Мыкола Хвылевый: Азиатский ренесанс и Психологичная Европа*

В сознании более-менее образованной публики фамилия Мыколы Хвылевого непременно ассоциируется — кроме акта самоубийства — с лозунгом «Геть від Москви» и, соответственно, ориентацией на «психологічну Европу», в меньшей степени — с «ідеєю азіятського ренесансу». Этот лозунг и эта идея относятся к общеизвестному о Хвылевом. А общеизвестное — и это тоже общеизвестно — является наибольшим врагом познания. Отсюда — необходимость снова и снова обращаться к общеизвестному.
Попытаюсь показать здесь, что не только в представлении рядового читателя содержание обеих идей Хвылевого (европейской и азиатской) обедненное и упрощенное, но и в специальных литературоведческих трудах не все их аспекты подчеркнуты.
Начнем с того, что обе идеи обычно воспринимаются в контексте публицистики Хвылевого, а контекст его поэзии и прозы остается за пределами внимания (за исключением моментов эстетических — европейских «следов» в стилистике его прозы, — но это другой вопрос).
Пружиной творческой энергии Мыколы Хвылевого было стремление к универсальности. Его художественный мир разомкнут в историческое время и в глобальное пространство, а мысль обращается к вечным загадкам бытия и общечеловеческим ценностям (пусть и в «классовой» интерпретации, а собственно — в «пролетарской» риторике). Отсюда его отвращение к провинциальности, отсюда же и конфронтация с «всефедеративним міщанством», неприятие перерождения революции — с ее всемирным социально-этическим зарядом — в партийно-бюрократическую обывательщину: неприятие, приобретшее трагический характер.
«Европа» или «просвіта»?
Первые публицистические выступления Хвылевого имели характер писем к литературной молодежи, которую он ориентировал на почтительное отношение к творческому труду и учебе у настоящих мастеров, пусть и не причисленных к пролетарским, таких как Мыкола Зеров. Пафос памфлетиста направлен против красного невежества, «безграмотного міщанства» и «рідненької просвіти» в вышитой сорочке и с «задрипанським світоглядом», против «бойової халтури», против «масовізму» и «селозування» пролетарской культуры, идеологом которых Хвылевый объявлял «Плуг». Принципиальные расхождения с «Плугом» фигурально представлены следующим образом:
«— Зеров чи Гаркун-Задунайський?
— Европа чи «просвіта»?»
(Гаркун-Задунайский — здесь не реальная фигура из «малоросійських труп» конца ХІХ—начала ХХ ст., а созданный Винниченко обобщенный образ претенциозного бескультурья и провинциальности. И «просвіта» — не конкретная культурническая структура, а традиция ограниченности и безвкусицы.)
Хвылевый категоричен: «Для пролетарської художньої літератури без всякого сумніву корисніш — гіперболічно — в мільйон разів радянський інтелігент Зеров, озброєний вищою математикою мистецтва, ніж сотні «просвітян», що розуміються на цьому мистецтві, як «свиня в апельсині», що на сьомому році революції раптом зробилися революційніш від самого Леніна і тепер виступають по різних радянських журналах з «червоними» фразами під прізвищами якогось «ця» чи «енка».
Учитывал ли Хвылевый, что здесь он фактически входит в конфликт с линией партии на «культурную революцию», на «масовізм» и на воспитание интеллигенции нового типа, рабоче-крестьянской интеллигенции? Пожалуй, не полностью, поскольку ограничился предостережением, что массовое движение создает «резерв, що й ляже в основу «народження» через десяток-півтора справжньої другої генерації», тогда как предводители «Плугу» «з робітників і селян роблять, замість корисних радянських журналістів, припустім, нікому не потрібних віршомазів та інших борзописців».
Как согласовать это фактическое выступление против красной халтуры малокультурных авторов правильного классового происхождения — с тезисом о новом, пролетарском искусстве, которого придерживался и Хвылевый? Кто же тогда должен творить это пролетарское искусство? Хвылевый отписывается: «Нове мистецтво утворюють робітники й селяни. Тільки з умовою: вони мусять бути інтелектуально розвиненими, талановитими, геніальними людьми».
Оппоненты возражали: откуда же возьмутся эти талантливые и гениальные, если не будет массового движения за образование и культуру, если не будет терпеливой работы со способной литературной молодежью? Сергей Пилипенко, руководитель «Плуга», упрекал Хвылевого и других «олімпійців», «академіків» в неуважении к литературному молодняку и непонимании задач и масштабов культурной революции, культурного подъема страны, крестьянства в частности. Определенный смысл в этом был, но еще больше было неготовности к высоким критериям — эстетическим, интеллектуальным, касающимся содержания, —выдвинутым Хвылевым и «олімпійцями» из «Гарту», а потом «академіками» из ВАПЛІТЕ. Вот как, например, понимал дело один с инспираторов дискуссии Гр. Яковенко: «…Старі літератори (не лише віком) і нові письменники з високорозвиненими інтелектами (это, наверное, ирония. — Авт.), далекими від завдань часу, повинні мати при пролетарській літературі місце референтів, технічних радників, яких треба використовувати, головним чином, для оволодіння формою, а не змістом. Зміст — життя, а життя сам пролетаріат творить і не може його не відчувати. Таким чином, ідеологічними суддями вони бути не можуть. Ця справа їх не торкається» («Культура і побут», ч. 19, 25 мая 1925 года).
