Светлана Матвиенко: «объективности не существует»

Светлана Матвиенко — достаточно молода, ей нет и тридцати. Для уверенного старта это многовато, если речь идет о топ-модели или поп-звезде. Но для литератора или человека иного рода искусств — в самый раз. А вот для исследовательницы литературы и культуры — это даже маловато. Однако Светлана уже многое успела. Она привлекла к себе внимание в кругах и нового поколения гуманитариев, и «старого официоза», представители которого до сих пор еще считают, что гуманитарную науку можно продвигать с помощью решений и постановлений.

— Светлана, сколько возмущенных отзывов в прессе повлекли за собой ваши раздражающие материалы?

— Было несколько возмущенных статей, я не считала. А что касается «официоза», думаю, это явление отнюдь не ограничено возрастом. Наоборот, некоторые мои друзья-ровесники с какой-то неожиданной легкостью вошли в этот круг. Людям нравится влиять на что-то. А здесь такую возможность можно получить достаточно легко — не текстами, не научными достижениями, а буквальной властью. «Официоз» — это прежде всего властный круг. После посещения какой-нибудь очередной защиты диссертаций, я ужасаюсь, как мало здесь от науки, какое равнодушие царит по отношению к содержанию каждой работы, какие совсем иные факторы задействованы в отзывах на тексты диссертаций. Нет магнитного поля науки, нет интриги исследования. Когда я была студенткой в НаУКМА, у нас все просто гудело: мы все время переспрашивали друг друга «А чем ты занимаешься? А что ты исследуешь?». Мы оценивали друг друга по этому. Мы были «Андрей, который пишет о Бажане», «Аня, которая исследует фольклор», «Виталий, который пишет о Паламе», «Олег, исследующий Шеллинга», «Наташа, изучающая Домонтовича», «Ростик, который пишет об иронии».

А потом — за стенами alma mater этого мы уже не увидели. А применять себя и свое знание (за единственным исключением) по разным причинам приходится вне ее стен, где такой среды нет и не было. Лично для меня это было чрезвычайно болезненным потрясением. Я и до сих пор не могу смириться с тем, что у многих предмет исследования словно бы случаен, не имеет ничего общего с самыми глубокими предпочтениями. Именно поэтому, пожалуй, меня не привлекает научная толока, практикующаяся в стенах официальных учреждений, где рассеиваются любые признаки индивидуального мышления (чего стоит невозможная «История украинской литературы», которая вскоре появится). В моем понимании — это нонсенс. Впрочем, я осознаю, что это единственный выход, единственно возможная имитация движения для многих людей.

Светлана Матвиенко заявила о себе и как культуролог, и как журналист, но главное направление ее научных интересов — это литературоведение. Она продолжает учрежденную Соломией Павлычко линию украинской гуманитаристики, когда литературоведение может быть даже интереснее литературы.

— А насколько объективно такое литературоведение? Насколько оно научно? Или это все-таки эссеистика, стимулом к созданию которой стал тот или иной литературный текст?

— Да, возможно, это и в какой-то степени эссеистика, но это — высокая эссеистика, требующая академической подготовки и вместе с тем сохранения, развития своего собственного стиля. Придерживаться обоих берегов нелегко, однако таковы наиболее интересные образцы: каждая значимая теория — это в первую очередь персональная интерпретация предыдущей традиции, определенный порог, изменение направления в движении. Так бывает тогда, когда сам теоретик интересен, самобытен благодаря особенностям своего мышления, мировоззрения, стиля. Поэтому я и склоняюсь к идее самодостаточности литературоведения. На мой взгляд, литературоведение — это не просто исследование литературных текстов, когда их «объясняют», «расчленяют», «раскрывают механизм», согласно какой-либо теории, или еще хуже — говорят произведению «хорошо» или «плохо» (этим должны заниматься коммерчески ориентированные журналы, это их задача — создавать искусственные рейтинги и оживлять общественный разговор о литературе в категориях «первый», «второй», «третий» «лучший в этом году», «лучший в прошлом году» и т. п.). Литературоведение не должно устанавливать никакой иерархии. Романами называли исследования об украинском модернизме Соломии Павлычко и культурологический труд Юлии Кристевой «Есей про огиду». Это очень разные по стилю тексты, и романами их называли за выразительную самодостаточность. Произведения существуют во времени, некоторые забываются, некоторые привлекают внимание сотни лет, некоторые не успели появиться — и всему этому есть какое-то объяснение… или его и нет. Ощущение этого волнует и побуждает говорить о нашем сосуществовании со всеми этими текстами. Конечно, все начинается с элементарного анализа произведения.

