УКОРЕНЕННОСТЬ

Мне хотелось бы начать со слов французского философа Симоны Вейль (цитирую в украинском переводе, по ее книге «Укорінення», библиотека журнала «Дух і Літера»): «Укорінення — це, мабуть, найважливіша і найменш визнана потреба людської душі, одна з тих, які найважче піддаються означенню. Людина має коріння через реальну, активну та природну участь в існуванні спільноти, яка зберігає живими деякі скарби минулого й деякі передчуття майбутнього... Кожна людина потребує багато коренів. Позбавлений коріння позбавляє коріння й інших. Укорінений — не викорінює».

Мне кажется, рано или поздно каждый из нас должен решить этот вопрос своей «внутренней политики». О своих собственных корнях, о «почве и судьбе». Да, это очень интимные, сокровенные поиски. Об этом задумала поговорить с украинским поэтом Григорием Фальковичем. Два момента в нашей беседе с этим человеком важны для меня: осознание его как еврея по национальности и как украинского поэта. В свое время вышло в свет две книжки Г.Фальковича на русском языке. И вдруг — пошла поэзия по-украински. Конъюнктура? Поэтическое мышление не поддается конъюнктуре: по заказу можно многое написать, только не настоящие стихи.

— Григорий Авраамович, как-то в одном разговоре вы обмолвились, что самосознание украинцев в Украине поможет, в частности и евреям, обрести свое национальное лицо. В Украине в последние тридцать лет советской власти не осталось ни одной еврейской школы. Существование пресловутой «пятой графы» часто заставляло отрекаться и от отчества, звучавшего «слишком» по-еврейски. Расскажите, как в этом смысле сложилась ваша жизнь?

— Начну с того, что все мои близкие родственники остались или в Бабьих Ярах, или погибли на фронте. Мы с мамой практически остались одни. А семья еще до войны была немаленькая. Только у моего отца — шестеро сестер, почти все замужем, имели детей. Таким образом, можно считать, что вопрос о моем первоначальном еврейском общении и моем еврейском самосознании был решен без меня. Причем самым жестоким образом: путем физического уничтожения носителей этого самого еврейства. Я знаю, что в нашем роду были кустари и учителя, миллионеры-лесопромышленники и хлеборобы. И все они были евреями — по самоощущению, по образу жизни и по восприятию их нееврейским окружением. Мой дедушка по материнской линии, Арон Ваховский, был учителем в хедере (еврейская школа, где учат основам иудаизма. — Л.Т.). В доме отмечались еврейские праздники, соблюдалась суббота, т. е. многовековая традиция в нашей семье не прерывалась. Все резко изменилось: вначале — после смерти маминых родителей (она тогда была очень маленькой), а потом — вследствие так называемой октябрьской революции. Философия и этика иудаизма, да и язык иврит были объявлены «мракобесием», а само еврейство «осовременили», введя обучение на идиш в отдельных советских школах нового образца, создав на некоторое время еврейские театры, газеты и пр. Таким образом, ни у моей мамы (не говорю об отце, поскольку он погиб на фронте, когда мне было чуть больше года от роду), ни тем более у меня не было не то что духовной опоры в многовековом наследии собственного народа, но даже осознания необходимости в таковой. Нас воспитывали советскими людьми. И я до сих пор без тени улыбки, а с уважением и горечью вспоминаю о мамином советском патриотизме — разве что искренность этого чувства могла быть достойна лучшего применения. Моя мама, по-видимому, неплохо знала идиш, но не имела практической возможности обучить ему меня. Язык требует общения, а мама работала на полторы ставки: уходила рано, приходила поздно, даже уроки не успевала проверить. К тому же детство и юность моих сверстников пришлись на «пик» государственного и т. н. «бытового» антисемитизма. Правда, о государственном я узнал позже, а вот с бытовым приходилось сталкиваться: и во дворе, и в школе, и позже — в армии, при несостоявшемся получении рекомендации в аспирантуру, во время трудоустройства... Так уж складывалось, что среди моих друзей преобладали неевреи. И теперь я понимаю, что с детства, пусть неосознанно, но был как бы «незаинтересован» в своем еврействе, да простят меня мои предки. Очевидно, подсознательно избегал всевозможных душевных травм, хотя явно не выделялся семитской внешностью, и неевреи, очевидно, нередко принимали «за своего».

— Так может быть, и травмы не было — одно ожидание?

— Признаюсь, впервые чувство, подобное шоку, пришлось испытать во время получения паспорта, причем, как вы упоминали, из-за собственного отчества. До того момента я был обладателем «нормального», никого не раздражающего отчества — Михайлович. Так было записано в классном журнале. И вдруг, в паспорте, черным по белому (как тогда показалось, очень-очень черным) — Авраамович! Это потом я узнал, что у евреев принято давать двойные имена, что моего отца, нареченного при рождении Авраам-Моше, называли попросту Мишей, а официально — Михаилом Борисовичем Фальковичем, например, когда обращались к нему в довоенное время как к народному судье Ленинского района Киева. Ничего этого я не знал. Но знал — и не понаслышке — нечто иное: тогдашние дворовые сообщества (пресловутые «дворы») с их жестокими нравами, истерию «космополитизма», подленькие анекдоты про «Хайма и Мошку», издевательское, с картавинкой, обращение к любому еврею: «Эй, ты, Абгаша!», пресловутое «жид»... Сейчас об этом можно было бы вспомнить с улыбкой всепонимания и, может быть, всепрощения. А тогда? Что у меня было за душой, какие тылы, кроме беззаветной материнской любви? Безотцовщина, отсутствие еврейского общения и каких-либо знаний о собственном народе, т. е., выражаясь несколько высокопарно, — отсутствие поддержки со стороны современников и предков. Кстати, эта история получила потом свое несколько парадоксальное продолжение. Где-то в 70-х, когда меняли советские паспорта, поощрялась попутная замена «неблагозвучных» или чем-то «неудобных» имен, чем не преминули воспользоваться и некоторые мои соплеменники. Признаюсь, тогда и у меня появилось искушение снова стать «Михайловичем». Даже близкие советовали поступить именно так. Не стану публично анализировать мотивы своего отказа, чтобы не употреблять всуе высокие слова, но по собственной воле я не стал менять отчество.