Подобные настроения господствовали среди массы графоманов, которая хлынула в литературу, вдохновленная принципом: не святые горшки обжигают. Так что можно понять сарказм, с каким Хвылевый выписывал собирательный образ воинствующего литературного провинциала «енка». И можно понять, почему его памфлеты произвели впечатление свежего ветра, ворвавшегося в тяжелую духоту.
Казалось бы, речь шла о делах профессиональной квалификации. Но дискуссия сразу же начала выходить на политическую орбиту. Хвылевый сам дал для этого благодарный повод — своей дилеммой: «Зеров чи Гаркун-Задунайський?»; «Европа чи «просвіта»?»
А где же Россия?
С тем, что молодым писателям нужно учиться, соглашались все. Но как учиться и у кого? Хвылевый свое сказал. И поднял бурю.
Почему далекая буржуазная Европа, а не близкая и родная большевистская Москва? Почему европейская культура, а не русская? Хвылевого упрекают в антирусскости, русофобии. Но он не был русофобом, хорошо знал русскую литературу, и она занимала не последнее место в его интеллектуальном арсенале. Но он остро чувствовал опасную асимметрию в украинско-русских культурных отношениях; господство русской культуры в Украине закрепляло ее, Украины, колониальный статус, и в этих условиях односторонняя ориентация на русскую культуру оборачивалась эпигонством, «позадництвом» и обезьянничаньем. Это стало своего рода национальной традицией.
«Від Котляревського, Гулака, Метлинського через «братчиків» до нашого часу включно українська інтелігенція, за винятком кількох бунтарів, страждала і страждає на культурне позадництво. Без російського диригента наш культурник не мислить себе. Він здібний тільки повторювати зади, мавпувати. Він ніяк не може втямити, що нація тільки тоді зможе культурно виявити себе, коли найде їй одній властивий шлях розвитку. Він ніяк не може втямити, бо він боїться — дерзать!».
Все «конкретні постаті з нашого минулого, які захоплювалися естетизмом» (Хвылевый называет здесь Евшана, Вороного, «молодого Семенка»; в другом случае также Ольгу Кобылянскую), были «трагічними моментами в історії нашої культури» через умови «жахливого позадництва», «хохляндії».
А именно эти условия и культивирует «масовізм у плужансько-напостівській репрезентації». Это определение не случайно: московская группа «На посту» пыталась взять под свой контроль литературное движение во всех республиках, навязывая свои вульгаризаторско-социологические критерии, и «Плуг» шел навстречу наповцам и ВАППу. (Последним труднее было договариваться c национально ориентированными «Гартом» или «ВАПЛІТЕ».) Но, отмечает Хвылевый, «українська дійсність складніш за ро­сійську».
В первых своих памфлетах Хвылевый не углубляется в вопрос отличия украинской национально-политической действительности от российской. Но логика полемики толкала к этой теме. И уже в памфлете «Дайош пролетаріат» — десятом из цикла «Апологети писаризму» — он ребром ставит коренной политический вопрос: о необходимости «дерусифікації робітництва» и нейтрализации «російського міщанина», являющегося «неменшим (коли не більшим) ворогом революції за автокефально-столипінський елемент» и «головною перешкодою до дерусифікації робітництва».
Несомненно, что для такой острой постановки вопроса Хвылевый воспользовался партийным решением об усилении курса на украинизацию. Вскоре выяснится: в партии преобладало иное понимание украинизации, и Хвылевому дадут это почувствовать. Но какое-то время он еще имел возможность развивать и заострять свои антируссификаторские взгляды. Заключительный, тринадцатый памфлет из цикла «Апологети писаризму» имел немыслимое для того времени название: «Московські задрипанки». Непосредственным поводом для этого выступления стала брошюра «Европа чи Росія?», изданная в Москве Костем Буревием. Последний вступил в острую полемику с Хвылевым (здесь нужно напомнить, что позже Кость Буревий сблизился с Мыколой Хвылевым, которого пережил всего на один год).
Буревий советовал украинским авторам учиться у русской литературы и, в частности, «почитати Белінського», так что Хвылевый эпиграфом к своему памфлету ставит большой пассаж из В.Белинского, который стоит здесь привести: «Если русские могут гордиться несколькими поэтическими именами, они первоначально обязаны этим соприкосновенности своей истории и истории Европы к усвоенным у Европы елементам жизни. Что же касается малороссиян, то смешно и думать, чтоб из их поэзии могло теперь что-нибудь развиваться. Двинуть ее возможно только тогда, когда лучшая благороднейшая часть малороссийского населения оставит французскую кадриль и снова примется плясать трепака и гопака».
