потерявшему свое войско, веру, даже убежденность в том, что народ, который дал миру Льва Толстого, победить и уничтожить, как намеревались гитлеровцы, невозможно и немыслимо!

Выдающийся французский писатель Ромен Роллан, намереваясь написать о величайших гениях человечества, избрал три имени: Бетховен, Микеланджело, Толстой. По его замыслу и убеждению, в трех этих личностях и в творчестве каждого из них человеческий дух вознесся к немыслимым вершинам, достиг величайшего взлета в трех ведущих и определяющих родах искусства: музыке, живописи и ваянии, а также в литературе. Вот его слова из вступления к «Жизни Толстого»: «Толстой - великая русская душа, светоч, воссиявший на земле 83 года назад, - озарил юность моего поколения. В душных сумерках угасавшего столетия он стал для нас путеводной звездой; к нему устремились наши юные сердца; он был нашим прибежищем. Вместе со всеми - а таких много во Франции, для кого он был больше, чем любимым художником, для кого он был другом, лучшим, а то и единственным другом среди всех мастеров европейского искусства, - я хочу воздать его священной памяти дань признательности и любви».

Толстой еще при жизни был увенчан всемирной славой и стал несравненным и непревзойденным авторитетом, ибо гений его воссиял так убедительно и ярко со страниц «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения» и «Казаков», что его нарекли бессмертным еще в расцвете сил и лет. Ибо и без итогов стало ясно, что в мировой литературе возникла вершина небывалая.

Издавна ведомо, что искусство и жизнь творца неразделимы. У Толстого же творчество и биография переплетены, вероятно, как ни у кого другого. А потому мы можем по произведениям писателя проследить все его противоречия и душевные страдания, которыми так наполнена его вечно взволнованная и мятежная душа.

Начать надо с родословной. Приходится признать, что с отцовской и с материнской стороны - как Толстые, так и Волконские - гордились своим происхождением от Рюриковичей. Среди них были сподвижники Петра Первого, полководцы Семилетней войны, герои битв с Наполеоном, декабристы. Мало того, что родовые и семейные предания становились для Толстого материалом для творчества. Главное, что ребенок рос и воспитывался в такой среде, где семейные традиции, житье-бытье переплетались с историей, высокой политикой, воинскими подвигами - то есть со всем, чем жила Россия на всех исторических перекрестках, изломах исторической судьбы.

Так, прообразом старого князя Волконского был дед по материнской линии, а двоюродный брат матери князь Николай Георгиевич Волконский был ранен под Аустерлицем и подобран с поля боя в присутствии Наполеона - в нем легко узнать князя Андрея. От отца он взял черты характера Николая Ростова, а от матери - княжны Марии и т.д. Все это давно известные вещи, хотя не сказать об этом невозможно.

Толстой рос без родителей: мать умерла, когда мальчику не было еще и двух лет, отца он потерял девяти лет от роду. Поэтому они ассоциировались в сознании ребенка с предками давнишними и славными и, как они, окутаны дымкой старинной необычайности и романтики. Поэтому в «Детстве» оказалось мало событий настоящих, имевших место в действительности, больше - выдуманных. А на последних страницах воспоминания о смерти отца превращены в изображение смерти и похорон матери. Жизнь рано поставила Толстого перед страшным и трагическим ликом смерти. Первая встреча ребенка с ужасным призраком утрат и небытия «будто впервые открыла... горькую истину и наполнила душу отчаянием».

Маловероятно, чтобы он мог запомнить милое материнское лицо, как видится оно в «Детстве» маленькому Николеньке Иртеньеву, за пеленой слез, лицо с лучезарной улыбкой, распространяющей вокруг себя радость. Но она, мать, безусловно передала ему свою редкостную искренность, которая потом переросла в нем в неутолимые и мучительные поиски истины и чудесный дар выдумывать и рассказывать сказки.

