СОЛОВЬИ НЕ УХОДЯТ НА ПЕНСИЮ

Анатолия Соловьяненко представлять не нужно: он один из самых прославленных певцов нашей страны. Перечень его званий и наград занял бы большую часть страницы. Вот лишь самые главные - народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, лауреат Государственной премии Украины имени Т.Шевченко.

Еще в апреле в Киеве появились афиши, извещавшие о предстоящем в конце мая выступлении знаменитого испанского тенора Хосе Каррераса. Увы, стоимость билетов на его концерт для большинства жителей столицы была неподъемной. Не потому, что гастролер запросил сверхвысокий гонорар, - так принято в цивилизованных странах. Столько платят большим артистам. Во время встречи с Анатолием Борисовичем я спросил, где его в ближайшее время можно послушать.

- На следующей неделе буду петь в Украинском доме, - ответил певец.

- А как туда попасть? - поинтересовался я. - С билетами, поди, напряженка.

- Все очень просто, - объяснил Соловьяненко. - Концерт для участников войны, вход свободный.

Впрочем, и на платные концерты знаменитого украинского тенора цена билетов весьма умеренная. А ведь он из той же обоймы, что и Хосе Каррерас. Но таковы реалии нашей сегодняшней жизни.

На сцене Анатолия Борисовича видели десятки тысяч людей, а каков он в жизни? Соловьяненко не из тех, кто трубит о себе на всех перекрестках. Много ли поклонники таланта замечательного певца знают о его характере, взглядах на жизнь, отношении к окружающим, склонностях и привычках? Может, данный пробел хотя бы частично восполнят его ответы на вопросы корреспондента «Зеркала недели».

- Сама фамилия дает основания думать, что у вас в роду были люди с хорошими голосами, а пение у дедов-прадедов пользовалось большим почетом. Так ли это?

- О происхождении своей фамилии сказать ничего не могу. Насколько мне известно, дед и бабушка по отцу особыми вокальными способностями не отличались. Да и по материнской линии пением никто не прославился. Хотя сами мои родители пели очень даже неплохо. У отца, всю жизнь проработавшего на шахте, был хороший драматический тенор. Но, не имея поставленных высоких нот, он пел скорее баритональным звуком. Впоследствии мой педагог говорил, что у отца голос даже лучше, чем у меня.

Когда у нас собирались гости, за столом обычно пели. На таких вечеринках я, собственно, и научился народным песням.

- Когда вы решили избрать карьеру оперного певца? Что это было - стечение определенных жизненных обстоятельств или тщательно продуманный и взвешенный выбор?

- Думаю, в мою жизнь постучалась сама судьба. Собственно, певцом я себя чувствовал всегда. Шел в школу - пел, возвращался домой - пел. Вечером - снова пел. Но в тот год, когда закончил десятилетку, у меня происходила мутация голоса и ни о какой консерватории не могло быть речи. Поэтому я поступил в Донецкий политехнический институт и там, как это часто бывает, совершенно случайно встретил замечательного педагога Александра Коробейченко. Он начал давать мне уроки пения, и я проучился у него десять лет. За это время успел закончить политехнический и остался в нем преподавать. А вообще я прожил в Донбассе 32 года.

Обладая хорошим голосом и уже многое умея, я, естественно, начал выступать в своем институте. А в Киев попал с отчетом художественной самодеятельности Донецкой области. В Октябрьском дворце на меня обратили внимание. Помню, я спел тогда романс Радамеса из «Аиды» и ариозо Канио из «Паяцев». Это произвело впечатление. Меня тут же пригласили на пробу в Киевский оперный театр, а затем зачислили стажером. Но вскоре судьба снова мне улыбнулась. Летом того же 1962 года я участвовал в концерте художественной самодеятельности на Всемирном конгрессе профсоюзов и понравился известной советской певице Марии Максаковой. Она порекомендовала меня комиссии, набиравшей стажеров для знаменитого миланского театра «Ла Скала».

Я участвовал в конкурсе и был зачислен в группу, едущую в Италию. В Италии я стажировался с перерывами три года. А с 1965-го начал регулярно петь в Киевской опере.