— И насколько объективно исследование тех или иных текстов?

— А какой объективности мы хотим? Для сегодняшнего дня, для вечности? Все меняется, единственная объективность — это честность, когда ты отзываешься о чем-то хорошо, поскольку тебе действительно кажется, что оно хорошо и любопытно, а не поддерживаешь по каким-то причинам какую-то идею. Я писала, что литература — это то, что подрывает буквальное значение слов, и эти моменты иногда можно отследить. Объективности не существует, тем не менее случаются попадания, меткость. Теория литературы — это предложение диа- или полилога. Она дарит возможности. Всегда есть ты, произведение, теория. Не можешь, как говорится, «наложить» теорию на произведение, не можешь прочитать его только так, как хочешь сам. Это содействие, в процессе которого всегда что-то упирается. Литературовед должен обладать чувствительным умом, развивать в себе то, что Делез называл «логикой смысла», которая позволяет вылавливать смысл чувствительностью.

— Вас считают представителем постмодерного литературоведения, как и тех, кого называют вашими «учителями». Я понимаю, что такое постмодернизм в литературе. А что же такое постмодернизм в литературоведении?

— Мне кажется, само понятие «литературовед-постмодернист» — оксюморон. Постмодернисту «знать» произведение — невозможно. Постмодернисту с текстом можно вступать в любые отношения, кроме модели «исследователь — подопытный», а если в таковые, то подопытным всегда будете вы, и потому писать сможете только о себе — о себе и о том, как вы ведете себя в среде этого текста. Литературовед — это позиция «извне», и это принципиально. Другое дело, что мы живем в мире, где все прекрасно понимаем и ощущаем его разнообразные условности. На это трудно не обращать внимание, это не может не отражаться на способе мышления, на письме. Сегодня литературоведение стало элегантным балансированием на этом канате. И способ, которым ты пронесешь над этой пропастью пустого, глупого или бессмысленного свой маленький смысл — твое достижение. А если кто-то утверждает, что, балансируя, ты слишком высоко подбрасываешь ножку — что ж, пусть ему будет хорошо от этого наблюдения.

— Ваш главный научный интерес — автобиография в литературе. Можете ли вы объяснить, почему вас привлекла именно эта тема?

— Меня интересует не так автобиографичность текста в традиционном понимании «рассказа о себе», как способы писать откровенное, меня интересует «влажное слово», как говорил один греческий ритор об эротическом романе того времени. Однажды я пошла в сауну в компании малознакомых мне людей. Один мужчина разделся полностью, и не сделать то же самое было уже невозможно. Именно тогда я впервые почувствовала, что, обнажая тело, я ничего особенного не обнажаю. Я вообще ничего не обнажаю. Все интимное словно бы проникло сквозь кожу вглубь, исчезло с поверхности. Интимное — глубоко, настолько глубоко, что так просто высказыванию не поддается. Что же это такое, что не можешь высказать, не позволяешь себе обнародовать? У каждого, естественно, разное. Когда Сергей Жадан выглядит комичным в своем тексте — для него это не откровенность. Но когда Забужко выглядит комичной — это уже откровенность или же ее недосмотр. Конечно, это я очень упрощаю. Кроме того, в литературе изобретено множество разнообразных способов творить как-бы откровенное, употребляя определенные риторики. Над этим интересно размышлять. Я даже пробовала писать весьма откровенный текст о себе, где пыталась выписать себя на грани собственного восприятия определенных событий и высказываний обо мне моего приятеля, и все это — на фоне наших интимных отношений. Я была там очень разной. Смешной тоже, а в большинстве случаев растерянной, пожалуй. И все равно, мне показалось, текст не удался, там было лишь несколько фрагментов, до сих пор мне интересных. Но сам опыт такого писания был очень ценным. Но даже он не помог мне обрести абсолютно новый ракурс чтения, а принес с собой лишь незначительное улучшение «ночного видения», позволил мне немного по-иному ощущать текст. Это очень тонкие вещи.

— Какие тексты вы разглядываете?

— Преимущественно это тексты мировой, европейской литературы, но начинаю вне ее: буквально от текстов Григория Богослова и, позже, Святого Августина.

— Все исследователи автобиографий начинают с него.

— Да, возможно. Но настоящая автобиографическая литература началась только с конца ХІХ века. С Пруста и Кафки. Жан-Жак Руссо, предположим, сочиняя пусть и очень откровенные вещи, разглядывает себя как другого. И только в текстах Пруста присутствует неопосредованное «я» автора.

