Застольный период

Первая премьера стартовавшего столичного театрального сезона - "Сегодня ужина не будет" (Киевский театр "Золотые ворота", режиссер Жюль Одри, драматург Антонио Аламо).

Хрущев, Булганин, Маленков и примкнувший к ним Берия однажды вечером собираются на Ближней даче. И нервно ожидают своего патрона, идейного вдохновителя, многовекторного руководителя - Иосифа Виссарионовича Сталина.

Ближняя дача, как известно, - место историческое, метафизическое. Здесь неожиданно почил отец народов, который, по прогнозам, должен был жить вечно. И даже Эдвард Радзинский до сих пор полон литературных сомнений: соратники ему помогли уйти в астрал или же сам дух испустил?

1953-й - в жизни СССР и в частной жизни генералиссимуса - полон тайн и подковерных политических интриг. В свою очередь испанский драматург Антонио Аламо в пьесе "Больные" явно не претендует на идеальную историческую реконструкцию сложных событий именно того переломного года.

В конце концов, эту же пьесу, фрагмент которой поставил в Киеве Жюль Одри, можно со спокойной совестью отнести к популярному мифотворческому жанру - "СССР глазами иностранных туристов".

Но поскольку история в пьесе - старая, а режиссер - молодой, а некоторые актеры и вовсе юноши пылкие со взором горящим, то ожидаемый сценический концепт - не ретро-архаика с беззубым старческим шамканьем о "природе тоталитарной власти"… А именно здесь, как мне видится, все
локальней, энергичней и скромней. Скажем так, здесь камерная попытка не "исследования", а "наблюдение" за симптомами болезни, в разные эпохи различную власть характеризующих.

Болезнь называется мегаломанная паранойя.

Здравствуйте, доктор.

Техника обольщения зрителя на спектакле "Золотых ворот" максимально наглядна и откровенна. Публика располагается не в привычной зрительской зоне, а по периметру достаточно ограниченной сценической площадки: вокруг длинного стола.

Коллективное застолье - артистов и зрителей, юмора и пафоса, болезни и разума, изящества и легких понтов - всего, впрочем, в меру.

Явление соратников-изуверов, этих голодных волков, на пиру Валтасара настраивает наблюдателя-зрителя на ироничный, даже слегка ернический лад. Корпорация сталинских монстров - это корпорация офисных служащих.

Хрущев, Маленков, Булганин и примкнувший к ним Берия - в приталенных узких брючках, в стильных рубашках, в узеньких галстуках.

Стиляги из Кремля. Типичные белые воротнички. Участники "Вечернего квартала" или КВН.

Ожидание на этом пиру ("где все мертвы друг к другу", как писала Ахмадулина) превращается в захватывающую интерлюдию. Тертые калачи и голодные мальчики за одним столом смотрятся как скованные одной цепью, скованные животным страхом подчиненных, которых впереди ожидает интересная участь.

Напряженное ожидание пахана в какой-то миг нарушает то ли детское, то ли старческое кряхтение-свистение под столом. Как будто бы под оным ожил загодя припрятанный новогодний подарок.

И вот пахан-хулиган, как Соловей-разбойник, бодро выскакивает из своего логова. В очередной раз прослушав online (под столом) все тайны и заговоры своих потенциальных погубителей. Среди которых, естественно, есть и один главный подозреваемый. И его, разумеется, Кобе нужно немедленно вычислить и тут же расстрелять...

Эмбрион этого спектакля возник в рамках режиссерских лабораторий под кураторством НСТДУ, Театра оперетты и "Золотых ворот" еще год назад. Тогда получасовой фрагмент испанской пьесы на этой же сцене был разыгран безоговорочно успешно. Микс не лучшего на этой земле произведения про Иосифа Виссарионовича показался мне концентратом остроты режиссерской мысли и сильной молодой энергетики. И даже, простите, какого-то артистического тестостерона, поскольку практически все главные роли в сюжете - мужские.

Теперешний более продолжительный формат этого же сюжета Аламо, честно говоря, навевал предвкушение, что француз пойдет дальше-дальше-дальше в своем желании еще больше заострить сценический текст. Грубо говоря, максимально "обуфонадить" его, "остендапить".

Предчувствия обманчивы. Полный метр премьеры выглядит не растянутым скетчем, не агрессивным трюкачеством, а скромным желанием скромного режиссера-француза как можно дольше поколдовать совместно с украинскими актерами. Что-то наворожить вместе с ними на маленькой сцене, не впадая в экстатичность режиссерского самовыражения. Судя по всему, их объединила в работе мирная сковородинская философия "сродної праці".

Сцена из спектакля

Вот и нет в этом офисе никаких постдраматических фокусов от европейского режиссера. Пожалуй, кроме горсти пудры из рук Боба Уилсона. Ею тщательно вымазаны лица актеров.

Пир Валтасара достаточно камерный, стильный.

Этот пир прессует страхом-ужасом каждого персонажа. В том числе и главного.

Внешний рисунок спектакля - закрытая вечеринка в жанре "офисной трагикомедии". Подобная, по мнению француза, могла бы развернуться на Ближней даче, на дальней. На любой другой. Там, где власть неизлечимо больна. И, соответственно, больны все прихожане и присные.

Режиссеру не требуется экранов и других документальных свидетельств диагноза болезни. Ни сталинской кинохроники, ни картинок из современной Северной Кореи или РФ. Или других мест, не столь отдаленных.

Поскольку болезнь власти не имеет границ. Не предполагает даже отдельных палат под номером 6.