И Хвылевый начинает, как он говорит, «з місця в кар’єр»: «Цією красномовною і пікантною цитатою ми зовсім не думаємо обвинувачувати Белінського в шовінізмі, ми цим хочемо підкреслити, якою ненавистю до української поезії просякнуто було ту літературу, що на ній радять нам учитися наші москвофіли. Це зовсім не значить, що ми цю літературу не любимо, а це значить, що ми органічно не можемо на ній виховуватися».
И далее: «Що російська література є одна із найкваліфікованіших літератур — це так. Але наш шлях не через неї. Бо українська дійсність складніша за російську, бо перед молодою українською літературою стоять інакші завдання, бо вона «стає на власний шлях розвитку». И поскольку возникает вопрос: на какую из мировых литератур она должна взять курс? — Хвылевый отвечает:
«У всякому разі — не на російську. Це рішуче і без всяких застережень. Не треба плутати нашого політичного союзу з літературою. Від російської літератури, від її стилів українська поезія мусить якомога швидше тікати. Поляки ніколи б не дали Міцкевича, коли б вони не покинули орієнтуватися на московське мистецтво. Справа в тому, що російська література тяжить над нами в віках, як господар становища, який привчав нашу пси­хіку до рабського наслідування. Отже вигодовувати на ній наше молоде мистецтво — це значить затримати його розвиток. Ідеї пролетаріату нам і без московського мистецтва відомі, навпаки — ці ідеї ми, як представники молодої нації, скоріш відчуємо, скоріш виллємо у відповідні образи. Наша орієнтація — на західноєвропейське мистецтво, на його стиль, на його прийоми».
Но, предостерегает Хвылевый, это не европофильство: «досить «фільствувати» — «дайош» свій власний розум!» Так что «в Европу ми підемо вчитися, але з затаєною думкою — за кілька років го­ріти надзвичайним світлом. Чуєте, москвофіли з московських задрипанок, чого ми хочемо?».
Громогласные эстетические декларации были обычным явлением в литературной и художественной жизни 20-х годов. Но здесь уже остро запахло политикой. Таких заявлений украинский язык не слышал до того и не будет слышать больше никогда. И будто бы ставя все точки над всеми «і», Хвылевый продолжает: «Українська економіка — не ро­сійська економіка і не може бути такою, хоч би тому, що оскільки українська культура, виростаючи з своєї економіки, зворотно впливає на останню, остільки і наша економіка набирає специфічних форм і характеру. Словом, Союз все-таки залишиться Союзом, і Україна є самостійна одиниця. Радимо тов. Буревієві приїхати сюди і уважно придивитись. Боїмось тільки, що закричить він «гвалт»! Бо й справді: Малоросія вже одійшла в «область преданія». Ми під впливом своєї економіки прикладаємо до нашої літератури не «слов’янофільську теорію самобутності», а теорію комуністичної самостійності. Правда, ця теорія наших москвофілів-«европенків» може налякати, але нас, комунарів, вона зовсім не лякає, і навіть навпаки. Росія ж самостійна держава? Самостійна! Ну так і ми —самостійна».
Украина или Малороссия?
Хвылевый не случайно постоянно употребляет множественное число: «мы». Он действительно высказывал позицию мощной группы интеллигенции, которая, в свою очередь, соотносилась с позицией части руководства КП(б)У — тех, кого позже заклеймили как национал-уклонистов: в первую очередь, А.Шумского и Н.Скрыпника (мотив от экономики будто угадывает концепцию, изложенную М.Волобуевым в статье «До проблеми української економіки» — в журнале «Більшовик України», 1928, ч.2—3).
Но Хвылевый отстаивал до конца те взгляды, которые другие бы предпочитали высказывать дипломатичнее или даже держать «в резерве». В этом смысле он ставил в затруднительное положение своих возможных союзников в меньшинстве партийного руководства, и им пришлось отмежевываться от Хвылевого и критиковать крайности «хвылевизма». Сначала это сделал Н.Скрыпник, а потом, в более мягкой форме, и А.Шумский.
Между тем в дело вмешался сам Сталин (об этом — далее), и следующий памфлет Хвылевого «Україна чи Малоросія?» уже не разрешили печатать. Зато он был внимательно изучен в идеологических спецслужбах и использован в публичном шельмовании автора.