Уже в раннем возрасте проявляются наклонности будущего гения: во-первых, он утверждает, что помнит чувство, ощущение, которое вызывало в нем, младенце, пеленание и купание в лохани, а во-вторых, избыток воображения повергает его в слезы и он плачет над историями, выдуманными им самим.

Всепоглощающая нежность свойственна ему с детства. «Мое чистое детское любовное чувство, - пишет он в «Детстве», - словно яркий луч, открывало мне в людях... лучшие их свойства и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими».

Когда он счастлив, он думает именно о том единственном человеке, который, по его мнению, несчастен, он плачет и желает выразить ему свое сочувствие. Он целует старого коня и просит у него прощения за то, что доставил ему страдания. Позже мягкость, чувствительность, нежность станут Толстому антипатичны и он разочаруется в своем «Детстве», наделенном именно этими чертами, но мы знаем, с чего он начинался: именно из любви и нежности. Уже сама жизнь да неугомонный разум определят его пристрастия и манеры, поведение, привязанности и суждения, что становились все суровее.

С самого раннего возраста он старается угадать мысли других людей. В Казанском университете за один год он открывает для себя и пытается применить в своей жизни все философские системы, все религии. В этих исканиях он доходит до того, что ему кажется: если бы он сумел достаточно быстро оглянуться, то увидел бы вдруг пустоту там, где только что был сам. «Я не думал уже о том вопросе, который интересовал меня, а думал о том, о чем я думал», - пишет он в «Отрочестве».

Этот вечный самоанализ был направлен на постоянное самоусовершенствование. Однако вера в необходимость духовного усовершенствования, абсолютно бескорыстная вначале, под влиянием юношеских пристрастий и огромного самолюбия направляется постепенно на то, чтобы покорить общество и завоевать любовь. «Мне хотелось, - пишет он в третьей главе «Юности», - чтобы все меня знали и любили. Мне хотелось сказать свое имя... и чтоб все были поражены этой вестью, окружили меня и благодарили за что-нибудь».

Именно в бытность студентом он проявляет удивительную независимость в суждениях, критикует общественные условности и умственную косность, высмеивает университетскую науку, иронизирует над преподаванием истории, и его на некоторое время отстраняют от занятий за вольнодумство. Тут же он знакомится с Руссо. «Я больше чем увлекался им, - скажет он Полю Буайе весной 1901 года. - В пятнадцать лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста». Он был очень впечатлительным и увлекающимся юношей.

Выйдя из университета, накутившись в Петербурге и наделав долги, он поселяется в Ясной Поляне. Однако село не оправдало его надежд, разочаровало так же, как «высший свет», к тому же его преследуют кредиторы, и в 1851 году он бежит на Кавказ, в действующую армию, к своему любимому брату Николаю, служившему там офицером.

«Мое намерение, - пишет он своей тетушке Татьяне 12 января 1852 года, - непродуманное мое решение ехать на Кавказ было мне ниспослано Всевышним. Мною управляла рука Божья - и я горячо благодарю, - я чувствую, что я здесь стал лучше... я твердо убежден, что чтобы ни случилось со мной, все мне во благо, потому что на то Божья воля».

Это было предчувствие: в 1852 году Толстой написал «Детство», «Утро помещика», «Набег», «Отрочество». В двадцать четыре года! За один-единственный год! И главное - впервые взявшись за перо! Как это иногда случается в неуловимом литературном процессе, не новая жизнь среди опьяняющей экзотической природы, не тревоги и опасности войны, не новые люди и чувства, ранее неведомые ему, только теперь открывшиеся и ставшие предметом внимательного изучения, - нет, не оглушительно новая действительность ложится в основу его первого произведения на правах поразившего его повода, о котором нельзя не написать, а далекое и милое прошлое, в которое он возвращается, видимо, под влиянием одиночества и страданий. Ибо «Детство» он начал осенью 1851 года в Тифлисе, когда заболел, а закончил 2 июля 1852 года в Пятигорске, во время длительного выздоровления, забытый всеми и растроганный своим бедственным положением.

