Поддержать
Может показаться странным, но на третий год войны мы не имеем какого-то даже приблизительного представления о победе, которое разделялось бы большей частью сограждан. Вернее, мы имеем какое-то общее представление — «границы 1991 года», или, лучше, «руины Кремля». Но эти представления — скорее мечты, чем рациональный план. Мы это осознаем — и сами страдаем от этого. Нормальное человеческое сознание противится несправедливости.
Проблема в том, что у нас нет никакого другого образа победы, кроме того, который мы намечтали. Под аккомпанемент пропагандистских лозунгов, хорошо ложащихся на наш собственный постсоветский культурный анамнез, где «победа» — это развалины Рейхстага, на которых воины-герои пишут свои имена.
Когда мы прикладываем этот советский победный миф к нашей войне, становится тоскливо. Мы понимаем, что развалин Кремля не будет. Что выход на любые границы — если только эти границы не будут очерчены прибоем Тихого и Северного Ледовитого океанов — не будет автоматически означать наступление мира. Это несовпадение картины «настоящей победы» с видимыми возможностями вызывает у большинства из нас моральную тошноту, которую так и хочется заткнуть каким-нибудь «ипсо».
Отсутствие четких целей — строго в соответствии с учебником по проджект-менеджменту — приводит к тому, что команда теряет мотивацию, и проект в целом оказывается под угрозой провала. «Выход на границы», «шашлыки в Крыму» и тем более «развалины Кремля» не работают, потому что это лозунги, а не цели.
Дело в том, что победа (как и поражение) не описывается лозунгами. Тем более «позаимствованными» из советского синематографа о «Великой Отечественной войне». Просто оказалось, что у нас нет другого инструментария для обработки опыта полномасштабной войны. Вернее, он как будто есть — были же в нашей истории УПА и «Визвольні змагання». Но за 30 лет Независимости национально-освободительная борьба украинцев в ХХ веке так и не стала центральным сюжетом отечественной истории, где и дальше доминировала «великая Победа». Может потому, что эта борьба заканчивалась поражением. А мы, воспитанные на «победном» мифе, к поражению питаем в лучшем случае жалость, в худшем — стыд и отвращение.
Миф о том, что «победа достается достойным», что ею «награждаются» именно «правые», что проигрыш — свидетельство ничтожности как физической, так и моральной, был основой советской религии победобесия, где «народ-победитель» сам по себе оказывался мерой всех вещей. Сейчас этот миф получил второе мощное дыхание в РФ, и в нем все по-прежнему: сила — в правде/правда — в силе, победителей не судят, победа любой ценой (вплоть до радиоактивного пепла).
Вполне достаточно, чтобы понять: такая «победа» — победа ада. И нет ничего удивительного в том, что патриарху Московскому и вместе с ним целой РПЦ, дабы сохранить «симфонию» со своим безумным султаном, приходится «подчищать» христианскую доктрину под «Победу» вплоть до впадения в ересь. Остается только дополнить новую русскую псевдоправославную доктрину образом Христа, который размашисто выцарапывает куском угля на покореженных воротах побежденного ада «здесь был Иисус».
У руководства РПЦ нет другого выхода — религия «Великой Победы» и христианская доктрина вяжутся друг с другом из рук вон плохо. С точки зрения не только советского победобесного мифа, но даже просто трезвой рациональности, Христос потерпел поражение. Он не восстановил границ Царства Иудейского, не прогнал римлян, не воссел на троне, не разогнал коррумпированных первосвященников. Его предал его собственный ученик — один из избранных, самых близких ему людей. За считанные дни люди, стелившие ему под ноги свои одежды и пальмовые ветви, разочаровались и равнодушно смотрели на то, как его казнят. Вместо короны Царя Иудейского он получил терновый венок. Его убили, как разбойника, а его ученики в страхе (и, наверняка, разочаровании) разбрелись кто куда, спрятались, отреклись. Христос был унижен и уничтожен. Вся его биография из этой точки сюжета выглядит горше хины — от тысячи младенцев Рамы, которые поплатились жизнью за безумное желание Ирода уничтожить одного единственного новорожденного «конкурента», до Голгофы, на которой смерть догнала-таки и этого последнего уцелевшего. Торжество смерти, торжество несправедливости. Триумф зла.
Но в пасхальную ночь во всех христианских церквях говорят об огромной — абсолютной — победе. О победе Жизни над Смертью. Жизни, со всей ее сложностью и возможностями, над смертью, которая отменяет все сложности и возможности.
В земном мире, в отличие от вышнего, «абсолютная победа» бывает только в кино. В земном отражении победа — это не столько «смерть всех врагов», сколько возможность сохранить себя и, соответственно, надежду на будущее. Где всегда есть шанс и на справедливость, и на победу.
Война заканчивается миром — самые горячие пропагандисты все чаще сбиваются на обсуждение условий будущего мирного соглашения. Но картина будущей победы до сих пор так и не написана. Это опасное состояние, потому что вопрос о победе и поражении останется в будущем пространством для политических манипуляций, которые будут резать души и общество по самому больному — ради чего мы понесли такие потери?
«Условия мира», которые напишут в ОП, в Брюсселе, в Вашингтоне, в Пекине и в Москве не станут ответом на вопрос о победе и поражении. Условия мира — это совсем о другом. В чем именно состоит победа и какова мера нашего поражения — тема для общественной дискуссии и политическая задача.
Общественная дискуссия фактически парализована. Мы и до войны не очень хорошо умели это делать. А война оказалась удобным поводом отменить любые мнения, не совпадающие с «единым порывом», который транслируют по единым каналам.
Примерно то же самое происходит с политическим процессом: люди, которые должны были бы заниматься политикой, — этим «искусством возможного» — заняты главным образом спасением своего рейтинга. В то время как для «искусства возможного» сейчас в украинской политике самое интересное время. Нет для настоящего политика более интересной задачи, чем вырвать победу из когтей поражения, выиграть войну не на поле боя, а на ковровых дорожках тихих кабинетов.
Главный вопрос о победе, который мы можем и должны себе задать: с чем мы выйдем из этой войны? С чем и с кем мы останемся? Кем мы станем после войны? Одержим мы победу или потерпим поражение — это не о квадратных километрах и не о форме границ. Это о возможности проецировать себя в будущее. Что и сколько мы сохраним, чтобы быть, жить, состояться? Чтобы остаться общностью — народом, нацией, государством? Чтобы остаться людьми? Это и будет мерой нашей победы и мерой нашего поражения.
Победа остается нашей нереализованной возможностью — не в последнюю очередь потому, что мы не имеем ее модели, образа того, что следует реализовать. Пасха — день, когда мы празднуем победу в самом совершенном, абсолютном виде — хороший момент подумать о том, что же это такое «победа». О ее путях, условиях, видимых проявлениях и невидимых возможностях. О тех обязательствах, которые она накладывает на победителей. О той доле поражения, которое неизбежно содержится в победе. О цене.
Весть о победе Христа принесли женщины. Они пришли прибрать могилку — извечная работа жен, матерей, подруг. Эта работа не меняется от эпохи к эпохе и не зависит от того, чем закончилась война — победой или поражением.
Новость о победе упала в руки жен-мироносиц, когда они меньше всего ожидали ее получить.
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google