- В миланском театре происходила только огранка голоса или в какой-то степени и шлифовка характера? Сказался ли этот период на вашем мировоззрении, отношении к окружающему и, в частности, к реалиям нашей советской жизни? Никогда не закрадывалась мысль: «Эх, остаться бы здесь, на Западе!»? Ведь с вашим талантом и выдающимися вокальными данными вы могли бы сделать за границей блестящую карьеру, стать мировой знаменитостью первой величины.

- Конечно, пребывание в Италии оказало громадное влияние на всю дальнейшую жизнь. Здесь меня научили вещам, о которых дома мы просто не имели понятия, - тем тонкостям и секретам постановки верхних нот, которые помогли сберечь и расширить голос. Кроме того, сам театр «Ла Скала» стал для нас, стажеров, замечательной школой. Мы увидели, как работают великие певцы, как идут репетиции. Миланская опера в то время была духовным центром всей мировой культуры. Тут пели Марио дель Монако, Ди Стефано, молодой Гяуров, дирижировал Герберт фон Караян, оформлял спектакли великолепный художник Николай Бенуа, а ставили их высокоталантливые режиссеры. Мы, молодые певцы, все это впитывали каждой клеточкой тела.

Увы, возвратившись домой и столкнувшись с рутинной системой, которая, к великому сожалению, процветает в наших театрах и по сей день, я был совершенно обескуражен. Порядки, царящие в Киевской опере, производили гнетущее впечатление. Впоследствии мы с Николаем Кондратюком, который также стажировался в «Ла Скала», попытались что-то предпринять, научить людей работать по-другому, как это принято за рубежом, но что-либо изменить в нашем болоте было почти невозможно.

Мысли остаться на Западе тогда даже не возникало. Хотя я еще не был связан семьей и осуществить это мне не составило бы труда. Просто мы все были так воспитаны.

- Анатолий Борисович, а не кажется ли вам, что если бы вы тогда остались за границей и сделали карьеру на Западе, то ваши концерты в Киеве и других украинских городах проходили бы сегодня с не меньшей помпой, чем выступления того же Хосе Каррераса?

- Скорее всего, так бы и было. Когда в 1977-1978 годах я гастролировал в нью-йоркской «Метрополитен опера», специалисты отмечали, что мой голос превосходит вокальные данные начинающих в те годы Лучано Паваротти и Пласидо Доминго. Представители дирекции театра всячески подчеркивали, что они заинтересованы в дальнейшем сотрудничестве. В итоге мне был предложен пятилетний контракт (с 1980 года) на много спектаклей, в которых на меня рассчитывали как на главного исполнителя. При этом хозяева ненавязчиво намекали: зачем, мол, откладывать ваши выступления в долгий ящик, не лучше ли начать их прямо сейчас...

В Нью-Йорке я был вместе с женой (вдвоем за границу мы попали впервые) и мог спокойно, не поднимая шума и не делая громогласных политических заявлений, остаться на Западе. Именно так поступила тогда Белла Давидович. Ее, как полагалось в СССР, «заклеймили» и быстро успокоились. В тот год лишили советского гражданства Мстислава Растроповича, Галину Вишневскую и генерала Петра Григоренко. Помню, мы с женой страшно боялись, чтобы такого не случилось со мной. Это была подсознательная, подкорковая привязанность к своей земле, к родине. Хотя по натуре я отнюдь не националист и уж тем более не шовинист. И вообще, считаю себя человеком интернациональным. Я объездил много стран, видел, как богата и прекрасна наша планета. Глубоко убежден: человек - создание Космоса. Поэтому мое искусство принадлежит всему миру.

- Свой первый выход на сцену Киевской оперы вы, очевидно, запомнили на всю жизнь?

- Это было 36 лет назад в «Риголетто». Меня «благословили» Николай Ворвулев (он пел Риголетто) и Елизавета Чавдар (исполнявшая Джильду). Именно их считаю своими крестными родителями в театре. Сказать, что я волновался, - значит не сказать ничего. Помню, как стоял на сцене, пел и... не понимал, где нахожусь. Начинающему вокалисту всегда кажется, что его в зале не слышно. Он форсирует голос, и это самое неприятное, что может быть. Но, слава Богу, я особенно не перестарался и благополучно допел партию герцога до конца. Зрители приняли мое первое выступление очень тепло. Никогда не забуду, как меня поздравляли товарищи по сцене. А нужно сказать, в те годы мы всегда радовались успеху друг друга. И даже если порой случались какие-то огрехи, то молодым это обычно прощали. Тогда не было той черной зависти, которая существует сейчас.