Главный вопрос для Хвылевого: Украина — это колония или государство? Чтобы она не была колонией, нужно «назавжди покінчити з контрреволюційною ідеєю будувати на Україні російську культуру». В частности, и «всі ті розмови про рівноправність мов є не що інше, як приховане бажання культивувати те, що вже не воскресне» (то есть «фактично, якщо не де-юре, декретовану» русскую гегемонию — здесь Хвылевый как раз ошибся: она не то что «не воскресла» — она просто не умирала, а становилась крепче и торжествовала на «цвинтарі розстріляних ілюзій», если употребить образ Василя Симоненко, и на «терловищах розбудови держави», если использовать выражение Павла Загребельного).
Крайне откровенно и с мужеством, которого ни до него, ни после него не имел никто (и кто его знает будет ли иметь), Хвылевый говорит, что в Украине ведется борьба за гегемонию между двумя культурами — украинской и русской. На книжном рынке украинская культура не может победить своего конкурента: «її товар завжди буде розцінюватися як товар другого, третього, а то й четвертого гатунку, хоч би він був і першого. Це закон психології нашого читача, принайменше на перший десяток років» (как видим, Хвылевый опять ошибся в своем оптимизме: эта психология — бессмертна). Так что соревноваться с русской культурой на арене ее канонов — бесполезно. Тем более что украинская интеллигенция в массе своей «не здібна побороти рабську природу, яка північну культуру завжди обожнювала і тим не давала можливості Україні виявити свій національний геній».
Это, собственно, те мотивы, которыми и раньше Хвылевый обосновывал свою идею о необходимости отказаться от ориентации на Москву и создавать свою культуру, учась у «психологічної Европи». Легко говорить о таких вещах сегодня, но попытаемся перенестись в год 1926-й... А впрочем, кое-что и сегодня звучит, так сказать, непривычно. Вот такое, скажем: «…Нове гасло, спрямоване проти російської літератури, ми розуміємо як гасло здорового суперництва («змагання») двох націй, але не як націй, а як революційних факторів».
Творческие силы для этого есть, особенно молодые, но они не видят дальнейших перспектив из-за тесноты рамок культурного развития и не могут «виявити свою творчу потенцію». «Справа в тому, що в той час, як в Росії компартія завжди втручається морально і матеріально в національно-культурне будівництво, в усі його закутки, то в Україні, логікою одірваності керівних кіл від національного відродження, ми, крім химерної ситуації в культурному будівництві, маємо кілька імпотентних морально і слабеньких матеріально «хахлацьких апаратів».
А если мы признаем украинское возрождение обязательным, неминуемым этапом, «ми не тільки повинні поширити матеріальну базу для виявлення культурних можливостей молодої нації, але й подивитися на нове гасло по-марксистському».
И Хвылевый предлагает такой взгляд: «Якщо яка-небудь нація […] виявляє свою волю протягом сторіч, щоб виявити себе, свій організм як державну одиницю, тоді всякі спроби так чи інакше затримати цей процес, з одного боку, затримують оформлення класових сил, а з другого — вносять елемент хаосу в світовий загально­історичний процес. Замазувати незалежність порожнім псевдомарксизмом — значить не розуміти, що Україна буде доти пляцдармом для контрреволюції, доки не пройде той природний етап, який Західна Европа пройшла в часи оформлення національних держав…»
Не будем говорить, марксистский это взгляд или немарксистский. Важно, что он выведен из исторических фактов, и дальнейшая история также его подтвердила. Разве не об этом говорил полтора столетия назад чех К.Гавличек-Боровский: мир и спокойствие в Европе не будут обеспечены, пока не будет заглажена обида, причиненная украинскому народу. И разве не из-за этого в сталинско-хрущевско-брежневские-щербицкие времена Украина была бастионом компартийной реакции? И разве не это подразумеваем мы, заявляя, что нынешняя Европа без самостоятельной Украины неполная? А разве был бы возможен голодомор 1932—1933 годов в государственно независимой Украине? И так ли развивались бы события во Второй мировой войне, если бы на востоке Европы существовало полноценное Украинское государство? А кровавый террор в Западной Украине 40—50-х годов?
И еще об одном напоминает драматический тезис Хвылевого: ну до чего же невежественными или туповато-циничными являются известные, постоянно тиражируемые заявления политиков определенного толка и политиканствующих болтунов о том, что независимость досталась Украине ни с того, ни с сего, чуть ли не сама упала с московско-ельцинского неба...
Украинский мессианизм?
Итак, согласно Хвылевому, Украина должна пройти этап оформления в национальное государство. Но он прекрасно понимал, что никто ей такую возможность не предоставит. На что рассчитывать? И здесь опять появляется идея «азі­ятського ренесансу» как суммы «визвольних рухів національностей Сходу». Возможно, по-своему откликаясь на идеи Шпенглера, Хвылевый предлагает версию о четырех культурно-исторических типах: патриархальном периоде, феодальном, буржуазном и пролетарском. «Людський матеріал Азії» відіграв вирішальну роль у першому періоді; другий і третій наснажені енергією Европи. Але тепер «західня спільнота, природно, йде до стану духовної імпотенції. Творча енергія вичерпана…»
Встает вопрос: «…Де ж та загадкова країна, яка розв’яже велику світову проблему?» У Хвылевого есть ответ: «Вона там, на Сході. Азія знову виходить на широку історичну дорогу (…) Соціяльний патос, яким горить сьогодні Азія, є не тільки перша ознака відродження нових грандіозних сил, але й ознака відповідності цих останніх четвертому типу культури».
