ПЬЕСА ТЕАТРАЛЬНАЯ СКАЗКА МЕЖДУНАРОДНОМУ ДНЮ ТЕАТРА ПОСВЯЩАЕТСЯ

Стояла на старинной библиотечной полке славненькая Пьесочка: место у нее было хорошее, рядом окошко, из которого пригревало солнышко, и воздуха было вдосталь, а рядом стояли товарищи посолиднее, Романы да Повести. Только не терпелось Пьесочке и самой стать солидной: не думала она ни о солнышке, ни о свежем воздухе, не замечала и говорливых посетителей библиотеки, когда они приходили туда посмотреть книги. Наберут целую стопку книг, сядут под полкой и скажут: «Какая славненькая Пьесочка!» Но как посмотрят, что нет на ней грифа «Разрешено», а совсем даже наоборот, и в руки не берут. Через год запылилась Пьесочка на половину переплета, еще через год — и на вторую половину, так, по степени запыленности, можно было узнать, сколько лет к ней никто не прикасался. «Ах, если бы попасть мне в театр, как другие! — вздыхала мечтательно Пьесочка. — Уж как бы широко раскинулись мои мизансцены и выглянула я гастролями на весь вольный свет. Ставили бы меня во всех театрах, а как подует ветер критики, я кивала бы с достоинством не хуже других!» И невдомек ей было, одухотворенной и порывистой, что не все так просто за окнами библиотеки, где светило солнышко, пели птицы и проплывали утром и вечером алые облака.

Когда стояла зима и снег лежал на подоконнике, частенько являлся молоденький Студент театрального института и всегда проходил мимо Пьесочки — такая обида! Но прошло две зимы, и лишь на третью Студент хотя бы осмелился посмотреть на Пьесочку. «Ах, когда же, когда придет мое время? Стать знаменитой и репертуарной — лучше этого нет ничего на свете!», думала она.

Осенью в библиотеку приходили бородатые интеллектуалы-искусствоведы в штатском и уносили сколько-то самых толстых томов. Так случалось каждый год, и Пьесочка, теперь уже совсем запыленная, всякий раз трепетала — с таким стоном и звоном укладывались в штабеля другие красивые книжки. Их увозили прочь из библиотеки. Куда? Что их ожидало?

Как подходило время театрального сезона, в библиотеке перебирали все книги, даже самые тоненькие и неприглядные, многих из них укладывали на повозки и увозили из библиотеки. «Куда они? — спрашивала Пьесочка. — Это ведь комедии и водевили, а одна и вовсе — детские стишки! Почему их забрали, куда везут?» «Мы знаем! Мы знаем! — чирикали неугомонные воробьи. — Мы бывали в городе и заглядывали в окна! Знаем, куда их везут! Их ждет такой блеск и слава, что и не придумаешь! Их читают знаменитые артисты, потом играют в огромных залах, и сцены украшены замечательными вещами — золочеными яблоками, медовыми пряниками, игрушками и сотнями свечей!» «А потом? — спрашивала Пьесочка, трепеща страницей с перечнем действующих лиц. — Потом что?» «Больше мы ничего не видали! Это было бесподобно! — А может, и мне суждено пойти этим сияющим путем! — ликовала Пьесочка. — Ах, как я томлюсь! Хоть бы поскорей опять начало театрального сезона! Теперь уже на полке почти не осталось книг, всех увезли в прошлом году. Только бы мне попасть на эту повозку! Только бы попасть в огромный зрительный зал со всей этой славой и великолепием! А потом?.. Ну а потом будет что-то еще лучше, еще прекраснее, а то к чему было бы читать меня, репетировать? Уж конечно, потом будет что-то еще более величественное, еще более великолепное!… Но что? Ах, как я тоскую, как томлюсь! Сама не знаю, что со мной делается!» «Радуйся мне! — говорили воздух и солнечный свет. — Радуйся своей свободе здесь, в библиотеке! Неизвестно, как оно будет потом!»