- Однажды, попав по делу в оперный театр, я случайно оказался у открытой двери, ведущей на сцену. Интересно, подумалось мне, что ощущает человек, на которого смотрит переполненный зрительный зал. Честно признаюсь, в этот момент по телу побежали мурашки. Вы никогда не испытывали страх перед выходом на сцену?

- Я чувствую его и сегодня. И всегда в такой момент нервничаю. Но еще больше волнуюсь, если мне кажется, что нервничаю мало и по какой-то причине остаюсь сравнительно спокойным. Вы скажете - игра слов, парадокс и не более. Тем не менее, если мне наплевать на страх, считаю, что это плохо. Иногда перед выходом чувствуешь себя ужасно: устал, не выспался, болит голова. И думаешь: а будь, что будет! Так вот, подобное состояние считаю чрезвычайно опасным. Так в любой момент можно сорваться - забыть слова, спеть не те ноты, пустить «петуха». Поэтому всегда стараюсь себя подготовить, если хотите, взвинтить, и выйти на сцену предельно мобилизованным.

Особенно волнуюсь несколько первых минут - пока голос не привыкнет к акустике. Даже в том зале, где я пел сотни раз. На каждый спектакль или концерт приходит новая публика, и создается новый акустический фон. И вы снова должны в него войти. К слову заметить, в «Ла Скала» мне рассказывали, что когда пела великая Мария Каллас, первые 5-10 минут спектакля она не находила себе места, безумно нервничала. И лишь войдя в акустический контакт с залом, выдающаяся певица становилась той богиней оперной сцены, какой ее знали десятки тысяч поклонников.

- Вам много раз приходилось бывать в Москве, петь в правительственных концертах. Не пытались ли во время таких визитов переманить вас в Большой театр? Как вы относились к таким маневрам?

- Пытались неоднократно. Началось это сразу после стажировки в Италии. Нас с Кондратюком тогда зачислили в Большой театр, и в Киев я оттуда просто сбежал. Следующее приглашение последовало в 1967 году, однако я снова отказался. Меня и позже неоднократно звали в Москву. Последний раз предлагали переехать в столицу России два года назад. Там абсолютно справедливо считают, что настоящее искусство является одним из столпов державности. К сожалению, в Украине этого не понимают.

Когда-то бывший министр культуры СССР и секретарь ЦК КПСС Петр Демичев мне говорил: «Анатолий Борисович, вы живете в стороне от большой дороги. Чтобы стать певцом с мировым именем, надо переехать в Москву». Я ему отвечал, что, мол, какая разница, где жить, если я и так каждый месяц бываю в столице. «Э, нет, - возражал он, - это не то. Тут вы будете на виду. Здесь вас станут холить и лелеять». Сейчас я понимаю, что многоопытный партийный аппаратчик был абсолютно прав. Сегодня у нас время равнодушия и непонимания. Настоящее, высокое искусство, считавшееся национальным достоянием, теперь никому не нужно.

Что же до тех соображений, что в Москве - ближе к руководителям страны - легче сделать карьеру, то я никогда не обладал пробивной силой, которая была у Архиповой, Образцовой, Атлантова и некоторых других знаменитостей - чрезвычайно энергичных и напористых людей, прилагавших много усилий, чтобы выдвинуться. Я всегда старался от подобной деятельности быть подальше. Но то обстоятельство, что меня в любой момент могли принять в Большой театр, не только тешило самолюбие. Когда знаешь, что тебе есть куда уйти, чувствуешь себя более независимым. А это, согласитесь, чего-нибудь да стоит! Администрация Киевской оперы хорошо понимала, что со мной следует разговаривать уважительно.

- Ваш разрыв с ней, вызвавший столько разговоров в театральных кругах и не только в них, - импульсивный поступок, совершенный под влиянием чувства обиды и гнева, или тщательно продуманный и взвешенный шаг, причиной которого стали принципиальные расхождения?

