Андрей Приходько: Любовь как метод

Актер и режиссер Андрей Приходько — человек для нашей театральной среды уникальный. Бывший харьковчанин, ученик Петра Фоменко, актер и режиссер его знаменитой «Мастерской», чьи спектакли шли в ведущих российских театрах, с 1998 года живет и работает в Киеве. В настоящее время Приходько заканчивает работу над драмой Кальдерона «Жизнь — это сон» в возглавляемом им Театральном центре при Киево-Могилянской академии.

— Драму Кальдерона «Жизнь — это сон» однажды вы уже ставили. Кроме того, уже дважды создавали спектакли по «Маркизе де Сад» Юкио Мисимы. Почему вы постоянно возвращаетесь к этим текстам?

— Стреллер ставил своего «Арлекина» не то пять, не то семь раз — в одном театре! Я же работаю в разных. От этого все меняется. Ведь от подбора творческих людей радикально меняется даже смысл спектакля. Кстати, мой первый спектакль по Кальдерону, который я поставил в 1996 году, шел пять сезонов в театре Вахтангова. Я очень давно мечтал поставить «Жизнь — это сон» с киевскими актерами. Они совмещают огромную глубину с гротескностью, необходимой для прочтения Кальдерона.

— Сейчас часто говорят о том, что наше время напоминает эпоху барокко, эпоху Кальдерона...

— Точно.

— ...И это не первая ваша постановка, основанная на барочных текстах. Вспоминается как минимум «Трагедокомедия о воскресении мертвых» в театре им. Франко. В барокко вас интересует то, что актуально сегодня, или какие-то универсальные мотивы?

— Для меня актуально то, что является исконным. Театр я понимаю как поиски источника с помощью виноградной лозы. Человек находит источник, потом, конечно, никто не вспомнит, кто был первым, но все будут черпать оттуда. Мне нравится существовать в своей профессии именно так. Кальдерон — это первозданный, истинный, вечный источник. В его текстах заключена полноценная модель бытия. Пьесы Кальдерона состоят из трех хорнад. В первой части человек бросается в одну сторону скитаний и жизненных ошибок — подчиняется обстоятельствам. Потом он старается освободиться от обстоятельств, существовать только для себя, удовлетворять только свое эго. На этом полюсе человек снова не находит гармонии. И только освободившись от власти контрастных полюсов, в этом разрушенном мире он начинает понимать, что выжить ему поможет гармония. В конце концов, Добро, Бог, Гармония — разные имена одного и того же.

— То есть барочная модель мира наиболее вам близка?

— Я ее как родной язык ощущаю без слов, без перевода. Впрочем, думаю, этот выбор бессознателен. И когда мне напоминают об этом ряде воплощенных барочных произведений, я понимаю свою связь с барочным мироощущением.

— Большинство украинских актеров и режиссеров, как только попадают в Москву, тут же перестают чувствовать себя украинцами. Почему вы решились вернуться в Киев после успешного старта в московских театрах?

— А меня в Киев тянет! Я здесь прожил год после армии, а затем уехал и поступил в
ГИТИС. Позже начал играть в «Мастерской Петра Фоменко», но обратно в Киев тянуло постоянно. Когда в Израиле был, даже записочку в Стене Плача оставил: «Хочу в Киев!». А когда нашему беспризорному театру наконец решили предоставить помещение, это оказался именно бывший кинотеатр «Киев». А я в это время решил возвращаться. Так мы вместе и переехали — Фоменко в «Киев», а Приходько в Киев. «Фоменки» меня вначале не понимали, дескать, ну как же так, какой смысл... А в следующем году они сами приехали сюда на гастроли. И у них просто челюсти отвисли. Когда они увидели Труханов остров, этот рай посреди большого города, сразу сказали мне: «Андрюха, мы тебя понимаем». Киев мне как-то по душе. Нужно любить и чувствовать этот город. Думаю, что такие вещи, как Майдан Незалежности или атомный реактор, построенный над Киевом, — это все от нелюбви делается. Киев уже столько пережил, он все что угодно переживет, так что не нужно заставлять его терпеть наши глупости.

