Вернись в Сорренто!

Театральная неделя в столице прошла под лазурными знаменами. На круги своя Янукович пока не вернулся. Зато сюда опять нагрянул Виктюк. Вместе со штатной «армадой» и спектаклями не первой свежести в рамках притянутого за уши мероприятия «Роман с Киевом».
Публика с не самым архаичным стажем здесь хорошо помнит Виктюка кондиции конца 80-х на сцене Русской драмы. Когда шли блистательные (определение ненавижу всеми фибрами, но оно подходит) «Священные чудовища», «Уроки музыки», «Дама без камелий». После чего последовала известная хронология помпезных наездов на Киев в формате либо просто периодических коммерческих гастролей, либо под вывеской, придуманной Проскурней, — «Вік-Тюк» (для специальной декады, по финансовым итогам которой спонсор — концерн М.Бродского «Денди» — потерял, полагаю, больше, чем сто долларов)
Все «романы», как известно, со временем превращаются в обыденное и не всегда комфортное сожительство — причем по расчету. И последние лет десять у Р.Виктюка с Киевом не то, чтобы «роман», как он декларирует, а некая форма «отношений». В основном финансово-экономических. Это период, когда, к моему трагическому сожалению, залы на его спектаклях заполнены, а в ощущениях — пустота. Недавно в Москве спросил у критика Романа Должанского: «Почему не пишешь о Романе Григорьевиче? Причем будто целенаправленно — ни об одной последней премьере?» — «Что ты… Романа Григорьевича приятно встретить, поговорить, посмеяться… А чтоб рассуждать! Ну, ты же понимаешь». Я понимаю только то, что для части критического легиона Виктюк в последнее время — фигура всепонимающего умолчания. Уставший гений, «субкультурный театр», «перед заходом солнца», «ведь он так много сделал», «бабочки-бабочки улетели и превратились в толстых прожорливых гусениц» — зачем сонного человека тревожить? Надо.
То, что в этот раз Виктюк показал на гастролях, — это уже не усталость и даже не сонливое разочарование. А разложение какое-то. Допускаю, что любой дискурс о нынешнем Виктюке — это такая же серийная банальность, как и его текущие произведения. Но, Матерь Божья, эмоции-то неутолимы. невозможно поверить, что энергичный и обаятельный человек, облаченный в очередного «Версаче», еще на моей памяти возвышался на баррикадах эстетических новшеств и творческого непокоя. Только дальше, как и в этой статье, все по шаблону. шли годы, бурь порыв мятежный, видимо, развеял прежние мечты, приручив его и нас к лексике «полуудача», «провал», «полупровал», «аренда», «гарантия». А еще гастроли, шмотки, заработки, гонки... До последнего вздоха. Будто кто-то сзади хлыстом подгоняет, лимитируя время для передышки, наполняемости мысли, обновления восторга… Всех тех состояний, осмеянных нынче кислотными борзописцами, из которых рождается театральное таинство. Но, увы, даже «священные чудовища уходят не сразу, они еще долго коптят небо, ведь тщеславие их безгранично, как и отвращение к себе», — писал один из любимейших его авторов Теннесси Уильямс в «Сладкоголосой птице юности». Художественная прочность Товстоногова или человеческая скромность Фоменко — дефицитные режиссерские достоинства, и, в принципе, обладают ими далеко не все, а особенно в текущее время пиара во время чумы, когда болтать все равно, что Косте Треплеву стреляться в десятке скверных «Чаек». «Новое театральное время» заражает особой формой птичьего гриппа — они уже «не сладкоголосые птицы» (образ Уильямса предполагал посыл только к творчеству), эти — исключительно птицы-говоруны и попугаи-трескунишки… Я уже не могу и не хочу знать и слышать, где и с кем они живут, что едят, с кем спят, на кого обижаются, на каких Сейшелах отдыхают, — я хочу видеть то, что они делают в свободное от таблоидных выходок время. Иногда, впрочем, приходится закрывать глаза даже от вожделенных «видений».