— То есть некая двойственность, неопределенность все-таки сидела в душе — по меньшей мере, было некомфортно...

— Конечно. Мало того, я чувствовал, что в некоторые моменты мне как бы хотелось быть подальше от всего еврейского. Помню, например, мне не нравились еврейские девушки, тянулся к славянкам. Не знаю почему. Но что было, то было.

— В вас сидело некое подсознательное отталкивание от родного, как это часто бывало со многими украинцами. Процессы во многом сходные: колониальное сознание, как сказал бы социолог.

— Возможно. Но потом это чувство прошло и перестало замечаться, как не чувствуем мы силы земного притяжения, хотя продолжаем испытывать его и затрачивать определенные (говорят, довольно значительные) усилия на его преодоление. Физически почувствовать силу земного притяжения можно, только лишившись его, хотя бы на некоторое время. Однажды судьба предоставила мне возможность поучаствовать в подобном эксперименте. Помню, поехал на время отпуска в Карпаты, к лесорубам в Усть-Черную, в хозяйство знаменитого тогда Ивана Чусы: чемпион мира среди лесорубов, Герой cоцтруда и все такое. Как ни странно, но так уж получилось, что местные лесорубы восприняли меня «своим парнем», во всяком случае, никто не интересовался моим происхождением. Ибо не сомневались, что по этому, так сказать, параметру я такой же, как все они. Может быть, меня приняли за другого, но относились ко мне так, как если бы вместо Григория Авраамовича Фальковича я оказался Григорием Ивановичем Федьковичем... Как иногда, оговариваясь, они меня и называли. Вот в этой ситуации я и почувствовал отсутствие того груза «земного притяжения». Той тяжести этнической принадлежности, к которой там, внизу, я, оказывается, давно привык и уже не замечал. И, каюсь, посетила мыслишка: вот, оказывается, как хорошо быть таким, как все, ничем не отличаться.

— А как выглядит применительно к вашей жизни связь национального и духовного?

— Вообще, для еврейства эта связь не только органична, но и неразрывна — все переплавлено воедино: история, религия, традиции, праздники, современность, прошлое, будущее... Мое вхождение в еврейскую духовность (или наоборот — вхождение еврейской духовности в меня) было вторым этапом после первоначального осмысления национальных корней. Может быть, у кого-то это происходит по- другому. Сейчас для меня основное — это духовный аспект: поиск, освоение, практика. Еще слово — тренинг. Именно тренинг. Ибо духовность наша одрябла за период вульгарного атеизма, почти атрофировалась, перестала быть одной из важнейших человеческих функций и требует, если хотите, регулярных нагрузок, постоянной духовной гимнастики. Только таким образом можно улучшить отдельного человека и людей вообще.

— Каким образом ваши поиски национального, духовного сопряжены с украинским языком вашего творчества?

— Скажу откровенно: новый для меня поэтический язык, украинский, я не выбирал. Если хотите, здесь присутствует некий ирреальный момент. Українська мова сама вибрала мене — і все.

— Начну с ваших слов: «Чи вже я вільний вибирать, Як собі жить і де вмирать?..» Нынче, как говорится, все пути на праотцовскую землю открыты. Знаю, вы бывали в Эрец- Исроэль, написали об этом много стихотворений. Что чувствуете сегодня, в период интенсивного самоопределения, имея, собственно, возможность уехать туда, где — вспоминаю название рукописи вашей новой книжки — «Шляхами Біблії пройшла моя душа»?

— Если бы мы, люди, были просто элементом пейзажа... Я могу говорить о потребности нормальной, полноценной человеческой жизни на земле, где родились я, мои родители, много поколений моих предков. О потребности жизни спокойной, обеспеченной, а главное, обогащенной тем, что я могу быть евреем... Если говорить об Украине, то здесь, конечно, речь не о том, что, как сказал один поэт, «я люблю эту грустную землю, потому что других не видал». Повидал я другие страны, побогаче и благополучней. Но я просто люблю эту землю. Люблю ли я Эрец-Исроэль? Безусловно! Возможность выбора — одно из основных прав человека, это то, чем Всевышний наградил нас в мире, где существует Добро и Зло. Но плохо, когда вместо возможности выбора мы вынуждены говорить о его необходимости. Так вот, не хочется, чтобы государство Украина вынуждало своих граждан уезжать из этой страны. А право и возможность выбора — хоть это порой мучительно, но дай Бог, чтобы они были у каждого человека.

— Что принципиально изменилось в вашей жизни с тех пор, как вы начали свой путь к еврейской духовности?

— Прежде всего, это осознание необходимости постоянной духовной работы, духовного тренинга. Уверен, иначе жить невозможно. Ведь все-таки мы созданы по образу и подобию Божьему. Мне кажется, наше общество, к сожалению, идет по пути, который может отдалить нас от этой истины. А самому себе и людям надо постоянно напоминать о нашем высоком предназначении, если говорить высоким слогом.

На этой, что называется, высокой ноте, закончился мой разговор с Григорием Фальковичем. И, как постскриптум, хочу зафиксировать: беседа наша состоялась на украинском языке.