Не будем говорить о мере теоретической обоснованности этих версий Хвылевого. В конце концов, он не был теоретиком; это публицистика, в которой слышны отголоски то Шпенглера, то какой-то альтернативы русским евразиатам (здесь впервые Хвылевый употребляет термин «Евразія», но в своем специфическом контексте). Важнее другое: фактом было бурное национально-освободительное движение народов Востока, рассматриваемое Коминтерном как фактор мировой революции (под предводительством европейского пролетариата. У Хвылевого наоборот: Азия должна была подстегнуть несколько уже усыпленный оппортунистами европейский пролетариат). И фактом была важная роль Украины как своего рода модели объединения социального и национального освобождения. Соответственно — и взрыв темы революционного Востока в украинской литературе, подъем научного востоковедения.
Это и давало Хвылевому основание перейти к главному для него: «…При чому ж тут Україна? А при тому, що духова культура більшовизму може яскраво проявитися тільки в молодих радянських республіках і в першу чергу під блакитним небом південно-східної республіки комун, котра завжди була ареною горожанських сутичок і котра виховала у своїх буйних степах тип революційного конкістадора. З одного боку, наша Евразія завжди стояла далеко від третьої (буржуазной. — Авт.) культури, і пробудження азіятської енергії є пробудженням і її енергії. Більше того, оскільки Евразія стоїть на грані двох великих територій (как видим, у Хвылевого «Евразія» — псевдоним Украины. — Авт.), двох енергій, постільки авангардом четвертого культурно-історичного типу виступаємо ми…»
Собственно, в «Україні чи Малоросії?» Хвылевый дал уже выразительное — с вызовом — политическое оформление мыслям, которые развивал еще в первых памфлетах. Послушаем: «Говорячи про азіятський ренесанс, ми маємо на увазі майбутній нечуваний розквіт мистецтва в таких народів, як Китай, Індія і т.д. Ми розуміємо його як велике духовне відродження азіятсько відсталих країн. Він мусить прийти, цей азіатський ренесанс, бо ідеї комунізму бродять примарою не стільки по Европі, скільки по Азії, бо Азія, розуміючи, що тільки комунізм звільнить її від економічного рабства (оценим прозорливость Хвылевого. — Авт.), використає мистецтво як бойовий чинник».
Это — в «раннем» памфлете «Про Ко­­пер­ніка з Фрауенбургу, або Абетка азіятського ренесансу в мистецтві» (второе письмо к литературной молодежи). И там же: «Отже, гряде могутній азіятський ренесанс у мистецтві, і його предтечами є ми, «олімпійці» (так иронично величали Хвылевого и его друзей-«ваплітян» оппоненты-«плужане». — Авт.). Як в свій час Петрарка, Мікель-Анджело, Рафаель і т.д. з італійського закутка запалили Европу, так нові мистці, з колись пригноблених азіятських країн, нові мистці-комунари, що йдуть за нами, зійдуть на гору Гелікон, поставлять там світильник Ренесансу, і він, під дальній гул барикадних боїв, спалахне багряно-голубим п’ятикутником над темною европейською ніччю».
Великий азиатский ренессанс, по предсказанию Хвылевого, будет продолжаться несколько веков, как и ренессанс европейский, и пройдет несколько этапов, каждый из которых будет характеризовать то или иное художественное направление. Конкретизировать это пророчество Хвылевый все же не осмеливается. Но уверен, что первый его этап будет определять «романтика вітаїзму», — а это то, с чем идентифицировался творческий стиль его самого. Понимая, что это слишком общо, он предостерегает: «…Сподіваємося, що наші памфлети будуть першим абетковим абзацем до теорії нового мистецтва. Сам теоретик мусить прийти — ми його чекаємо. Він буде романтиком вітаїзму: агітатором і пропагандистом наших засад». Он не пришел и не мог прийти. И сами принципы остались неопределенными.
Есть очевидное противоречие между ориентацией на Европу и версией «азіятського ренесансу». Но это противоречие снимается общностью их назначения в концепции (или, собственно, политических и культурных прожектах) Хвылевого.
Прежде всего: в обоих случаях речь шла о поиске международного контекста для возрождения Украины; поиске факторов, которые помогли бы ей разомкнуть тиски гегемонизма. В обоих случаях имеем также идею украинского мессианства, в которой, собственно, сплетаются «Азия» и «Европа». «Саме з південно-східньої республіки комун, саме з радянської України й піде те нове мистецтво, що його так чекає Европа».
