Уроки Шостаковича. Дирижер Национального симфонического оркестра Владимир Сиренко: «Мы уже тридцать лет не обновляли свои инструменты»

В нынешнем году мир отмечает 100-летие со дня рождения Дмитрия Шостаковича. В контексте этого события наш Национальный симфонический оркестр решил представить в Киеве уникальный проект — исполнить все симфонии гениального композитора.

Вершина творчества Шостаковича — пятнадцать симфоний. Над мастером, как и над многими знаковыми фигурами советского искусства, тяготело пристальное личное внимание «отца народов». Лучшие годы прошли для него в постоянном страхе, он пережил два ужасных удара коммунистической идеологической машины — в 36-м и 48-м годах, которые навсегда оставили тяжкий след в его жизни.

Позволю себе напомнить читателям некоторые трагические коллизии тех лет, связанные с Шостаковичем…

Первый удар по композитору был нанесен редакционными статьями «Правды» — холуйской реакцией на посещение Сталиным оперы Шостаковича «Катерина Измайлова» и походя высказанное неудовольствие. Вождь любил бывать в бронированной ложе Большого театра, прячась за занавесом. В тот вечер Шостакович со своего места видел лишь спутников, сидевших впереди тирана, угодливо поворачивавшихся к хозяину после ударов литавры и смеявшихся в самых неподходящих для этого местах. Выходя, Сталин буркнул: «Сумбур вместо музыки». И через день, 28 января 1936 года, вышла названная так же статья. Спустя неделю — новый окрик: «Балетная фальшь». По мнению биографов композитора, пасквили состряпал критик Давид Заславский, который таким же образом травил в 35-м Горького, а в 58-м Пастернака. Публикации не были подписаны и «выражали мнение партии и правительства», мгновенно перекрыв кислород всей музыке Шостаковича, хотя опера с грандиозным успехом шла в Кировском театре (83 спектакля) и филиале Большого (97 постановок), и спрос на его балеты был огромен. Тут же состоялись поспешные собрания в союзах композиторов Москвы и Ленинграда. Шостаковича гневно осудили коллеги и критики (помните Латунского у Булгакова?), в том числе Иван Соллертинский и Борис Асафьев, до этого превозносившие его музыку до небес. От него отреклись друзья. Началась травля. В защиту выступили только обратившиеся в Кремль Горький и Булгаков. Шостакович тоже пытался объясниться, но Сталин его не принял. Музыкант ждал ареста, и не день-два, а всегда. Он поклялся не писать произведений, о содержании которых можно судить напрямую, по тексту, и впоследствии не создал больше ни одной оперы.

Несмотря на «осуждение общественности», Шостаковича продолжала съедать творческая горячка, заставлявшая работать очень интенсивно: «Если мне отрубят руки, я буду все равно писать музыку, держа перо в зубах». Новая 4-я симфония была готова очень быстро, ее приняли к исполнению в Ленинграде, начались репетиции. Один из оркестрантов вспоминал, как «в зале сидел худенький молодой человек, не имевший в наших глазах большого симфонического авторитета». Затем, по словам друга Шостаковича режиссера Исаака Гликмана, «в музыкальных и околомузыкальных кругах распространились слухи, что Шостакович, не вняв критике, написал дьявольски сложную симфонию, напичканную формализмом». Под давлением обкома партии дирекция филармонии вынудила композитора забрать партитуру «из производства», и симфония «легла в стол». Следующим ударом стали печально памятные постановления ЦК партии 1948 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», опере Вано Мурадели «Великая дружба», где уничтожающему разгрому подвергся весь «формализм», в частности произведения Ахматовой, Зощенко, Прокофьева, Мясковского, Хачатуряна, Мурадели и Шостаковича.

Лишь спустя четверть века наступила хрущевская оттепель, открывшая, например, возможность приезда в СССР запрещенного Игоря Стравинского. Ее легкий ветерок позволил, наконец, 30 декабря 1961 года сыграть оркестру Московской филармонии под управлением эмигрировавшего вскоре на Запад дирижера Кирилла Кондрашина премьеру 4-й симфонии Шостаковича. Украинскими музыкантами она никогда прежде не исполнялась. Только в середине 80-х ее привозили в Киев Геннадий Рождественский и его оркестр.