...По гамбургскому счету театр имени Его, увы, многими давно не воспринимается всерьез. Ну, так, осталась магия брэнда, законсервированная сценотехнология, эхо скандалов начала 90-х и съемки в «Большой стирке». Но ни он, ни я, ни вы, к сожалению, вовремя не спохватились, когда этот самый театральный «БуревЭсник» на наших же глазах превращался в самооплот театральной рутины. Это еще ужасней, чем МХАТ в разгар 50-х, когда играли Сафронова, это даже смешней, чем Театр Франко в разгул 60-х, когда играли тоже Сафронова, пользуясь одними штампами. Лет десять назад во время репетиции в том же Театре Франко Виктюк кричал на одну из своих актрис: «Не играй, как Копержинская! Не надо мне, как Ужвий!» Сейчас я хотел бы найти в его «труппе» хоть одну актрису (или «актриса»), которые попытались бы сыграть «так, как» Ужвий. Или что еще невероятней, «так, как» Копержинская. Артисты в этом театре (даже самые звездные звезды), в основном, всегда были марионетками — и такая доктрина никого не смущала. Теперь они и вовсе выродились в бессмысленных кукол. Где их только понаходил для последнего «призыва»? Возможно, в районе сквера Большого — такие все безликие, скверноголосые, неуклюже двигающиеся, а от некогда хваленой «эстетики» (когда мог похвалиться хотя бы чужими мускулами») осталась лишь тинейджерская маскулинность. Сугубо мейерхольдовская заимствованная им «концептуальность», когда артист говорит одно, а его движения предполагают нечто другое, в нынешнем случае — уже третье. Потому что у этих «артистов» и руки отдельно, и голоса еле слышны (хотя, между прочим, это «театр у микрофона» со специальными усилителями), а мастерство, а тем более смысл, среди синтетики не стоит искать и подавно.
Но вот ставит «Мастера и Маргариту» — не последнее произведение в иерархии культурных ценностей, и, что само собою предполагается, не лишенное смысла. Сижу (в пятнадцатом ряду, второе место). Смотрю. Полчаса смотрю. Психбольной все еще корчится в конвульсиях. Час смотрю — Воланд все еще болваном блудит по сцене. Полтора часа смотрю — тот же психбольной также корчится, а на сцене браво маршируют «пионЭры» (или комсомольцы?), а на подмостках также разбросаны резиновые бюсты Иосифа Виссарионовича — к резиновым изделиям у постановщика давняя страсть… (В «Пробуждении весны» он разбрасывал резиновых кукол.) «Умер, умер Миша Берлиоз», — кто-то гнусавит в радиомикрофончик. И я понимаю, кто. Потому что, если бы не очень щедрым наследникам М.Булгакова взбрело в голову взимать арендную плату за регулярные постыдные пляски на брэнде «МиМ» («Мастер и Маргарита»), то и за виктюковские подошвы кому-то пришлось бы отстегнуть немало. Выражаясь цензорской лексикой, это «идиологически вредный спектакль», будто поставленный худшими силами студенческого театра МГУ. Формально примитивный, внутренне ничем не наполненный, использующий глупые перестроечные клише (Сталин — палач-призрак, советские песни — идиотизм)... Как будто в том булгаковском времени жили одни придурки, не снимали шедевры Эйзенштейн, Довженко, не писали великую музыку Прокофьев и Шостакович. Неотесанный молодой человек, не сильно увлеченный чтением классиков, столкнувшись с этим самым «МиМ», по неопытности своей решит, будто Булгаков — глупый и бездарный писатель, а главное в его книжке — Сталин, точнее, социопамфлетные антисоветские рефлексии с красными тряпками и ведрами на головах. Отличная актриса Людмила Погорелова (когда-то она играла даже Лолиту) теперь из спектакля в спектакль повторяет одни и те же коммунальные интонации совдеповской тетки с веслом или ружьем, однажды удачно найденные в «Полонезе Огинского», — и сколь еще долго и упорно нужно гробить ее дар? Олег Исаев, тонкий и психологически концентрированный лицедей, теперь только и делает, что призраком слоняется внутри убогих