Имел ли Хвылевый какие-то основания для подобных надежд? Наверное, очень преувеличивал — в нетерпении национального самоутверждения. Но уже были Павло Тычина, Мыкола Бажан, Лесь Курбас, Мыкола Кулиш, Мыхайло Бойчук, был «украинский авангард» — немало, по европейским меркам, был уже многообещающий европейский резонанс на эти явления. Но главная надежда была на бурный подъем молодых творческих сил, продолжавшийся до конца 20-х годов. (Павло Тычина: «Хлюпни нам, море, свіжі лави! \ О земле, велетнів роди!»).
Для чего Европа?
И вот опять же появляется аргумент от Европы. Или это парадокс, или диалектика, или просто хвылевизм, но обновить Европу Азия сможет с помощью самой Европы. Иначе: прежде чем Украина принесет в Европу новое искусство, она должна взять от Европы ее фаустовское наследие, преодолеть свою культурную отсталость, символом которой является для Хвылевого «просвіта», тогда как Европа в его понимании — «психологічна категорія, яка виганяє людскість із просвіти на великий тракт прогресу». И это тем более необходимо, что «в той час, коли вже чути побідні кроки азіятського ренесансу, — в цей час «сатана» (то есть «просвітянський» графоман. — Авт.) повів нестримну і рішучу атаку зі своєї «бочки» на город, на міську культуру». Следовательно, говорит Хвылевый, «ми зовсім не випадково, а цілком продумано поставили питання: Европа чи просвіта? Це одно із кардинальних питань нашої доби. В Европі, як у психологічній категорії, об’єднано суму тих можливостей, які ми можемо в мистецтві протиставити «просвіті», теж психологічній категорії, з якої живиться куркуль (…). В сьогоднішній літературі борються дві сили: перша — це та, яка орієнтується на Европу, друга — це та, яку використовує просвіта, інакше кажучи куркуль».
Оппоненты ехидно выпытывают у Хвылевого: это же какую Европу он имеет в виду? Дескать, Европу коммунаров или версальцев, капиталистов или пролетариев? «Беріть, — отвечает Хвылевый, — яку хочете: «минулу — сучасну, буржуазну — пролетарську, вічну — мінливу. Бо справді: гамлети, донжуани чи то тартюфи були в минулому, але вони є і в сучасному, були вони буржуазні, але вони є і пролетарські, можете їх уважати «вічними», але вони будуть і «мінливі».
Или в несколько ином ракурсе: «Що ж таке Европа? Европа — це досвід багатьох віків. Це не та Европа, що її Шпенглер оголосив «на закаті», не та, що гниє, до якої вся наша ненависть. Це — Европа грандіозної цивілізації, Европа — Гете, Дарвіна, Байрона, Ньютона, Маркса і т.д. і т.п. Це та Европа, без якої не обійдуться перші фаланги азіятського ренесансу». И высшая квинтэссенция опыта Европы для Хвылевого — это «допитливий людський дух» («чорнокнижник із Вюртемберга», «доктор Фауст») и «ідеал громадської людини, яка в своїй біологічній, ясніш — психофізіологічній, основі вдосконалювалась протягом віків і є власністю всіх кляс» (это последнее прямо противоречит классовой риторике самого Хвылевого-полемиста, хотя вместе с тем вполне отвечает духу Хвылевого-художника).
Европейский идеал общественного человека — это практически самое главное для Хвылевого. И он развивает эту мысль дальше:
«Психологічна категорія є жива людина з мислями, з волею, з хистами. Жива людина є громадська людина. Клясичний тип громадської людини вироблено Заходом. Як надбудова, він вплинув на економічний базис, на добробут февдалів і буржуазії. Він вплине й на добробут пролетаріяту. Його соціяльний сенс у його широкій та глибокій активності. Отже, не можна мислити соціяльного критерія без психологічної Европи».
Удивительным образом этот тезис Хвылевого не привлек особого внимания ни его оппонентов, ни сторонников и популяризаторов. А между тем это, возможно, самое важное в идее «психологічної Европи». И самое устойчивое. И самое актуальное сейчас. Разве это не то, что сегодня называем «гражданским обществом», которое якобы желаем строить?
Ломка душ?
На протяжении всей своей короткой творческой жизни (немногим более десяти лет: 1921—1933) Мыкола Хвылевый был под пристальным вниманием литературной критики, а особенно партийных идеологических спецслужб. Его художественная проза, а еще более публицистика, вызывала ливень откликов — как благосклонных, солидарных, так и неблаго­склонных, злопыхательских, даже прямых доносов. Последнее стимулировалось публичными и непубличными указаниями партии, но значительным возбудителем были и амбиции предводителей разных враждующих литературных групп, за которыми тоже преимущественно стояли умелые партийные инспираторы.
Остановимся лишь на некоторых моментах, непосредственно касающихся нашей темы: идеи «азіятського ренесансу» и «психологічної Европи» у Хвылевого.
