ВЛАДИМИР ФИЛАТОВ: «СКУЛЬПТУРА ГАРМОНИЗИРУЕТ ПРОСТРАНСТВО»

Нынешняя весна богата художественными открытиями. Вот и недавно в выставочном зале «Золотые ворота» демонстрировался совместный проект художницы Анны Колос и скульптора Владимира Филатова. Броская декоративная живопись и изысканная бронза удачно дополняли друг друга. Мы разговорились с Владимиром Филатовым, пребывавшим в заметной эйфории от чрезвычайно благоприятной встречи его творчества зрителями. До того, как полностью отдаться искусству, он был спортсменом, играл в волейбол, окончил инфизкульт, затем работал массажистом в Октябрьской больнице на кафедре хирургии и в кардиологии.

— Там было две палаты послеоперационной реабилитации. В одной я работал, и мои больные выкарабкивались через два дня, во второй лежали по 15 суток. Я поднимал их со швами, они ходили, держась за швы, но ходили. Все дивились, как это мне удается.

При этом я посещал творческие скульптурные мастерские, тогда у меня это было добротное хобби, что ли. Я рисовал всю жизнь — и в школе, и когда спортом занимался. Травмы, болезни я проводил с карандашом. И я понимал, что надо было или застыть в состоянии любительства, или идти дальше и тратить на творчество все 25 часов в сутки. Я решился. Уже была семья, ребенок, а я пошел на стационар художественного, на шесть лет. Жена была категорически против, ей казалось, что это какие-то богемные навороты, натурщицы, Бог знает что. Но потом она меня поняла.

— Интересно, после такого жизненного опыта: волейбол, потом массаж, когда вы изучили человеческое тело не по атласам, когда уже выработали свой стиль в скульптуре, — дал ли вам что-нибудь художественный институт?

— Безусловно. Мне попались очень хорошие учителя, я им за многое благодарен. Но если бы не мой опыт, не инфиз, я бы в целом живопись и скульптуру не осилил. Вход в результат в спорте и в результат в искусстве для меня одинаковы. Вот это момент куража... Я вхожу в кураж благодаря той организованности, которую постиг, занимаясь тренировками в спорте. Два года я пытался поступить в худинститут, и в конце концов меня приняли — сразу на второй курс. А потом был памятник афганцам...

— Тот, что на Харьковском массиве?

— Академия художеств приобрела несколько огромных, в три обхвата, дубовых кряжей для решения своих паркетных вопросов. Я выпросил один из них у академика Бородая. Это был страшный риск. Я вырубал монумент прямо в материале. От постоянной работы молотком у меня на плечах выросли бугры под Шварценеггера. Я ни в один пиджак не мог влезть. Это был египетский труд. Самое сложное было сохранить мозги — от постоянного тюканья они тупеют. Но мне было что сказать. Многие мои ровесники остались там или вернулись калеками. Когда еще в 80-м я увидел первых ребят, вернувшихся оттуда с трясущимися руками... «Володя, — говорили они, — нас там обзывают оккупантами... » Друг мой, раненный в обе ноги, чудом выживший... Или Саша Черевичко, по прозвищу «Сандаль», аспирант в инфизе, на кафедре плавания, пришел без ноги... Мы понимали, что это бред, что мы повторяем вьетнамский вариант. И надо было обрести гармонию в собственной душе. Я достал материал и попытался сделать им памятник.

Деревянный оригинал я подарил комитету солдатских вдов. Потом меня попросили установить его в парке на Харьковском массиве. Я отлил его в бронзе, и каждый день у него тюльпаны, и не сбита ни одна буква, а ведь там окраина, босячня, и за медью нынче идет настоящая охота. Он называется «Афганская Голгофа», или «Обманутые мальчики». Я его решил как оборванное распятие. Камень там стоял с момента открытия парка, и этот камень в моей композиции оказался расположенным на восток. Птиц я придумал — мне нужно было уравновесить фигуру, и я слепил ласточек, бьющихся об этот камень. А потом мальчики плакали, глядя на ласточек. Оказалось, в Афганистан ласточки летят на зиму. Но зато комитет афганцев восемь месяцев задерживал мне выплату гонорара. Видимо, они «прокручивали» эти деньги через какой-то банк, а я восемь месяцев питался одним воздухом.

— Ваши работы в бронзе и в мраморе, представленные на выставке, отличаются, на мой взгляд, необычайным чувством гармонии: изысканные линии, духовная устремленность, покой... Вам не хотелось бы создать нечто более жесткое, резкое, в авангардном ключе?

— Оправданность скульптуры в том, что своим постоянным присутствием она гармонизирует окружающее пространство и создает свою собственную среду гармонии. Я пытаюсь привести в равновесие: человека, среду, тот мир, который мы взяли на себя и оставляем, продолжая его. Навести порядок в душе, и через нее — в пространстве нашего обитания — вот задача скульптуры. Я хочу, чтобы, видя мою работу, скажем, «Пробуждение», или «Адам и Ева», у вас возникло желание одеть чистую одежду, быть в достойной форме, я хочу создать уютно-талантливую среду. Даже умышленно размер моих скульптур нетрадиционный, невыставочный. Он рассчитан на индивидуальное восприятие. Человек утром просыпается, видит мою девушку — и он уже внутренне организован, он ощутил гармонию пространства. Она его формирует, создает определенный нравственный и тематический ряд. Сейчас большая растерянность в умах, она создает проблемы для людей созидающих. Не надо громоздить большие патетические программы, надо создать уют, комфорт для себя и для других и формировать пространство для будущего. Тогда нам не будет стыдно перед детьми. Это моя основная тема. Это то же врачевание, та же медицина, но духовная. Я бы не стал менять шило на мыло без этой задачи.

— Я обратил внимание, что многие из пришедших на выставку, видимо, врачи.

— Это люди, с которыми мне повезло работать, приличные ребята с высоким нравственным уровнем. Они бы не пришли, если бы не понимали, для чего я ушел из медицины.

— Я слышал, что вы работаете в мастерской, где снимался фильм «Полеты во сне и наяву»...

— Работал. Эту мастерскую, где в свое время, еще до меня, Роман Балаян снимал свой знаменитый фильм, год назад затопил бизнесмен, купивший квартиру наверху. Он сваливает на жэк, мол, дом давно не ремонтировался, все трубы проржавели. Ну, поменяли трубы, через десять дней прихожу — Бог мой, мастерская, а она в Бехтеревском переулке, в полуподвале, вновь залита. На сей раз — под потолок. Уровень воды — метр семьдесят пять. Все, что было сделано еще со студенческих времен, четырнадцать почти готовых работ, портреты, композиции... Библиотека... Все погибло. Был момент абсолютного отчаяния. Этот человек до сих пор не возместил мне убытков. Мне не на что сделать ремонт, и пока я без мастерской. Вот и гармонизируй вокруг себя пространство...