декораций — ни проявления характера, ни прежних прорывов куда-то «за» или «в», как это было в той же «Лолите». Художнику Владимиру Боеру, который оформляет, должно быть, уже трехсотый по счету его спектакль за последние пятнадцать лет, пора бы взять псевдоним Хеопс — почти во всех сценрешениях одни пирамиды и еще грязная пустота сцензадника… Теория пустоты? Из ничего не будет ничего. Если б сочинял на этот «МиМ» отдельный текст, то подписался бы, в отличие от Боера, уже другим псевдонимом — Латунский. Потому что здесь открывается та отрасль прекрасно-ужасного, которую нужно хлестать, не покладая рук. Разумеется, виктюковский «МиМ» — далеко не самая большая скверна и уж совсем не тот знакомый нам тип ублюдочного театра, когда, адаптируя для патологических запросов, например, Шекспира, с пожилых людей сдирают трусы, лифчики, а затем перед всем залом их еще и заставляют обливаться дерьмом… Виктюк — не самозванец с пятью приклеенными псевдонимами, а режиссер, некогда форватор моды, с него был, есть и будет иной спрос, чем с этих — временных, как наше правительство… Вот и спрашиваю: почему из постановок как ртуть испаряется суть, почему черными воронками зияют пустоты актерской беспомощности, почему буйно расцвела суетность, ушла страстность, а мудрость до сих пор не пришла... Неужели не пора?
В нынешнем гастрольном «Романе с Киевом» был еще спектакль «Давай займемся сексом», запрещенный когда-то во Львове, хотя ничего «особенного», того, что мы еще не видели, там нет — обычный скверный анекдот про озабоченных. Но, может, и правильно запрещали. Может, решили таким образом спасать репутацию. Потому что рядом, видимо, уже некому сказать: «Давай займемся смыслом!» Зачем секс в такие-то годы?.. Еще одна оперативно доставленная разлюли-малина — «Мою жену зовут Моррис». Пьеса-пустяк о перверсиях, о мужиках в париках на высоких каблуках и с накладными грудями (артист Бозин это убедительно играет). Для гения такая чепуха может быть мимолетной передышкой перед очередным Ватерлоо, если, конечно, еще о чем-то болит душа и хочется в бой… Но в том-то и дело, что чепуха стала программой. Уже не спасает даже большая литература (см. «МиМ»), а большие артисты в одночасье испарились из текущих постановок, хотя даже в летаргическом сне буду вспоминать, как у него играли Доронина («Старая актриса…»), Демидова («Федра»), Роговцева («Дама без камелий»), Ахеджакова («Квартиры Коломбины»), Неелова («Адский сад»). Теперь даже уайльдо-автобиографическую «Саломею» (последнюю по времени относительную удачу, спектакль формально безупречный, хотя и наивный по идеологии, поскольку Виктюк лучше других знает, что гений Уайльд был не только мучеником, но и человеком-дрянью) покинул последний герой — талантливый Николай Добрынин, игравший Ирода и Оскара. Оказалось, что от перестановки слагаемых даже в режиссуре Виктюка что-то сильно меняется — качество, сумма успеха, внутренняя энергоемкость работы. Да что там, без хорошего артиста получилась просто танцевально-каратистская байка про любовь, похожую на стон.
...Вчера эти во всех смыслах драматичные для меня гастроли закончились, Виктюк уехал… Куда — неважно... Это вряд ли тот традиционный, обожаемый его Боянами «адрес», где на окраине разрушенного Нового Орлеана Бланш ждет последний «Трамвай», где Манон еще надеется на счастье со своим кавалером, где Дориан еще не успел отождествиться с портретом, где пепел сигар Дитрих стряхивает на простыни и в наши мозги, где в «Лебедином озере» плавают еще уцелевшие волшебные лебеди, а не крашенные петухи. «Каждый, кто на свете жил, любимых убивал! Один — жестокостью, другой — отравою похвал!», — еще одну цитату от любимого автора под занавес хотелось бы ему вслед (не от злобности, от горечи) писать... читать… кричать… Но с каждым разом все тише и тише.