— Среди киевских театралов бытует мнение, что между уровнем киевского и московского театров — пропасть. Насколько эта пропасть реальна, насколько — воображаема?

— Этот комплекс в большей степени надуман. Я безумно люблю своих «фоменок», но сегодня меня подпитывает влюбленность в киевских актеров. Они настолько открыты, эмоциональны, что мне остается думать об одном: каким образом мне как режиссеру быть с ними на одном уровне? Отношения между актером и режиссером — это акт любви. Если актеры столь чувствительны, ты вынужден ставить им соответствующие задачи. Так что киевские актеры — мои возлюбленные. А в любовных делах ни о какой провинции не может быть и речи. Здесь нет никаких соревновательных критериев. Незачем сравнивать таланты, когда происходит акт любви, акт божественного освобождения. К театральной профессии, как к сексу, каждый относится по-своему — кто-то этим молится (я о тантрическом сексе), кто-то — деньги зарабатывает. Для меня театральные дела — это как любовь.

А вот чем киевские актеры действительно отличаются от московских — они работают не на том языке, на котором молчат. Окуджава об этом сказал: «как дышишь, так и пишешь». А большинство наших молчат на одном языке, а говорить начинают на «театральном украинском». И это просто мертвенно! Дело не только в том, как это звучит. Из-за этой искусственности речи закупориваются канальчики фантазии, получается, что живой талантливый человек выдает некое ограниченное количество штампов для рабочего пользования. Вместе с языком мы ограничиваем свою фантазию. Когда человек на сцене говорит не так, как молчит в жизни, она несвободен в своих эмоциях. Гротовский учил, что нужно освобождать себя, свой телесный аппарат ото всех преград. А если мы дышим и думаем одинаково, а затем ставим себе барьер, ничего божественного, ничего естественного не выйдет. Думаю, это также проблема украинского сознания — владеем огромными сокровищами Божьими, а удовлетворяемся секонд-хэндом. Вот такую болезнь я чувствую у киевских актеров, которых очень люблю, чья природа мне очень нравится.

— Как по-вашему, что такое провинция?

— Кроме известного выражения, что провинция — понятие не географическое, я думаю, что провинция — это нелюбовь. Объект любви — это всегда центр наших эмоций. Наши усилия туда направляются. А нелюбимое нами так и остается периферией. Но проблемы нужно замечать именно для того, чтобы реализовывать свою любовь. Проблема Киева в том, что здесь принято не любить. Не любить Киев по сравнению с Москвой, не любить наше искусство по сравнению с чужим. Многие киевляне вообще не бывали в Москве — но автоматически не любят Киев по сравнению с ней. Только любовь превратит этот город в центр, «метрополию». Полюбишь эти склоны, полюбишь эту природу — сразу станешь «центровым».

Когда-то нам навязали мысль, что украинский театр начался в ХІХ веке, именно тогда, когда он был кастрирован сельской тематикой, когда городские, аристократические темы были просто запрещены. Не хочу умалять роль наших корифеев, но украинский театр родился намного раньше, и произошло это в стенах Киево-Могилянской академии. Барочная школьная драма входила тогда в контекст театральных достижений Европы. Это было развитие с осознанием традиции, с оглядкой на греческую трагедию. Поэтому я очень обрадовался предложению возглавить Театральный центр при НаУКМА.

— Какие еще проекты вы планируете?