— Пруст действительно писал откровенно исповеднические тексты, где, разумеется, речь идет о нем самом. Но Кафка писал сюжетную, сконструированную прозу…

— Да, однако у Кафки «я» разлито во всем его творчестве, и это «я» настолько трагическое и настолько откровенное, автор действительно не боится выглядеть болезненно комичным. Это для меня образец правдивой автобиографии.

— То есть вас интересуют не такие автобиографии, где автор воссоздает события своей жизни, а такие, где автор акцентирует свое отношение к этим событиям?

— Точнее, автобиографии, где автор откровенно демонстрирует свой способ мышления и чувствования. Среди украинских авторов таков Юрко Издрык, например. Внимательному читателю текста «Воццек» невольно становится неприятно, неудобно, такова степень откровенности этого текста. Также в этом плане мне интересен сборник Сергея Жадана «Біг Мак». Если Издрык погружен в свое беспокойство, неуютность, как-то барахтается в этом дискомфорте, тонет и никак не может утонуть, то Сергей несколько отстранен, просто движется по жизни и тянет ее, свою невыносимую легкость, за собой в своем зашнурованном наплечнике. Многие, знаю, не смогли читать «Біг Мак», они не поняли, что это. «Путевые заметки, — говорили мне, — для чего это нам». Откровенное вначале всегда вызывает желание отвернуться, поскольку в принципе оно не нужно никому. Оно «неупотребимое», «неприкладное», «неприемлемое». А вообще, Издрык и Жадан — это достаточно разные modus vivendi, бытийный и текстовый.

— Вполне уместно сейчас спросить о таком раскрученном произведении современной украинской литературы, как «Польові дослідження з українського сексу» Оксаны Забужко. Кстати, мне этот текст кажется псевдооткровенным, а в чем-то даже и лживым.

— Я давно не перечитывала его, и потому мне трудно о нем что-то сказать сейчас. Но когда я недавно открыла какую-то его страницу, то увидела, что этот текст мне не нравится. Впрочем, очень плодотворно не нравится! Риторикой искренности Забужко владеет прекрасно, однако этот риторический пласт очень легко отделить от текста, риторика очень плохо сживается с его телом, как в старом фильме Жоржа Франжю «Глаза без лица», где отец-хирург никак не может приживить чье-нибудь лицо своей пострадавшей дочери, все лица — не ее, операции не удаются, инородное мучительно отторгается. Нечто похожее порождает недоверие к «Дослідженням». И дискомфорт тоже. Думаю, многие почувствовали это. Впрочем — подчеркиваю — это сейчас так. А для того времени, когда «Польові дослідження» были написаны, это, разумеется, была бомба. Судя по последним доступным ее текстам, Оксана Забужко, к сожалению, так и работает на достигнутом. Поэтому очень жду ее следующего романа.

Недавно Светлана Матвиенко покинула Украину. Она выиграла грант для проведения своих исследований в одном из университетов США и уехала на достаточно длительный период, на протяжении которого все может случиться — как уже говорилось, Светлана еще очень молода. Здесь можно в который раз начать «лить слезы», мол, из Украины уезжают молодые таланты, мало кто остается. Но отъезд Светланы можно истолковать и по-другому. Земной шар мал, границы открыты, циркуляция идей осуществляется достаточно свободно. Электронная почта переносит новые и старые мысли, искренние и неискренние приветствия за считанные секунды. Поэт Василий Махно уехал в Соединенные Штаты на постоянное проживание, а не на стипендию. И его интересные пронзительные стихи пришли в Украину, и они не слабее тех, которые он писал здесь. Как сложится судьба того, что будет писать Светлана Матвиенко? В конце концов, и те, кто остаются в Украине, не в большей ли степени рискуют утратить себя, занявшись для выживания совсем не тем, к чему лежит душа?

— Среди украинских текстов вы обнаружили вписывающиеся в вашу концепцию, соответствующие вашим интересам. Надеетесь ли вы своим будущим исследованием, которое основывается на мировой, но и, в частности, на украинской литературе, привлечь внимание мира к неизвестной в нем украинской литературе?

— Я еду не популяризировать украинскую литературу, я еду писать диссертацию по теории литературы. Возможно, эти вещи совпадут без особых моих усилий, сойдутся сами собой. Скорее всего — сойдутся, и меня это радует. А что касается «тоски по дому» — я повсюду ощущаю себя одинаково. Мне хорошо там, где хорошо думается. Здесь остаются сестра, родители, с которыми я вижусь раз в год, и несколько «моих людей», которых я очень люблю, но и так редко вижу и общаюсь с ними преимущественно по имейлу. А значит, ничего не меняется, в принципе. Моего вне меня так мало. Мое, в принципе, со мной.