Но она ни капельки не радовалась: она стояла и стояла на своей полке, в пыли и безвестности. Но когда наступил новый театральный сезон, чьи-то твердые руки взяли с полки именно ее. Освобожденная от слоя пыли подувшим ветром перемен, Пьесочка вдруг испугалась и не могла думать ни о каком счастье, и тоскливо было разлучаться с родной библиотекой. Знала она, что никогда больше не видать ей своих милых товарищей, умных книг, светлого окошка и солнышка за ним, воробьев и аистов. Очнулась Пьесочка от пригревавшего света настольной лампы. Посвежевшая, она лежала на столе заведующего литературной частью театра. Повсюду на стенах висели портреты, афиши, на большой изразцовой печи стояли китайские вазы со львами на крышках, были тут кресла-качалки, шелковые диваны и большие столы, а на столах театральные книжки и журналы, на которые потратили, наверное, сто раз по сто риксдалеров — во всяком случае, артисты говорили так. Пьесочку отдали Главному режиссеру. Ах, как трепетала она! Что-то будет? Режиссер начал репетицию. Актеры стали выговаривать слова как можно лучше, разыгрывать сюжет как можно старательнее, Пьесочка только удивлялась их таланту. На сцене среди зелени закачались маленькие куколки, совсем как живые человечки, Пьесочка еще ни разу не видела таких декораций, пол был усыпан прошлогодним сеном, по кругу двигалась кибитка с огромными колесами, в маленьком бассейнике отражались яркие лампы, а сзади на кулису повесили усыпанную золотыми блестками звезду. Это было великолепно, совершенно бесподобно… «Сегодня вечером, — говорили все, — вечером — премьера!» «Ах, — подумала Пьесочка, — скорей бы вечер! Уж не придут ли артисты из других театров? Уж не слетятся ли все критики? Уж приживусь ли я в репертуаре театра, продержусь ли с аншлагами до лета?» Да, она уже изрядно разбиралась в творческом процессе и томилась до того, что у нее просто страницы стали заворачиваться в трубочку, а для пьесы это то же самое, что для главного режиссера провал спектакля.

И вот зажглись софиты, поднялся занавес. Какой блеск, какое великолепие! Пьесочка затрепетала от гордости. Но как страшно ей было! Как боялась она пропустить хоть одно словечко из своего текста, но была совершенно ошеломлена таким смелым режиссерским решением… Даже простые зрители, не только заядлые театралы, воскликнули: «Господи помилуй!» А что уж сказали критики! И тут распахнулись створки дверей зрительного зала, и из него гурьбой вырвались зрители, и казалось, что они вот-вот задавят гардеробщиц, выдававших им одежду. «Что они делают? Неужели от страха можно потерять голову и вести себя так в храме искусства?» — с грустью глядя на них, думала Пьесочка. На сцене прожекторы гасли один за другим, в кулисы увозились фрагменты декораций, разбиралась мебель, рабочие сцены упаковывали в мешки прошлогоднюю солому, убирали чучела зверей, заведующий постановочной частью делал последние указания.