- Отдав театру 30 лет жизни, я просто не имел права принять такое решение сгоряча. Тем не менее определенную роль сыграло, конечно, и чувство обиды. Незадолго перед тем Киевскую оперу возглавил новый директор - увлеченно делавший административную карьеру Анатолий Мокренко. Подоплекой конфликта стало то обстоятельство, что для этого человека и его послушного окружения мы, «киты», или, как нас еще называли, «первачи», были бельмом на глазу. Ведь премьер - личность, характер, человек, выдвигающий определенные требования. И на каждого из «первачей», между прочим, нужно работать. Зато и отдача у них была очень большой - слава, высокая репутация Киевской оперы.

Ставки в то время стали совершенно мизерными. Но чтобы поддержать театр, я соглашался работать почти даром. Взамен требовал одного - чтобы была реклама моих выступлений. Представьте, что у вас поет Паваротти, говорил я представителям дирекции, но публика об этом не знает. Разве она пойдет на его спектакли? Мне отвечали, что на рекламу нет средств. Я доказывал: будет реклама - придет зритель, а следовательно, появятся деньги. Но чувствовал, что мои доводы никого не интересуют. Во всем происходящем осенью 1993 года явственно просматривался злой умысел. Это касалось не только меня, но и Евгении Мирошниченко, Гизеллы Циполы и других людей, занимавших в театре первые позиции. От нас любой ценой хотели избавиться.

- Кладя на стол директора заявление об уходе, вы четко представляли себе, что будете делать дальше? Ведь как бы там ни было, но блестящий, выдающийся, известный далеко за пределами страны оперный певец, оставляющий сцену на вершине своей карьеры, - это нонсенс, абсурд.

- Я не писал никаких заявлений, просто сказал: «Будет реклама - рассчитывайте на мое участие в спектаклях. Без нее я петь не намерен». Реклама в городе не появилась, и я перестал ходить в театр. Здесь нужно уточнить одно обстоятельство. За год до этих событий мне исполнилось 60. И я написал заявление, что в связи с переходом на пенсию прошу перевести меня на договорную систему работы. Тогда был такой порядок.

- С момента вашего ухода минуло более пяти лет. Неужели вам ни разу не предложили вернуться? Ведь, кроме внутритеатральных интриг, существуют еще интересы многих тысяч любителей искусства.

- Не предлагали. И правильно делали. Потому что, пока у власти стоит нынешняя дирекция, я бы никогда не возвратился.

- Какой вам видится Киевская опера на расстоянии? Сегодня можно услышать, что она потихоньку утрачивает свои прежние высокие позиции. Насколько, по вашему мнению, это соответствует истине? Или подобные разговоры просто обычное брюзжание?

- Как ни печально, они справедливы на все сто процентов. Театр, и впрямь, в творческом отношении очень сдал. Здесь уменьшилась требовательность. Оркестр стал хуже играть. Нет ярких, талантливых дирижеров. И вообще, как можно говорить о серьезной работе, если спектакль, не идущий несколько месяцев, возобновляется без оркестровой репетиции и спевки. Кроме того, в Национальной опере правят бал люди, которые явно не тянут на положение премьеров.

Но самое страшное, по-моему, произошло с публикой. Она утратила критерий высокого искусства. Недавно я побывал в театре. И что же увидел? Выходит певец и поет, извините, как... Его бы нужно гнать в шею со сцены. Но когда он с грехом пополам закончил свою арию, раздались аплодисменты. Они свидетельствовали о полной деградации вкуса зрителей, воспитанных на современной попсе, представители которой не поют, а хрипят, шипят и издают другие мало эстетичные звуки.

- В последние годы вам приходится концертировать во многих странах. Кто ваш импресарио? Или роль продюсера вы исполняете сами? Но ведь это совсем иной род деятельности. Здесь требуются другие таланты.

- Импресарио у меня нет. Я пытался найти в Киеве такого человека, но не сумел. А те, которые предлагали свои услуги за границей, меня не устраивали. Часто это были просто непорядочные люди, которые, согласившись со мной работать, после переговоров бесследно исчезали. Поэтому приходится действовать самому. В прежние времена, когда мы ездили от Госконцерта, нам оставляли лишь 10 процентов заработанных денег. Остальные 90 забирало родное государство. Сейчас, конечно, время другое, но за хорошую организацию своих выступлений готов отдать половину причитающихся мне сумм. Условие одно: чтобы я занимался только искусством...