Рукопись он послал без подписи в «Современник», который сразу же опубликовал «Детство» 6 сентября 1852 года. Повесть имела огромный успех в России, а потом и во всей Европе. В «Детстве» мало реальных фактов и событий. В этом автобиографическом произведении индивидуальность Толстого почти не нашла своего отражения, как это ни странно. Но могучая индивидуальность Толстого уже проявилась в «Отрочестве» своеобразием психологического анализа, чрезвычайно ярким ощущением и чувством природы, и остротой душевных переживаний, а в «Утре помещика» разворачивается в полную мощь, со всей бесстрашной искренностью наблюдений.

В этот же период появляются и кавказские повести Толстого, в которых отразились тогдашние настроения и раздумья его. 24 декабря он написал первую из них - «Набег». Характеры некоторых персонажей романа «Война и мир» уже намечены здесь. В центре повести сам автор, молчаливый наблюдатель, не разделяющий чужих мыслей и настроений.

«Неужели тесно жить людям в этом прекрасном мире, под этим неизмеримым небом? - думает он. - Неужели возможно среди этой чарующей природы удержаться в душе человека чувству ненависти, мести или страсти уничтожения себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно исчезнуть в столкновении с природой - этим непосредственным выражением красоты и добра».

Но по-настоящему расцветает гений Толстого в кавказской повести «Казаки», которая, хоть и была закончена в 1860 году, а в печати появилась только в

1863-м, задумана и в основном написана именно в начале пятидесятых годов, во время пребывания на Кавказе.

«Над всеми этими произведениями возносится, - пишет Ромен Роллан в своей работе «Жизнь Толстого», - словно высочайшая вершина в горном кряже, лучший из лирических романов, созданных Толстым, песнь его юности, кавказская поэма «Казаки». Снежные горы, рисующиеся на фоне ослепительного неба, наполняют своей гордой красотой всю книгу. Это творение - непревзойденное... «... всемогущий бог молодости, - говорит Толстой, - неповторимая порывистость». Какое весеннее половодие чувств! Какая сила любви!»

Когда началась русско-турецкая война (ноябрь 1853 г.), Толстой прерывает так удачно начатую литературную деятельность, добивается сначала назначения в армию, находившуюся в Румынии для запланированного похода на Балканы, который так и не состоялся из-за чрезвычайно сложной оперативной обстановки, потом перевелся в действующую Крымскую армию и 7 ноября 1854 года прибыл в Севастополь. Здесь он храбро сражался, и жизнь его не раз подвергалась смертельной опасности, особенно в апреле-мае 1855 года, когда он через два дня на третий заступал дежурить на батарее четвертого бастиона во время осады Севастополя англо-франко-турецкими войсками, и особенно во время штурмов, проводившихся постоянно. Месяцами он пребывает лицом к лицу со смертью и в состоянии беспрерывной тревоги обращается к Богу. Можно было бы сказать точнее: возвращается. Ибо в годы студенчества, перебрав все философии и религии мира, он растерял свои верования, отошел от церкви и уже тогда во многом разочаровался, вырвавшись чрезвычайно могучим интеллектом далеко за пределы канонической веры. Это потом станет мучением всей его жизни - искание истины в мире, в обществе, в человеческой природе и в себе.

В дни самой большой опасности, в апреле 1855 года, он записывает в дневник одну из своих молитв, в которой благодарит Бога за то, что Бог бережет его среди смертей и опасности, умоляет не оставлять его и в дальнейшем, чтобы он мог достичь «вечной и большой, неведомой, но осознанной мною цели бытия!». И остается для нас загадкой: почему именно сейчас, под пулями и ядрами, в осажденном Севастополе, среди взрывов, смертей, криков и проклятий он принимается за продолжение своей трилогии - пишет «Юность».

Ромен Роллан утверждает, ссылаясь на записи в дневнике, что целью бытия в этот период для Толстого было не искусство, а вера. Однако есть все основания не согласиться с ним при одном упоминании о блистательных страницах «Юности». Под грохот канонады великий художник сумел спокойно и величаво проникнуть в неясные мечты юности, отразить вихри мыслей в юной голове, пристрастий и желаний - в юном сердце.

