«УБРАНИЙ В ДРАНТЯ»

Г оворят, что первое впе-

чатление - самое верное.

Но наблюдение это, может быть, сделанное более тонким знатоком людей, чем я, - для меня, в частности, не всегда оказывается правильным. Да и, наверняка, многим из вас в том, кто вначале произвел на вас впечатление самое яркое, приходилось позднее разочаровываться, и наоборот - тот, на кого вы и внимания-то при первой встрече не обратили, при ближайшем знакомстве оказывается интереснейшей личностью.

Когда я, с некоторым опозданием, пришла на собрание глухих художников Украины, уже отбирались - общим голосованием - работы на международную выставку «Живопись будущего». Отобранные картины должны были отбыть в Италию - и потому глухие художники, отечественными выставками не избалованные, перед ними особенно суетились.

Вначале я, как и все присутствующие, интересовалась больше картинами, чем их создателями, - пока мое внимание не привлекла забавная полемика (односторонняя, впрочем) председательствующего Михаила Поплавко, приземистого, полного, с рыжеватой аккуратной бородкой и мягкими стеснительными манерами - с высоким представителем «козацького роду». «Козак», естественно, имел «козацький чуб та вуса», да еще и «карі очі», да еще и пиджачок был на нем какой-то темный и бедный, и брюки заправлены в сапоги с высокими голенищами - прямо выходец из прошлого века!

Так вот, вели они - представитель потомственной мягкотелой киевской интеллигенции и представитель «козацького роду» - такой разговор: стеснительный Миша в жестах и выражениях самых альтруистических скромно напрашивался на благородную миссию перевозчика картин всех художников в Италию и обратно - энергичный же «козак» выражал ему такое недоверие, что вот, мол, поедет он, Миша, со всем добром в Италию, получит там все премии за все картины - и все себе заграбастает, а остальным - тут «козак» развернулся от растерянного Миши в сторону зала:

- Во!

Маленький мальчик, сидевший передо мной, мгновенно оживился и стал дергать за рукав свою маму, с восторгом повторяя:

- Ма, дядя дулю показал!

И с не меньшим восторгом воспроизводя жест, так его восхитивший, пока не получил довольно чувствительный шлепок по пальцам.

- А тому, - продолжал недоверчивый «козак», и ведать не ведавший о восхищенном дитяти, - щоб такого не було, - як приїдеш, -документ на стіл! Та щоб все в ньому було: що - кому - скільки!

Бедный Миша краснел и потел, и кивал поспешно:

- Да, да, конечно, обязательно! А как же иначе?

Было заметно, впрочем, что он обижен, хотя и старался не подавать виду. Он не намерен был вступать ни в какие перебранки, дороже всего его сердцу живописца был милый образ далекой Италии, которую он мысленно уже держал в объятиях и ни за что не хотел отпустить в недосягаемую даль.

Я пожалела, что здесь, в зале, не было Гоголя - уж он-то, с той искрометной ловкостью и легкостью, с какой черти крадут души, схватил бы колоритный образ этого «козака», да и тень бедного Миши Поплавко в придачу, и поместил бы их в своей книге.

Таким было мое первое впечатление.

Я еще не видела его картин, а уже знала (догадаться было нетрудно), что они непременно должны быть на традиционно-избитую украинскую тематику: украинская хата (кто ее не рисует?), подсолнухи, коровы, мальвы...

Стандартные, гладкие, однообразные, мертвые картины, в которые Бог не вдохнул жизнь.

Господи, сколько я их уже видела, таких картин.

Когда он притащил на сцену свои тяжелые картины и поставил их перед залом - я замерла от неожиданности.

Да, здесь была и «українська хата», и «дикі троянди», и «бузок». Но что это была за хата, что за троянды, что за бузок! В эти картины можно было войти. И жить в них. Какой-то живой дух пребывал в них, какая-то сила в них... как бы это лучше выразиться?.. «вирувала». Нет, он был не просто художником - он был колдуном. Иначе - как объяснить это дыхание жизни, так явственно ощутимое, эту силу, исходящую от его картин?

Вот тогда я и обратилась к нему с вопросом:

- Как ваше имя?

- Анатолій.

- А фамилия?

- Риженко.

Анатолий Рыженко.

Так безымянный «козак», развеселивший невинного младенца, стал для меня Художником, обладающим тремя сокровищами - талантом, лицом и именем. Я говорю именно об этих ценностях, как неизменно ему принадлежащих, а других-то у него, пожалуй, и нет: карбованцев у него, как по всему видно, не густо; громкой славой, ношением на руках и хвалебными речами не избалован; и даже картины его - как будто не его собственность: он - сам по себе, они - сами по себе. Сегодня они еще при нем, а завтра, купленные каким-нибудь поляком-коллекционером, уплывут в неизвестность...

Странно, что вся жизнь человеческая, безмерная в духовном пространстве, составляющая порою целый век во временной протяженности, может уместиться всего в нескольких строках. А то и в двух - через черточку - датах. Нет, пока еще - только в одной: за пугающей черточкой - утешительная незаконченность, полное глотков воздуха и мазков кисти благодатное многоточие...

«Риженко-Янковий Анатолій Олексійович. 1959 р. нар. с. Брідок, Теплицького району на Вінничині. Початкову освіту отримав у місцевій восьмирічці. У зв'язку з погіршенням слуху продовжив навчання в Кисляцькій спецшколі-інтернаті для слабочуючих на Вінничині. Навчання в ЛВЦ, згодом в МАХІ ім. В. І. Сурикова. Станковий живопис. Мої роботи побували в обласних, республіканських і міжнародних виставках - Болгарія, Польща, Німеччина, Чехословаччина, Росія...»