Замысел представить в столице все симфонии Шостаковича к дню его столетия дирижер Владимир Сиренко начал с симфонии
№ 4, произведения циклопического, звучащего более часа. За нотами пришлось ехать в Москву. Ленинградский исследователь Софья Хентова определила особенности Четвертой симфонии «субъективностью охвата пластов, узловых для человечества». В ней безудержное изъявление чувств, исступленная исповедальность, как у Достоевского с его постижением многоликости человека. Шостакович сочетает, смешивает, чередует развертывание, сопоставление, вариационность, имитации. Над всем царит парадокс контрастов, метафор, неожиданностей, ошеломляющих внезапностей. Интонационные взаимосвязи симфонии — глубинное соотношение отнюдь не броское, адресованное чуткому слуху с целостным охватом. Отношения «интеллигент — злодей» обобщены, подняты на философскую высоту. Масштабность и глубина этой музыки получили адекватное воплощение в интерпретации Национального симфонического оркестра: слушатели плакали. Нельзя не вспомнить наиболее ярких солистов, хотя весь оркестр, как один могучий организм, в едином дыхании творил на сцене громадное симфоническое полотно. Героями вечера стали Тарас Осадчий (фагот), Андрей Головко (тромбон), Геннадий Кот (английский рожок), Виктор Горностай (бас-кларнет), Валентин Марухно (валторна), Богдан Крыса (скрипка), Николай Микитей (флейта-пикколо). несмотря на 22-градусный мороз, зал был полон, публика устроила овацию.

После премьеры мы побеседовали с дирижером Владимиром Сиренко.

— Я пришел к Николаю Дядюре с предложением о цикле Шостаковича, и вскоре возник совместный с филармонией проект, — рассказывает маэстро. —Мне было важно и для себя, и для публики представить 2-ю, 3-ю симфонии, редко исполняющиеся. Многие услышали Четвертую, которую считаю лучшей у Шостаковича. Ее никто не «корректировал», она была написана без «руководящих указаний» и оглядок на реакцию «структур». Она важна для меня как параллель с Малером, поскольку влияние его на Шостаковича очень велико. И на Западе ее восприняли не «на ура», уловив малеровский дух, в чем я не вижу ничего плохого: скорее здесь трансформация, переплавка Малера «лабораторией» Шостаковича. Конечно, это его интонационный почерк, содержание — личность и тоталитарное общество, свобода и несвобода, конфликт обострен до границ температурных режимов, вечный вопрос…

— Знаю, что вы готовили программу быстро, за неделю…

— Когда мы выходим из своей билиардной (малый зал филармонии, бывшего Дворянского собрания. — Авт.) даже в относительно небольшой Колонный зал, то возникает большой акустический дискомфорт, и я отдаю должное музыкантам, которые ухитряются быстро приспособиться к другим условиям. Сама музыка, поставленные задачи требовали огромного состава оркестра: шесть флейт, восемь валторн, две тубы, много ударных. Мы 30 лет не обновляли инструментов, хотя срок их служения, особенно медных, — 15—20 лет. При нашей зарплате немногие наши артисты могут позволить себе купить собственный хороший инструмент, духовики также работают на оркестровых. Так возникают дополнительные трудности: нужно играть на изношенных инструментах технически сложную музыку.

— Как-то Роман Кофман сказал, что в Европе приходят слушать произведение, а у нас — исполнителя. Вы согласны?

— Мне трудно судить, наш оркестр чаще всего вывозит на Запад «шлягеры» симфонического репертуара. Но когда я был студентом, то как слушатель сравнивал исполнительский почерк Стефана Турчака, Федора Глущенко в госоркестре или Кофмана в студенческом. Сейчас мы не имеем, к сожалению, того слушательского выбора, который был еще в середине 80-х годов, когда приезжали известные мастера, и мы могли судить о качестве украинской школы, сравнивать. Сейчас в Киеве бывают чужестранные дирижеры не самого высокого уровня, к сожалению. Хотя старшее поколение наших оркестрантов помнит не только отличных советских мастеров, но и гастроли Бернстайна, Стоковского, Орманди, приезжавших со своими коллективами, и их выступления с нашим оркестром. Да и выбор солистов был, конечно, богатым.