А вражеское кольцо вокруг Севастополя тем временем сжималось, с кораблей высаживались все новые и новые войска, подвозимые из колоний Англии и Франции, перебрасываемые по морю из недалекой Турции, и штабс-капитан граф Лев Толстой в блиндаже четвертого бастиона не мог жить среди солдат, унтер-офицеров и офицеров, видеть их смерти, ранения и страдания и не написать об этом. Здесь, как и на Кавказе, его одолевают воспоминания о далеком и милом прошлом и просятся на страницы. Но потом реальная действительность заслоняет все и овладевает чуткой душой художника, и он запечатлевает происходящее в знаменитых «Севастопольских рассказах».

Увлекшись героизмом и патриотизмом русских воинов, в первом своем рассказе, написанном по первому впечатлению, только что прибыв в Севастополь, Толстой прославляет русскую армию, свою родину: оборона Севастополя кажется ему величественной эпопеей. Мощь его таланта поражает и в этом рассказе. Отосланный в «Современник», он был тотчас же напечатан, и царица плакала, читая его, а царь Николай І отдал приказ перевести рассказ на французский язык, а автора - в безопасное место. Как же - Толстой в первом рассказе «Севастополь в декабре 1854 года» прославляет родину и войну. Это нравится всем царям и президентам.

Во втором рассказе «Севастополь в мае 1855 года» гениальная толстовская прозорливость и склонность к анализу достигают пронзительной остроты. Здесь уже действуют живые люди с их страстями, со своим внутренним миром, очень далеким от показного внешнего героизма. Поражает обилие ярко очерченных характеров и судеб. По поводу этого рассказа он сам в конце его высказывает сомнение: «Может, не надо говорить этого? Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех истин, которые... не должны быть высказаны... Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны...

Главный же герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда».

Редактор «Современника» Некрасов, прочитав «Севастопольские рассказы», написал автору: «Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда - правда, которой со смертью Гоголя так мало осталось в русской литературе... Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое... Боюсь одного, чтобы время и гадость действительности, глухота и немота окружающего не сделали с Вами того же, что с большею частью из нас: не убили в Вас энергии...»

Но тут Николай Алексеевич не на того напал: опасности и «гадость действительности» еще больше закалили гений Толстого.

Тургенев плакал и кричал «ура!», когда читал «Севастопольские рассказы», но когда Толстой после падения Севастополя, которое пережил очень тяжело, приезжает в Петербург, пути их разошлись навсегда.

В 1856 году Толстой подает в отставку и уезжает за границу. Начинаются его душевные терзания, сопровождавшие его всю жизнь. Это разочарование в людях, в обществе, богоискательство и поиски истины. Но через все свои сомнения он прорывается к литературе и пишет рассказы «Поликушка», «Два гусара», «Записки маркера», «Три смерти» - кстати, слабейшие из всего написанного им.

«Он никогда не верил в искренность людей, - замечал Тургенев. - Всякое душевное движение казалось ему фальшью, и он имел привычку необыкновенно проницательным взглядом своих глаз насквозь пронизывать человека, когда ему казалось, что он фальшивит».

Григорович: «Как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы...»

Евгений Гаршин: «Тургенев говорил мне, что он никогда в жизни не переживал ничего тяжелее этого испытующего взгляда, который, в соединении с двумя-тремя словами ядовитого замечания, способен был привести в бешенство...»

Сам он записал тогда: «Я убедился, что почти все... были люди безнравственные и в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам - много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни, - но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть люди совсем святые... Люди эти мне опротивели...»

Так он отзывался о братьях-писателях, которые глубоко и непоправимо разочаровали его. Он разошелся с ними навсегда, но некоторое время разделял мнение, что искусство - вера и в ней можно найти утешение и даже тщеславие. Но позже, в той же «Исповеди» - горчайшем из человеческих документов, осудит и это свое заблуждение: «Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество; у меня была слава».