Это - то, что он написал о себе сам в своей биографии. Разве за этими скупыми строками разглядишь колдовскую особенность его таланта - передавать в своих картинах не просто изображение жизни, пусть самое точное, а живую жизнь? Разве распознаешь за ними все богатство незаурядной личности?

А он-таки - Личность. Глубокая и своеобразная. Фантасмагорически сочетаются в нем черты простого сельского художника (притом -свободного, что нередко бывает житейским синонимом слова «нищий») с высокой культурой и образованностью, ясным, живым умом, прекрасным украинским языком. С редким по нашим временам (а может быть, и во все времена?) духовным целомудрием. В нем словно причудливо срослись два разных человека, один - вызывал желание наклониться к нему и из простой человеческой жалости отдать ему последний грош, другой - был неким высшим существом, на которое надлежало поднимать глаза с благоговейным трепетом...

Когда я пыталась выделить что-то из нашей беседы - какие-то его выражения, мысли, - оказалось, что я просто не могу этого сделать, как не могу разделить дыхание на вдохи-выдохи, - общение с ним было единым, цельным потоком, тем, что и называется роскошью человеческого общения.

Но одно - я все же отметила особо. Он говорил, что человечество вовсе не эволюционирует, а деградирует, что в идеале человек должен быть не таким «скрюченным» и «расслабленным», каков он есть, а таким, чтобы и машину мог обогнать, «щоб міг полетіти!». Он говорил, что «хотів би полетіти, але - земля вчепилася, держить і не пускає».

Давно уже выделяю изредка встречающихся - среди едящих, и пьющих, и ползающих во прахе, из которого созданы и в который вернутся, -одержимых жаждой полета. Кто они, почему они такие - страдающие странным атавизмом крылатости, откуда идут их корни?..

Я говорила - на русском, он - на украинском.

Когда я выразила опасение, что вот, мы говорим на разных языках, -он ответил:

- То - нічого. Головне: ти розумієш мене, а я - тебе.

Да - и, может быть, в большей степени я - чем он, свободный, - измученная своими вечными разногласиями с твердящими мне в один голос: «Спустись на землю!», ощутила блаженство общения с говорящим со мной на неком позабытом и утраченном языке едином: «Я хотів би полетіти...»

И, наконец, труднее всего - с его ярко выраженным талантом, который я все же не могу оценить вполне. Я видела слишком мало его картин, чтобы утверждать всенародно, что он - великий художник, но и того, что я видела, достаточно, чтобы понять, что он - художник необычный. Однако боюсь, что мое мнение о его картинах может быть пристрастным, - потому что эти картины (как в свое время картины Д.Васильева и А.Исачева) затронули мое глубинное чувство -ностальгию о прекрасном и поэтическом мире. Особенно острую на фоне нынешней кошмарной жизни.

Весь этот мир неким невидимым взрывом разорван на осколки и летит в тартары, а тут - такая ясная, ленивая сельская тишь, такая вековечная хата - полуразрушенная, а вросшая-таки в погибающую землю могучими корнями непобедимой жизни; свежие розы, не слыхавшие взрыва, - мирно спят и видят райские сны - сны о жизни вечной; бледный, затуманенный поток сирени словно разливает со своим ароматом нежное мелодичное звучание - песнь жизни вечной... Все здесь - цветет жизнью, все - о жизни вечной! Не о той, что будет после конца света где-то там, в далеком небесном раю - последнем и вечном убежище для избранных, а об этой, здешней, не менее райской красоте земной, которая, несмотря ни на что, не погибнет, не исчезнет, а пребудет - вечно...

Это ли - не спасение?

Вот потому, что я так увидела эти картины, - с точки зрения собственной неприкаянности в распадающемся мире, - для меня они не просто мастерски выполненные пейзажи, а живые острова той Красоты, что спасет мир.

Нет, нельзя, видимо, дать верную оценку, если находишься во власти собственного пристрастия.

Но и отодвинув в тень это свое пристрастие, думаю, что о картинах Анатолия Рыженко можно сказать то же, что сказано об описаниях природы Льва Толстого Сомерсетом Моэмом - писателем самым сдержанным и объективным в своих оценках: «Картины природы написаны уверенной рукой, они реалистичны и в то же время полны поэзии. Никто в русской литературе не умел лучше Толстого дать почувствовать аромат сельской ночи, жар полдня, благоговейное таинство рассвета».

От себя же - хочу повторить одно: ни в чьих картинах мне не встречался так сильно выраженный украинский дух. Тот таинственный, тот волшебный и животворный дух, что витает испокон веков над этой землей - даже вот такой, пораженной метастазами торговых ларьков, мусорных свалок и злачных мест.

«Убраний в дрантя» - странное это выражение, которое может даже показаться обидным, по отношению к такому необычному человеку звучит особенно - с ударением на первом слове. Вот так: УБРАНИЙ (в дрантя).

Здесь, на этом месте, где оно сейчас написано, это королевское, переливчатое слово «УБРАНИЙ», и села в самом начале бесполезно-прекрасная (или прекрасно-бесполезная?) бабочка, залетевшая из книги Антуана Сент-Экзюпери «Планета людей».