В общей форме их поддержали пылкие единомышленники Хвылевого — Олесь Досвитний и Мыхайло Яловый. Более существенную поддержку получил Хвылевый от Мыколы Зерова, к культурному авторитету которого апеллировал и который адекватно оценил общность позиции в отстаивании эстетического качества. В книге «До джерел» он посвятил три статьи литературной дискуссии, вызванной памфлетами Хвылевого. Близкую ему тему «Европа» Зеров ставит на более широкую и конкретную почву, нежели сам Хвылевый и его оппоненты. Говорит о разных ее идеологических и художественных версиях в русском сообществе, подчеркивает, что еще «київські дидаскали XVII віку не боялися вчитися у своїх ворогів-латинників» и что «з часів Куліша і Драгоманова, Франка і Лесі Українки, Коцюбинського і Кобилянської — щоб не згадувати імен другорядних — европейські теми і форми проходять у нашу літературу, розташовуються в ній». То есть Зеров пытается успокоить оппонентов Хвылевого: ничего небывалого тот не предлагает; нужно перейти от политической горячки к спокойному профессиональному разговору. Но в той обстановке это было уже невозможно, и солидаризирование Хвылевого и Зерова было поставлено в вину им обоим.
В первых выступлениях против Хвылевого преобладало раздражение, вызванное его едкой критикой «просвітянства» и «масовізму» в литературе. Политические обвинения вышли на первый план после известного письма Сталина «Тов. Кагановичу и другим членам ПБ ЦК КП(б)У» (26.4.1926). Письмо написано после разговора с А.Шумским, который высказал Сталину свою (и, наверное, многих украинских коммунистов) критическую позицию по поводу политики, проводимой в Украине руководством КП(б)У во главе с Кагановичем. О Шумском Сталин говорит пока в уважительном тоне (он еще был нужен, да и время массовых политических расправ в самой партии еще не настало)... Однако чуть ли не треть письма посвящена Хвылевому. Сталин четко обрисовал те тезисы Хвылевого, которые прямо противоречили официальной линии партии и представляли опасность для нее («а такая опасность становится все более и более реальной на Украине»). Это — требование «негайної дерусифікації пролетаріату» в Украине; дистанцирование украинской культуры и общества от русской и, дескать (в интерпретации Сталина), «общесоветской»; увлечение какой-то мессианской ролью украинской молодой интеллигенции («все это и многое другое в устах украинского коммуниста звучит теперь (...) более чем странно»); а главное: «В то время, как западноевропейские пролетарские классы и их коммунистические партии исполнены симпатии к «Москве», к этой цитадели международного революционного движения и ленинизма, в то время, когда западноевропейский пролетариат с восторгом смотрит на флаг, реющий над Москвой, украинский коммунист Хвылевый не может ничего сказать в пользу «Москвы», кроме как призывать украинских деятелей убегать как можно быстрее прочь от Москвы. И это называется интернационализмом!» (И.Сталин. Сочинения. — Mосква, 1948, T.8, с.14).
И дальше идет очень характерное рассуждение — из арсенала сталинских (и вообще большевистских) рычагов идеопсихологического давления на националь­ную партийную интеллигенцию: «Шумский не понимает, что овладеть новым движением на Украине за украинскую культуру можно лишь борясь с крайностями Хвылевого в рядах коммунистов». Конечно, это было и прямое предложение Шумскому выступить против Хвылевого (от него долго пришлось это требовать). Но сам прием раскалывания оппозиции и способ давления на авторитетных потенциальных оппозиционеров имел более широкое значение и постоянно применялся в Украине: кто действительно хочет национального будущего и развития украинской культуры, тот должен выступить против крайностей, ведущих в «пропасть»: «Від ухилу — у прірву» — так называлась брошюра Андрея Хвыли, вызванная «Вальдшнепами» Хвылевого. Угроза «прірвою» была самой эффективной; силу ее ощутили на себе и многие из угрожавших. Тот же Андрей Хвыля, бывший боротьбист, один из активных проводников украинизации, под давлением ее противников постепенно избавлялся от вредных «крайностей», пока не стал их изобличителем, — что не спасло его от печальной участи во времена окончательной победы социализма.
Но Хвылевый ощущал себя коммунистом и болезненно воспринимал обвинения в якобы отступничестве, национализме, а потом и фашизме. К тому же он отвечал не только за себя, но и за целое направление в украинской литературе, вокруг него объединялись самые талантливые художники его поколения. Чтобы сохранить свое реноме коммуниста и творческие возможности для себя и друзей, он готов был признавать «ошибки» и идти на уступки и компромиссы. Но петля требований затягивалась все туже. Раньше не спасали ссылки на Троцкого и Бухарина, теперь — на Сталина и даже Кагановича. Хвылевый сдавал одну позицию за другой. Правда, после каждого очередного признания ошибок ему удавалось кое-что получить в литературно-издательском деле для группы своих единомышленников: после запрета «ВАПЛІТЕ» он организовывает «Літературний ярмарок», после закрытия «Літературного ярмарку» — «Пролітфронт». Но уже ненадолго.