С января по август 1857 года в поисках новой веры - веры в прогресс - он совершает путешествие во Францию, Германию, Швейцарию.

Его возмущают «цивилизованные» европейцы, особенно богатые англичане, которые в отеле «Швейцергоф» в Люцерне 7 июля в его присутствии отказали в подаянии бродячему музыканту. Он возненавидел и стал презирать либерализм и либералов, которые «сделали себе подразделение в этом... хаосе добра и зла, провели воображаемые линии и черты по этому морю. Для них цивилизация - благо; варварство - зло; свобода - благо; неволя - зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство?.. И кто видел такое состояние, в котором не было бы добра и зла вместе?.. Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, всемирный дух.., который велит нам жаться друг к другу», - так писал он в «Записках князя Нехлюдова», и нам даже из такой немыслимой дали во времени и пространстве видна эта мятущаяся душа величайшего из людей, которой тесно в рамках общепринятой морали и цивилизации, но вырваться из них она не может.

Из Европы он возвращается в Ясную Поляну еще более разочарованным и принимается обустраивать жизнь, хозяйство и обучение крестьянских детей, т.е. ищет спасения в народе. Вот как он сам описывает свое возвращение: «... в России жизнь - постоянный труд, вечный труд и борьба со своими чувствами. Благо, что есть спасенье - мир моральный, мир искусства, поэзии, привязанностей. Здесь никто, ни становой, ни бурмистр мне не мешают, сижу один, ветер воет, грязь, холод, а я скверно, тупыми пальцами разыгрываю Бетховена и проливаю слезы умиления, или читаю «Илиаду», или сам выдумываю людей, женщин, живу с ними, мараю бумагу или думаю, как теперь, о людях, которых люблю», - так он писал своей юной тетушке графине Александре Андреевне Толстой 18 августа 1857 года, вскоре по возвращении из Швейцарии.

Не будем здесь останавливаться на его затее реформировать, преобразовать образование в России начиная с Ясной Поляны, принесшей ему новые, еще более тяжкие разочарования. Чтобы хоть как-то рассеяться, он предается светским развлечениям, увлекается на всю жизнь охотой, так гениально изображенной в «Войне и мире». Не зная ни в чем меры, в одиночку ходит на медведя. Одного убил метким выстрелом, а на другой день огромная раненая медведица разъяренно бросилась на него и не разорвала его только потому, что он успел выстрелить в нее в упор и пуля раздробила ей нижнюю челюсть. Да еще потому, что на нем была огромная волчья шапка - с этой шапкой гениальная голова его побывала в раздробленной пасти обезумевшей от боли и ярости медведицы да оказалась ей не по зубам - зубы-то были выбиты пулей!

Не из этой ли медведицы сняли шкуру его егеря, обработали ее и постелили в том знаменитом кабинете?

На этой шкуре, насладившись его могучей любовью и ласками, засыпала роскошная и юная Софья Андреевна Берс, с которой он обвенчался 23 сентября 1862 года.

Именно под благотворным влиянием этой любви к семнадцатилетней Сонечке Берс, которая стала его женою, не зная и не ведая, за какого гения она выходит замуж и на какие душевные терзания обрекает себя, став опорой и другом этой неугомонной натуры, именно эта великая любовь и пламенная страсть водили рукою Толстого, когда писал он бессмертные страницы о встрече Наполеона с князем Андреем на поле боя под Аустерлицем, или гибель юного Пети Ростова, или Бородинское сражение. Это были самые счастливые годы, месяцы, дни и часы в жизни величайшего гения и еще большего страдальца, и сам Господь Бог наградил его любовью чистой, юной, восхитительной семнадцатилетней красавицы.