- Как вы относитесь к тому, что великие теноры Паваротти, Доминго и Каррерас за один концерт в честь последнего футбольного чемпионата мира получили больше, чем вы - лучший певец СССР, а теперь независимой Украины - за всю свою жизнь? Не обидно? Анатолий Борисович, скажите честно, вам хотелось бы быть богатым? Никогда не сожалеете об утраченных возможностях?

- Вообще-то к деньгам я отношусь очень спокойно. И астрономические гонорары названных вами теноров задевают лишь мое чувство собственного достоинства. По той причине, что они убедительно свидетельствуют, как к большому искусству относятся на Западе и как у нас, в Украине. Что бы там ни говорили, но деньги делают человека независимым. Думаю, следует быть не столько богатым, сколько зажиточным. Иными словами, представлять средний класс.

А к большому богатству я никогда не стремился. Меня воспитали в очень скромной рабочей семье, и я хорошо знаю, с каким трудом простые люди зарабатывают копейку. Да я бы давно уже мог стать мультимиллионером. Вы спрашиваете, не обидно ли мне. Обидно. Но не за себя - за державу. И за ту, которая называлась СССР. И за ту, которую я имею честь представлять сегодня - за независимую Украину. В Советском Союзе хорошо умели лишь одно - держать и не пущать. Из идеологических соображений: чтобы вы, упаси Боже, не разбогатели и не возвысились.

Даже если талантливый певец, всемирно известный пианист, виртуоз-скрипач либо, скажем, знаменитая танцовщица получали большой гонорар, у них все отбирали. Это был откровенный грабеж, но в нашей стране господствовал именно такой стиль. Нищими рабами управлять легче, чем независимыми людьми, имеющими какую-то собственность. На мне и сегодня можно зарабатывать огромные деньги, но в независимой Украине это, судя по всему, никого не волнует. Вот почему я с полным основанием считаю себя в своей стране человеком невостребованным.

- Оперные примадонны нередко не могут похвалиться ни лицом, ни фигурой. Наверно, таким располневшим, низкорослым пассиям трудно клясться в любви даже на сцене. Какие женщины вам нравятся в жизни? Многочисленные поклонницы, с их необузданными восторгами и столь же чрезмерной назойливостью, не уменьшили интерес к прекрасному полу?

- Во-первых, поклонницы хорошо знали, что я верен своей жене и искусству. Во-вторых, женщина для того и существует, чтобы всегда привлекать мужчину. Глубоко убежден: именно она - высшее создание в мире искусства. Ведь та дивная красота, которую видишь в живом существе, больше нигде не повторяется. Может быть, я неисправимый идеалист, но мне кажется, что красивая женщина с совершенными формами и одухотворенным лицом у большинства мужчин вызывает не вожделение, не желание во что бы то ни стало ею обладать, а чувство глубокого удовлетворения тем обстоятельством, что в мире существует столь прекрасное создание, настраивающее вас на возвышенный лад и вдохновляющее на благородные поступки. Вы же не пытаетесь каждый цветок, вызывающий восхищение, непременно сорвать.

Мы с женой живем в мире и согласии уже 35 лет. И сцены ревности друг другу не устраиваем.

- Ваша супруга тоже из театрального мира?

- Нет, закончив в свое время Институт народного хозяйства, она получила специальность экономиста и сейчас руководит одним из киевских магазинов.

- Анатолий Борисович, ваши сыновья не пошли по стопам отца?

- Старший Андрей закончил киевский университет, а потом институт маркетинга в Канаде. Сейчас он там занимается бизнесом. Богатым не стал, но на жизнь зарабатывает. Во всяком случае, у отца денег не просит. А младший - Анатолий учится на третьем курсе университета. В последние несколько лет у него прорезался неплохой баритон. Парень одержим искусством, очень хочет петь и собирается поступать в подготовительный класс консерватории. Не исключено, что у него хорошее вокальное будущее.

- Значит, еще много лет в Киеве можно будет видеть афиши с именем Анатолия Соловьяненко?

- Дай-то Бог.