В этом смысле довольно-таки кроткий режиссерский взгляд на агрессивную природу больной власти и отличает спектакль: его темпоритм, его психологический пульс, его артериальное давление.

Начавшись как игра голодных волков-менеджеров, изнемогающих в ожидании неведомого вердикта, спектакль перетекает в игру, где по Агате Кристи убийцей может оказаться каждый. В том числе и главный - подозревающий.

Офисный стиль, штучки-брючки - здесь лишь трагикомическое уравновешивание игрового и серьезного, ретроспективного и современного.

"Молчат растерянно наши боги!", - констатировал еще Эврипид.

Так и здесь: нечто существенное порою только в молчании жертв-палачей, этих самых Хрущева, Маленкова, Булганина и примкнувшего к ним Берии.

Молодые актеры раскованно играют спрессованный страх офисного "политбюро". Поэтому обязательно назову исполнителей - Дмитрий Олейник, Андрей Полищук, Виталий Ажнов, Владимир Ковбель. Есть здесь и девушка в роли арфистки Прокофьевой - Анна Глухенька.

Социополитические коды камерной постановки достаточно четкие, их несложно взломать за полтора часа действия, соизмеряя политическую паранойю середины ХХ в. и начала нашего третьего тысячелетия. Возьми, как говорится, тетрадочку, раздели страничку пополам и по разные стороны проставляй крестики: как оно бывало тогда, и как происходит сейчас?

Сцена из спектакля

При этом в энергоструктуре спектакля важен не только внешний социополитический дискурс. Есть и подтекст. И на мой взгляд, это сугубо театральный подтекст - узкопрофильный. Когда офисная игра жертв-палачей метафизически переливается из сосуда условного офиса и перетекает в иной интерьер - воображаемого мною адского театра. Где главный режиссер-параноик - как Сталин на Ближней даче. А каждый актер с коллекцией своих комплексов, фобий и страхов - как затравленный член "политбюро", как злая кукла-марионетка, обработанная пудрой от Боба Уилсона.

Нервный, насмешливый и подозрительный Сталин, каким его играет актер Иван Шаран, - это и есть режиссер-параноик, творческая, так сказать, личность. Кровопийца, для которого поиск врага внешнего и внутреннего, а также игра в кошки-мышки, а еще муки над очередным "спектаклем" порою гораздо важнее, нежели сам художественный результат-приговор.

Такой режиссер-параноик как здесь, в спектакле, их всех (актеров, членов "политбюро") и видит, и не видит - одновременно. Он смотрит на них как будто бы сквозь целлофан. И все они -Хрущев, Булганин, Маленков и примкнувший к ним Берия - лишь фрагменты его параноидальных театральных галлюцинаций. Но не люди. Здесь каждый - только фантомный враг, здесь все актеры - только на роли негодяев.

И вот, наконец, подхожу к важному моменту и в данном оперативном отклике, и в самой премьере. Этот момент непосредственно связан с личностью артиста, играющего Кобу. Это Иван Шаран.

Возможно, таки не зря наш "Карпенко" силосует сотнями разных абитуриентов-студентов в своих закромах. Если хотя бы одна подобная интересная актерская личность раз в год из тех недр выбивается в люди.

В случае с этим артистом есть поразительное сочетание детского, достаточно хрупкого, нутра и какой-то пугающе взрослой, даже "уркаганской" наружности.

Внутри этот актер совершенно свободен. И, кажется, для него нет никаких пределов и преград, которые помешали бы ему легко нырнуть в любой жанр, в любой режиссерский замысел.

Незамысловатый текст испанской пьесы ему удается произносить непринужденно, совершенно органично, балансируя на грани ироничной банальности и взрослой трагедии. Причем без эстрадной патетики, но, порою, с разумным надрывом, с мягким юмором,а то и с какой-то взрослой старческой желчностью.

Чем хрупче мир, тем нахальнее я его обживаю. Так мог бы сказать и главный герой спектакля, товарищ Сталин, сыгранный Шараном.

Причем сыгранный в манере некоего магического реализма. Поскольку молодой артист способен обволакивать пространство сцены-зала магическими обертонами своего рычащего и пронзительно детского тембра. Его энергетика максимально загоняет в угол и зрителей, и сценических партнеров. И это только на пользу спектаклю.

В финале, свернувшись калачиком, он бьется в конвульсиях буквально в ногах зрителя. И сердобольные театралки, поверив не Сталину, а мальчику, лихорадочно ищут в косметичках валидол или корвалол. Все-таки жалко его, больного.

Молодой актер играет в спектакле старое зло, которое можно назвать "Сталиным", "Лениным". Или каким-нибудь другим бесом. Но суть старого зла - под любой этикеткой - неизменна. Власть как болезнь. Как неизбывная мегаломанная паранойя.

Сцена из спектакля

Этот же magic boy (с бородой) внутри корпоративной театральной вечеринки, несомненно, универсальный режиссер-параноик. Причем в том театре, который сам и создал вокруг себя, вообразив себя же принцем Гамлетом с черепом бедного Йорика в руке. Непреднамеренно его сценический сюжет похож на застольный период в каком-то театре накануне какой-то роковой премьеры.

Угнетенные актеры разбираются в загадочном тексте предполагаемого приговора. Изнемогают от собственных комплексов и бремени навязанной им пьесы.

Они тихо ненавидят - и самих себя, и творца-параноика.

Но вот он пришел. Все замерло. Все онемели.

"Тихо, идет репетиция!".

Возможное название предстоящей премьеры: "Приглашение на казнь".