«Вначале он наслаждался семейной жизнью с той страстью, которую вкладывал во все, - пишет Ромен Роллан. - Графиня Толстая оказывала благотворное влияние на его искусство. Она имела склонность к литературе (сама написала несколько рассказов) и была, по ее определению, «настоящей женой писателя», до такой степени принимала она к сердцу все, что касалось творчества мужа. Она помогала ему в работе, писала под его диктовку, переписывала его черновики (говорят, она семь раз переписывала «Войну и мир»). Она пыталась оградить Толстого от снедавшего его демона - религии, этого опасного духа, угрожавшего погубить в нем писателя».

Но... «В заколдованный круг любви и искусства, воздвигнутый вокруг него графиней Толстой, - замечает Ромен Роллан, - вновь начинают подкрадываться нравственные муки».

Так в 1869 году, когда Толстой заканчивает «Войну и мир» и уезжает на несколько дней по делам имения, с ним случается какой-то психический сдвиг - возможно, вследствие такого колоссального переутомления. Вот как он сам описывает свое состояние в письме к жене: «Ночью я лежал в постели и не спал; слышал, как пробило два часа... я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх и ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай Бог испытать. Я вскочил, велел закладывать. Пока закладывали, я заснул и проснулся здоровым».

Толстому, автору величайшей книги «Война и мир», было в это время чуть больше сорока лет. О старости, конечно, и намека не было. Не было и мыслей о смерти. Пока. Однако...

Однако духовные терзания не оставляли его и в это счастливое время. Полнее и лучше всего сказал об этом он сам в своей потрясающей «Исповеди»: «Мне не было пятидесяти лет, у меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети и большое имение. Имя мое было «славно», я... пользовался силой духовной и телесной... телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; умственно я мог работать по 8-10 часов подряд... Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать. Но жизни не было, потому что не было... желаний. Если я желал чего, я вперед знал, что это обман... из этого ничего не выйдет. Даже узнать истину я не мог желать... Истина была та, что жизнь есть бессмыслица. Я... пришел к пропасти, я ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели... Я, здоровый, счастливый человек, почувствовал, что я не могу более жить... И вот тогда я, счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате... и перестал ходить на охоту с ружьем, чтобы не соблазниться... Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Сорок лет жил, жил, учась, развиваясь, и вот теперь ясно понимаю, что ничего в жизни нет. От меня ничего не останется, кроме смрада и червей... Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это обман, и глупый обман!»

«Спасение пришло от народа. Чем больше Толстой приближался к народу, тем явственней осознавал, что подлинная жизнь - это жизнь в труде, жизнь народа и что жизнь эта проникнута истинной правдой.

Но каким образом слиться с народом и разделить его веру? Мало понять, что другие люди правы, чтобы уподобиться им. Напрасны молитвы; напрасно простирать в тоске к небесам руки. Небеса молчат. Как же обрести Бога?»

Толстой сам понял, что миллионы простых людей, не мудрствуя лукаво, живут не разумом, а верой, и успокаивается. Вот «Исповедь» его: «Помню, это было ранней весной, я один был в лесу, прислушиваясь к звукам леса. Я думал все об одном, как думал все эти три года. Я опять искал Бога... И опять при этой мысли во мне поднялись радостные волны жизни. Все вокруг меня ожило, получило смысл. «Так чего же я ищу еще?» - воскликнул во мне голос. Так вот он. Он есть то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить - одно и то же. Бог есть жизнь... и свет этот не покидал меня».

Но и это просветление длилось недолго - до зимы 1882 года, когда Толстой последовал за семьей в Москву и принял участие в переписи населения. Впервые он столкнулся с нищетой больших городов, она была ужаснее той нищеты, которую он наблюдал в Ясной Поляне.

Рассказывая об этом своему другу Фету, он «начал кричать, плакать, потрясать кулаками», по свидетельству последнего.

«Оказалось, что я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля», - сокрушался позднее Толстой.

3 марта 1882 года графиня Толстая, обеспокоенная страшным отчаянием, в которое впал ее муж, пишет ему: «Ты говорил: «от безверия повеситься хотел!» А теперь? Ведь ты не без веры живешь, отчего же ты несчастлив?»