— Худсовет! Худсовет! — закричали артисты и потащили к сцене маленького толстого человечка. Он уселся прямо на ней, держа в руках Пьесочку. «Тогда будет иллюзия, что мы в театре, — пошутил он, — только мы должны принять всего один спектакль. Какой хотите, «Гамлет» или «Вишневый сад»?» «Гамлет» — закричали одни. «Вишневый сад»! — закричали другие. И был шум и гам, только Пьесочка молчала и думала: «А мой спектакль, что ж они о нем не говорят, неужели от страха будут делать вид, что его не было, или вообще скажут, что он никуда не годится?» Толстый человечек рассказывал и про «Гамлета», и про «Вишневый сад», что ж, проверенная классика. Артисты хлопали в ладоши и умилялись точности режиссерского разбора. Совсем притихшая Пьесочка задумчиво слушала рассказы о чужих успехах, в библиотеке ничего подобного не рассказывали. «Вот, бывает же такое на свете!» — думала Пьесочка и верила, что она не все еще отыграла, не все, что ей положено, сделала. Она надеялась, что когда-нибудь наступит время, в котором люди поймут, что в ней написано, и услышат это сердцем. Тогда, может, и получится такой же хороший спектакль, как «Гамлет» или «Вишневый сад». Всю ночь Пьесочка пролежала на столе помощника режиссера, в левой кулисе, ее там забыли. Наутро, когда пришли рабочие сцены, она обрадовалась, может, снова будет спектакль! Но Пьесочку небрежно взяли в руки, потащили со сцены верх по лестнице, потом на чердак, а там сунули в темный шкаф, который стоял в дальнем углу и куда не проникал дневной свет. «Что бы это значило? — раздумывала Пьесочка. — Как я отсюда увижу сцену и спектакль? Что я тут могу услышать?» И она прислонилась к шершавому боку шкафа и так стояла и все думала, думала. Времени у нее было достаточно. Много дней и ночей миновало, на чердак никто не приходил, а когда наконец кто-то пришел, то лишь затем, чтобы поставить старые негодные декорации, рядом нужно было освободить помещение. Строилась новая театральная площадка — Театр на чердаке. Пьесочка стояла совсем забытая и уже не надеялась, что о ней кто-то вспомнит. «На дворе лето, — подумала она, — межсезонье. Никто меня сейчас не может взять в репертуар, наверно, простою здесь до нового сезона. Как умно придумано. Какие они все-таки добрые, люди театра!.. Вот если бы тут не было так темно, так одиноко… Хоть бы один читатель какой-нибудь! Все-таки здесь ужасно одиноко!» «Сюда! Сюда! — воскликнула вдруг молоденькая Актрисочка и выскочила из комнаты театральной студии на чердак. — Как тут холодно, правда, Старая Пьеса?» «Я совсем не старая! — отвечала Пьесочка. — Есть много пьес гораздо старше меня!» «Ты из какого репертуара? — спросили студийцы. — А где была поставлена?» Они были ужасно любопытные. «Расскажи нам про самое чудесное место на свете. Ты была там? Ты была когда-нибудь в хорошем театральном буфете, где на полках выставлены спиртные напитки и соки, на кухне жарится картошка и отбивные, готовят ароматный кофе, где можно отлично погудеть с друзьями, куда войдешь тощим, а выйдешь жирным? Мы — артисты, наше место — в буфете!» «Не знаю я такого места, — сказала Пьесочка, — зато знаю Сцену, где создается чудо искусства!» И рассказала Пьесочка о премьере, своих надеждах на хорошего режиссера, талантливых артистов и умных зрителей. Студийцы ее поняли, они и сами надеялись достичь кое-чего на сцене и тоже ждали хорошего режиссера. «Да, ты была счастлива, Старая Пьеса!» — сказала будущая актрисочка. «Я вовсе не старая! — возразила Пьесочка. — Я только один сезон была в репертуаре! Я в самой поре! Меня только сейчас и ставить, я же такая актуальная!» И начала пересказывать свой сюжет. На следующий день студийцы привели еще один курс молодых актеров и режиссеров, чтобы послушать читку, они даже отказались от кофе и сигарет в закулисном буфете. Другие студенты послушали сюжет и сказали, что он не так уж и свеж, а старые знакомые Пьесочки очень огорчились, потому что теперь и им показалось, что сюжет утратил современность. Ветры перемен прошумели давно, а студенты были слишком молоды. «У вас только эта история», — спросили студенты-старшекурсники. «Только эта! — отвечала Пьесочка. — Только ее поставили, и та премьера — самый счастливый вечер всей моей жизни, но счастье было так непродолжительно!» Студентам наскучила эта история и они убежали. Как вдруг Пьесочка почувствовала свежий воздух, забрезжил дневной свет. Все произошло так быстро, что от волнения она забыла оглядеть себя, столько было вокруг такого, на что стоило посмотреть, — горы разноцветных костюмов, шляп, ленточек и галстуков, мудреные штучки, называемые реквизитом, подсвечники, пистолеты и ружья из пресс-папье, гусиные перья, румяные индейки, приклеенные на подносы из картона, целая выставка усов и бород, пальмы в кадках и старинные часы с боем. «Уж теперь-то я заживу», — обрадовалась Пьесочка, расправляя свои пожелтевшие страницы, среди них осталась старая Театральная программка премьерного спектакля. На ней золочеными буквами сияло название Пьесочки. То был самый счастливый вечер в ее жизни. Так думала Пьесочка, не зная, что ждет ее впереди. Юноша сосредоточенно листал страницы Пьесочки и увлеченно читал, делая заметочки в своей режиссерской тетрадке. Вокруг было тихо, удивленному шепоту юного режиссера внимали лишь молчаливые манекены в седых париках с буклями. «Станиславский! Костя, где ты? — в коридоре послышался приятный голосок. — Опять в этом реквизиторском цехе? Что ты делаешь» Забежала молоденькая хорошенькая Актрисочка. «Я нашел здесь старую занятную Пьеску, надо ее поставить!» Пьесочке было странно слышать о себе — старая, она ведь хорошо знала, что суть ее молодая и свежая. «Пойдем быстрее, сейчас уже будут смотреть наш отрывок», — прощебетала Актрисочка, и они побежали по коридору вдоль гримерок, на сцену. Пьесочка переживала восторг от этого приближения к сцене, она подумала, может, теперь воплотятся ее самые светлые надежды на постановку спектакля, и с нежностью, доверчиво прижалась к Костиной руке, державшей ее за пообтрепавшийся переплет.