— Знаете, я считаю, что в театре свои планы лучше обнародовать сразу на афишах, с конкретной датой и местом. «Жизнь — это сон» Кальдерона — пока только первый проект, осуществляемый нами при поддержке руководителя Культурно-художественного центра Могилянки Елены Замостян, а также президента НаУКМА Вячеслава Брюховецкого. Я уже говорил, что давно мечтал поставить Кальдерона с киевскими актерами. И вот однажды мне звонит мой друг поэт Андрий Бондар: «Если стоишь, то лучше сядь. Мне здесь перевод Кальдерона принесли». А в моей жизни обстоятельства обычно складываются так, что все происходит естественно, тогда, когда должно произойти. Для спектакля мне необходимо было пространство, где зрителей можно было бы расположить по четыре стороны от сцены. И вот я вижу это помещение в Могилянке, где со времен военно-морского училища была столовая для защитников отечества, и понимаю, что это именно то, что мне нужно. Кроме того, я был поражен потенциалом Могилянки, и заразился идеей возродить это место как колыбель украинского театра. Здесь огромные возможности — большой зал, малый зал, две галереи, где театр можно синтезировать с живописью и другими искусствами, а также двор, пригодный для проведения уличных представлений. Сейчас я хочу сделать «Жизнь — это сон» мобильным спектаклем, независимым от помещения, его можно играть даже под открытым небом. Спектакль будет сопровождаться музыкой Марины Денисенко в исполнении Ансамбля старинной музыки при НаУКМА. Хореографией занимается Ирина Задаянная. Играть будут Кирилл Бин, Роман Равицкий, Олег Примогенов, Михаил Жонин, Галина Святая, Наталия Линецкая и другие. Премьера запланирована на седьмое и десятое октября. Приходите!

Театральный центр при
НаУКМА должен быть очень разноплановым. Есть идея возродить произведения, которые были когда-то созданы в этих стенах. Одно из них — «Трагедокомедию о воскресении мертвых» — мы играем с Богданом Бенюком в театре им. Франко. Кажется, репертуаром школьной драмы никто больше не занимается. А мне хочется привлечь к постановке студентов Могилянки — ведь эти тексты изначально не были рассчитаны на профессиональных актеров. Предчувствую кайф — собрать воедино эти тексты и испытать свою фантазию, работая с непрофессионалами. Результатом может быть целая серия театральных действ. Киево-Могилянская академия сильно импонирует мне своей мощной карнавальной энергетикой, совмещением суровой академичности с такими акциями, как, скажем, мытье памятника Сковороде. Я хочу «намагнитить» это место творческими личностями, собрать здесь разнообразные театральные силы, приглашать сюда артистов, художников, сценографов. Для меня важно прочувствовать контекст поисков, новых театральных идей. Я помню еще с Москвы, сколько прилагалось усилий для того, чтобы найти помещение для Центра Мейерхольда. Это же очень сложная штука — помещение. А здесь есть превосходная база.

— Почему среди современных украинских режиссеров все более популярной становится малая сцена?

— Для меня не принципиально — большая сцена или малая. В театре им. Франко я собираюсь ставить пьесу Калидасы «Шакунтала» в переводе Гната Хоткевича на сюжет из «Махабхараты» — как раз на большой сцене. Метраж здесь не главное. Театр — это контакт. Выбор сцены зависит от того, какого типа контакт мы хотим установить. Это кино опосредствуется целлулоидом, а театр удивляет непосредственным контактом.

— Кто из украинских театральных режиссеров нравится вам больше всего?

— Вот, скажем, харьковский театр «Арабески» Светланы Олешко — они же невероятные вещи делают! Само их существование вопреки обстоятельствам о многом говорит. К сожалению, до сих пор не удалось посмотреть «Критические дни», их последний спектакль. Своими честными поисками, блужданиями мне нравится Богомазов, хоть я далеко не во всем с ним соглашаюсь. На последнее «Мистецьке березілля» приезжал львовский Театр имени Леся Курбаса, и я почувствовал в их спектаклях что-то настолько родное, фоменковское. Как раз тот случай, когда чем дышат, тем и пишут.

— Что бы вы хотели изменить в нынешней театральной ситуации в Украине?

— В первую очередь необходимо создать систему театрального менеджмента, которая занималась бы построением украинского театра, а не только привозом-отвозом спектаклей за границу. Второе — это драматургия. Надеюсь организовать в Могилянке театральные чтения, которые могли бы стать структурой реализации пьесы от написания к сценическому воплощению. Это будет происходить по такой модели: первый этап — чтение произведений самими авторами. Второй — проведение режиссерских проб на эти тексты. Третий — победитель этих проб получает грант на осуществление постановки. Драматургия не может существовать в ящиках. Кроме того, для Киева одной театральной школы мало...

...Но начинать нужно все равно с любви. Где любят — там родит.