Новая, чисто публицистическая работа Толстого, обошедшая весь мир, «Так что же нам делать?» (1884-1886 гг.) - свидетельство еще более трагического кризиса. Что значили прежние терзания праздного человека, которому наскучила жизнь, рядом с океаном человеческого горя, открывшегося ему во время переписи?

Когда же и мы проникнемся сочувствием к страданиям наших людей и осознаем нашу общую ответственность за их бедственное состояние? Или мы уже давно не люди?

Трудно нам: мы не в состоянии понять терзаний Толстого, потому что очень разные уровни восприятия действительности. Но и тогда духовный переворот, происшедший с Толстым, оставался непонятен многим самым близким людям. Даже графиня не понимала мужа и ужасалась той перемене, которая произошла в нем: «У него остановившиеся странные глаза, он почти не разговаривает, совсем стал не от мира сего...» (1878 г.).

«Москва. Завтра месяц, как мы тут... Первые две недели я ежедневно плакала, потому что Левочка впал не только в уныние, но и даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел... плакал иногда, и я думала просто, что я сойду с ума».

«Они любили и глубоко уважали друг друга, но понять друг друга были не в состоянии, - замечает по этому поводу Ромен Роллан. - Им пришлось на некоторое время расстаться.

Как бы ни складывались их отношения, Толстой всю жизнь любил Софью Андреевну и, безусловно, мысли о ней внушили ему трогательное воззвание к женщинам в финале такой огромной и ответственной работы «Так что же нам делать?». Он отвергал рождавшийся в то время феминизм, но находит слова благоговейного обожания женщины-матери, возносит хвалу ее беременности и материнству с их чудовищными муками: «Такая женщина не будет не только поощрять мужа к обманному, фальшивому труду, имеющему целью только пользование трудом других, но с отвращением и ужасом будет относиться к такой деятельности, служащей двойным соблазном для детей... будет всегда... уважать и ценить в мужчинах, требовать от них настоящий труд с тратою и опасностью... Вот такие-то... женщины властвуют над властвующими мужчинами и служат путеводною звездою людям. Да, женщины-матери, в Ваших руках спасение мира». Это последние строки «Так что же нам делать?» (14 февраля 1886 г.).

Третий кризис наступил в период полного разочарования после двадцатилетней войны против лжи и преступлений цивилизации, «которую вел во имя Евангелия старец-пророк из Ясной Поляны, вел в одиночку, оставаясь вне партий и все их осуждая».

Отстаивая свою теорию непротивления злу насилием, он писал Хилкову в ноябре 1900 года: «Вы говорите, нельзя любить Ирода. Не знаю. Но знаю, и Вы знаете, что надо его любить; знаю, и Вы знаете, что если я не люблю его, то мне больно, у меня нет жизни...»

Но не этой грустной нотой следует завершить это поверхностное слово о величайшем гении человечества. А приведем опять слова мудрого и доброго француза, который сказал о нем так, как не сказали в России: «Война и мир» - это обширнейшая эпопея нашего времени, современная «Илиада». В ней целый мир образов и чувств. Над этим человеческим океаном, катящим несметные волны, парит великая душа, которая с величавым спокойствием вызывает и укрощает бури... Только поднявшись над этой громадой и охватив взором весь открывшийся горизонт, опоясанный лесами, полями и перелесками, постигаешь эпический дух произведения, проникнутого величавым спокойствием вечных законов жизни, чувствуешь размеренную и грозную поступь истории, и перед тобой предстает целое, где все нерасторжимо связано между собой и над всем властвует гений художника, который, подобно библейскому духу Божию при сотворении мира, «носился над водой».

В заключение мне хочется выразить свое восхищение гением Толстого и изумление: кто из ученых и государственных мужей мог додуматься в Украине выбросить его непревзойденные и несравненные произведения из школьных программ и вузовских курсов? Видимо, от большого ума это сделано! От такого большого, что остается он непостижимым не только для меня, грешного, но и для всей Национальной академии наук Украины, понеже хранящей по этому поводу гробовое молчание.

O tempora, o mores!