— Пресса порой бросает филармоническому процессу упрек в склонности к популярному репертуару.

— Я могу говорить лишь о своем оркестре. Мы стараемся представить разные школы, хотя, может быть, мало играем классику: Моцарта, Бетховена, есть такой грех. Когда я вернулся в оркестр в 99-м после работы на радио, то хотел поставить то, что мне было важно и интересно как дирижеру с позиции накопления моего исполнительского репертуара, и я взялся за Малера. И когда это соединилось с интересом публики, критики, получилось счастливое совпадение. Шостаковича мы могли поставить сами, но не уложились бы к столетию, пришлось бы растянуть на два сезона. Мы нашли выход в сотрудничестве с Николаем Дядюрой, вместе работая на одну идею. Сейчас меня спрашивают: «Какой цикл ты еще придумаешь?» — и мне трудно ответить. Я много дирижировал и новой музыкой, и той, которая редко исполняется, так что, возможно, пришло время сказать что-то свое в опробованных произведениях, которые все знают…

— Как вы готовитесь к новому произведению: изучаете книги, записи?

— Я не читаю специально к той или иной программе книг. Хотя после исполнения 4-й симфонии было интересно полистать Хентову, Соломона Волкова, найти моменты, созвучные тому, что уже сделал. Заранее черпать фактологическую информацию можно: знать, кто когда родился, но найти какую-то помощь для решения творческих задач нельзя, поскольку практически невозможно выразить образы своими, а тем более чужими словами. Я стараюсь избегать в работе словесных пояснений, не навязывать их музыкантам. Что-то иногда приходится, конечно, говорить: мистика, мучения, НКВД, но я не умею красиво «вещать», часто это не нужно, ведь в музыке важен не столько текст, сколько подтекст, и у каждого слушателя всегда есть простор для фантазии восприятия. Господь награждает людей разными талантами, другое дело, как человек их реализует. В музыке профессионализма не достичь, если не потрудишься, как в любой сфере. В овладении ремеслом нет ничего плохого. Я учился у Аллина Григорьевича Власенко, и мы до сих пор близки и дружны. Он не замыкал учеников на своей персоне и сейчас понимает педагогику еще более демократично. Его студенты смотрят DVD и с помощью техники узнают, что происходит на мировом уровне, кто такие Саймон Раттль и Эса-Пекка Салонен, не говоря о старых мастерах. Я в своих приоритетах давно определился и скажу, что очень люблю Тосканини, Фуртвенглера. Для меня наиболее важны профессионализм, искренность и полное отсутствие позы. Особенно у Мравинского. Невероятно высокие критерии требовательности к себе и музыкантам позволили ему в советское время создать коллектив самых высоких мировых стандартов. Я был потрясен отрывками его дневников, смотрел о нем фильмы. Как много значит его признание, что он дирижирует для Господа. История о том, как его оркестр гениально сыграл на генеральной репетиции Седьмую симфонию Брукнера, после чего Евгений Александрович отменил вечерний концерт, считая, что дважды в один день сыграть так хорошо не удастся — пример для каждого музыканта.

— Вы получили Шевченковскую премию за цикл «Все симфонии Малера», хотя в последних ваших концертах достаточно убедительно прозвучала романтика: «Ромео и Джульетта», «Франческа да Римини», «Шехеразада», «Мазепа». Что вы предпочитаете?

— Мечтаю, как спустя какое-то время смогу спокойно дирижировать симфониями Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шумана. Не потому что я устал от романтики и современной музыки, а потому что в классической музыке заложена большая мудрость и гармония. Думаю продолжать линию насыщенной романтики и не забывать музыки ХХ столетия, но чем дальше, тем чаще хочется обращаться к классике, стоящей вне времени.