Напрасно Хвылевый перенимает приемы своих противников и переходит на язык политических ярлыков, обвиняя одних в национализме, других — в фашизме. Да, да — он теперь борется с хвылевизмом. Но ни враги, ни друзья не обращали на это внимания. И для первых, и для вторых он оставался автором «Я (Романтики)», «Вальдшнепів» и «Думок проти течії». Для первых — объектом ненависти, для вторых — любви.
Преходящее и непреходящее
…Прошло три четверти столетия. Из них свыше полувека произведения Хвылевого были под запретом, а имя его открыто только для шельмования. И, пройдя это адское горнило, оно, говоря словами Шевченко, «в душі людській возобновилось».
Хвылевый предстает сейчас как одна из наиболее значимых фигур украинской литературы ХХ века. Всего лишь десяток с лишним лет посчастливилось ему творчески работать, но он находился в центре интеллектуального движения в Советской Украине, был одним из главных и плодотворных строителей новой революционной литературы, генератором многих идей, наложивших отпечаток на культурный, духовный облик того времени; неутомимым инициатором бесчисленных начинаний, всегда подавлявшихся «сверху», но успевавших давать красноречивые результаты. На нем сходились множество «нерв­ных связей» тогдашней литературной жизни и борьбы.
Хвылевый весь соткан из противоречий, которые все же не только не лишают смысла противоречащие друг другу мысли и настроении, а питают их. Это и противоречия между мечтой «про голубу Савойю», между ориентацией на «психоло­гічну Европу» и на мистическо-революционную (в его интерпретации) Азию; противоречие между лозунгами «вікна в Европу» и «азіятського ренесансу». Мы уже видели, как эти, якобы противоречивые, идеи у него скрепляют одна другую.
Три четверти столетия, отделяющие нас от Хвылевого, — достаточный срок для того, чтобы история дала свою оценку не только художественным достоинствам определенных культурных произведений, но и интеллектуальным и политическим идеям того или иного деятеля.
Главная идея Хвылевого: государственная самостоятельность Украины неминуема. Главный аргумент: если какой-то народ на протяжении столетий в разных формах проявляет свое стремление к независимости, то рано или поздно он ее получит и пройдет путь, которым прошли все народы Европы; противодействовать этому — значит тормозить историческое развитие. Во времена Хвылевого такая идея казалась, если употребить его слово, «дерзостю». Через шесть десятилетий она осуществилась. Другое дело, что нынешняя Украина — не такая, какой она представлялась Хвылевому, — но это уже не можем поставить ему в вину. И не знаем, какой она будет еще через шесть десятилетий.
Не случайной и не бесполезной оказалась идея европейской ориентации Украины. И здесь Хвылевый может быть для нас весьма поучителен, склоняя нас к усвоению не внешних форм европейской жизни, иногда разлагающих и преходящих, а вечного культурного и интеллектуального наследия, духа творчества, гражданского сознания и всего того, что сейчас называется гражданским обществом. И нет необходимости доказывать, насколько актуально предостережение Хвылевого от «малоросійства» и «хохляцтва», от загипнотизированности «московським диригентом», от инерции многовекового самодовольного и агрессивного рабства.
А как быть с «азіятським ренесансом»? Он происходил и происходит, хотя и не совсем в тех формах, которые представлялись Хвылевому. Но отчасти — и в них. Разве не подтвердилась его мысль о том, что энергия революционного движения затухает в Европе, а с большей силой вспыхивает в Азии? И что коммунистические идеи будут побеждать в Азии? Так и произошло в ХХ ст., особенно во второй его половине. Только к Азии нужно прибавить еще Африку и Латинскую Америку. И хотя коммунистический эксперимент во многих странах Азии и Африки провалился, но он дал мощный импульс национально-освободительному движению на этих континентах.
А как с миссией Украины, ее главенствующей ролью в этом движении? По понятным причинам она эту роль не смогла сыграть, поскольку и сама она, Украина, тогда была подавлена как субъект мировой политики.
Сейчас геополитическая ситуация в этой части мира полностью изменилась. Но у молодого государства Украина есть шанс стать важным фактором экономического, политического и культурного сотрудничества стран Причерноморья и Средней Азии, опираясь, в частности, и на исторические традиции такого сотрудничества, и на соответствующие факты нашей культуры.
Как видим, и здесь Хвылевый может нам кое-что подсказать.
Я далек от того, чтобы экстраполировать на современность взгляды Хвылевого 20-х годов прошлого века. Но давайте учиться у него жить Украиной, мыслить Украиной, искать пути Украины в мир.
*Сокращенный газетный вариант инаугурационной лекции, прочитанной в Национальном университете «Киево-Могилянская академия».